Отрывок из новой книги
«Резиновый трамвай, или Рассмотрим мой случай»
Я - русский еврей.
Однажды случилось мне попасть в ситуацию, когда
эти два голоса моего естества, что до той поры пели довольно стройным дуэтом,
вдруг вошли в диссонанс.
Вышло так, что я оказался в автобусе, заполненном
брацлавскими хасидами, совершавшими паломничество из Израиля в Украину в канун
Рош-ха-Шана, еврейского Нового Года. Они прилетели в Бориспольский аэропорт Киева
несколькими ночными чартерными рейсами. Все это носило вид некоего десанта,
еврейского новогоднего десанта. Паломников ожидали десятка полтора автобусов. Им
предстояло следовать в украинский город Умань, где умер рабби Нахман из
Брацлава. Последние месяцы жизни он провел в Умани и завещал приходить к нему
на могилу. Место его захоронения считается священным для брацлавских хасидов и
оказывает благое на них действие. Тем более, что слово Умань странным образом
созвучно с еврейским "умейн", аминь, но это нисколько не говорит, что
происходит от последнего.
Паломники были оживлены в предчувствии славного
события. В своих черных костюмах и широкополых черных шляпах, с висячими,
завитыми пейсами, бородами и цицитами - белыми шелковыми шнурами, свисающими до
колен из-под пиджаков, - они имели странный для местного глаза вид, в чем-то
даже тревожный.
Мне нужно было найти среди сией братии реб Мехла,
первопроходца нового паломнического маршрута, ставшего возможным лишь с
приходом горбачевской поры. Реб Мехл не отказался попутно привезти денежки для
поездки в Израиль двух самых дорогих мне женщин - жены и сестры. Деньги
передала племянница, жившая на севере, в киббуце.
Вскоре автобусы один за другим стали выезжать из
ворот, ведущих на освещенное летное поле. Они группировались на краю
погруженной во тьму аэропортовской площади, чтобы следовать далее колонной. Мне
пришлось изрядно побегать, прежде чем в одном из них я нашел реб Мехла,
степенного, мудрого, еще крепкого старика, с висячей бородой.
Он, молодец, узнал меня без усилий. Мы как-то с
моим другом Шуриком Моргулисом помогали ему осуществить первый его транзит с
небольшой группой паломников-единоверцев через Киев в Умань. Новые,
“горбачевские” времена сделали это возможным. Помню, в группе первопроходцев оказался
один калека. Когда заказанные нами такси прибыли к киевскому автовокзалу, все
суматошно бросились рассаживаться по машинам, хватали свои узлы, саквояжи,
перекрикивались и не обращали внимание на калеку внимания. Я подхватил его на
руки и понес из автовокзала в такси. Хасид мой был довольно молодым человеком с
неходячими ногами. Он не столько был тяжел, сколько громоздок в черном своем
облачении. Странная получалась картинка, если взглянуть со стороны. Эти его
пейсы, борода, черная шляпа, пиджачная тройка, белые шнурочки-цициты, что
беспорядочно свисали теперь как бы с нас двоих в силу нашей мимолетной
слитности... Никто из нескольких десятков его сопаломников не спешил ему
помочь. А были среди них и крепкие ребята - вполне могли бы подсобить калеке-товарищу.
Несомый воспринял мою услугу вполне равнодушно. Возможно, посчитал, что в этих
краях такой у местных аборигенов глуповато-добрый нрав. Во время переноски он
слегка привстал у меня на руках, высматривая свой саквояж из-за моей головы,
которая ему, видимо, мешала, и оглушительно крикнул у моего уха, чтобы
позаботились о его поклаже. Один, наиболее из их команды сердобольный, захватил
заодно со своим требуемый саквояж и вручил его мимобегом моему седоку, что
добавило мне весу.
- Восприняли тебя чем-то вроде шабес-гоя.
- Похоже на то.
Теперь начинание реб Мехла превращалось в
традицию. Целая рать паломников всех возрастов - от пацанов до стариков -
следовала по проложенному маршруту, которому вполне подошло бы название
«Маршрут кашрут», то есть кошерный маршрут. Прибегнуть же к военному слову
“рать” заставляет меня одинаковая на них черная одежда, точно униформа, и сама
массовая эта высадка специальными авиарейсами, точно некий десант, и сплошь
мужской состав, и какая-то их солдатская беззаботность, вверенность своей
судьбы в руки распорядителей, и шуточки, и веселый гогот, и даже то, как они,
чтоб не разбредаться в ночной тьме, не заблудиться в чужом краю, повысыпали из
автобусов, пока формировалась колонна, и всей гурьбой стали отливать под кусты
и забор, раздав, как занавески, по сторонам - чтоб не замочить - веревочки
цицитов, и перебрасываясь шутками, а помочившись, делали мужской пружинящий
полуприсед для сброса последней капли, и затем приходили в еще большую
веселость, избавившись от природной докуки. И еще мерещилось мне в их манерах
что-то бурсацкое. Возможно, это впечатление шло от сочетания строгого одеяния с
плотским, ребячливым, жеребячьим поведением.
Упрятав полученные деньги во внутренний карман, я
испросил позволения у реб Мехла доехать вместе с ними до Киева, чтобы не
тратить времени на ожидание автобуса. Рейсы в аэропорт стали крайне редки -
два-три автобуса в сутки; весь прежний уклад жизни разваливался на глазах. К
счастью, рядом с реб Мехлом оказалось свободное место. Почему нет? - отвечал
он, и я, сев в кресло, терпеливо стал ждать отправки, разглядывая своих
попутчиков.
Несмотря на экзотический вид компании, я не
чувствовал себя среди чужих. Не было напряженности, которая обычно охватывала
меня, когда я оказывался в обществе незнакомых людей, постоянной моей
взведенности на людях во многом из-за моего еврейства, когда невольно бываешь
готов ко всякому обороту событий и по этой причине, всегда как бы мобилизован,
собран, всегда на чеку. Состояние это настолько стало привычкой, второй
натурой, характером, образом существования. Но это нисколько мне не мешало.
Напротив даже - помогало выделить свою нестандартность, которая тебе как бы
уготована. Раз ты еврей, ты уже заметная личность в коренной среде. У тебе есть
как бы свое лицо, свое амплуа, а с ним можно эффектнее играть в этой
трагикомедии жизни, особенно, если не следовать рисунку амплуа. В суровые
времена, когда твоя заметность чревата слишком драматической, даже трагической
перспективой, мало в том радости. Но в спокойные времена присутствует в тебе
некий кураж, род вдохновения, не дающий застояться в испокон наэлектризованном
неприязнью воздухе, в силовом поле нелюбви к нам, всегда надо быть на взводе и
наособицу. Даже когда бывал я в еврейском кругу, продолжала срабатывать
привычка ощущать свою отдельность, отделенность, неслиянность, быть
исключением.
Здесь же, в автобусе, среди этих странных, видом
причудливых евреев-“пейсан”, я почувствовал себя уютно, ну не так, чтобы как
дома (люди-то незнакомые), но почти. Я не ждал от них подвохов, выпадов,
вылазок, провокаций, тем более оскорблений - всего этого русского обыденного
набора. (“Обыденного”. А что же входит в праздничный набор? Погром, вандализм,
репрессии). Не ждал я от них и уважения, восхищения моим еврейством, как,
например, это ежедневно демонстрировал мой сосед Иван Иванович, рассыпавшийся
передо мной мелким бесом, заглядывая в глаза маленькими злыми своими
буравчиками. Иван Иванович по слухам служил полицаем при немцах. Его
подобострастие косвенно подтверждало слухи и рождало во мне внутренний протест,
поскольку явно выглядело оборотной стороной ненависти, но поводов для внешнего
протеста не давало.
Мне даже как-то уступили место в киевском трамвае
как еврею. Честное слово! Сделал это еще один такой знакомый антисемит в
смутном своем порыве. Уступил мне, который моложе его лет на двадцать. Какая
буря чувств в мгновение взметнулась в холопской его душе, что заставила
вскочить и освободить место для предмета своей ненависти, и, видимо, страха. Я
знал его по заводу, где мы с ним работали. Служил он нормировщиком. Был очень
угодлив перед начальством. Рабочие его не любили. Не только из-за профессии, им
противостоящей. И фамилия у него была не из приятных - Короед. Я, конечно, не
воспользовался предложением Короеда. На что мне сидячее место, молодому,
крепконогому жеребцу. Но он не мог позволить себе сидеть в моем присутствии,
точно я был каким-нибудь сановником, точно еврей - это сан.
В немецких трамваях времен Гитлера евреям
запрещалось занимать сидячие места. То же самое и в прочем городском
транспорте. Как бы поступил твой Короед, попадись ты ему тогда в немецком
трамвае?
Он с той же готовностью уступил бы мне место. Уступил,
а потом нашептал бы у меня за спиной сидящему сзади гестаповцу, что вон он едет
сидячий еврей. Я бы и не сел, зная постановление о сидящих трамвайных евреях. Вполне
возможно, во время оккупации и этот оказывал немцам всяческие услуги, в том
числе против моих соплеменников. И, видно, угнездился в нем страх перед
возмездием за совершенные грехи. Вот он и вскакивает.
Так и стояли мы некоторое время с ним над
пустовавшим сиденьем, оба смущенные, пока некая грузная дама, отодвинув нас, не
заняла его. А ведь, когда я вошел в трамвай, она уже стояла над Короедом,
однако ему и в голову не пришло предложить ей свое место. А мне предложил.
Разговоры бодрых “пейсан”, их пикировки, шутки,
перепалки, в которых сквозило предвкушение радостного события, их язык - слушал
я, как мучительно знакомую, отрадную, но совсем забытую мелодию. По складу
натуры я был таким же, что и они. Вот разве что вырос среди другого уклада.
И вот заработал мотор, вошел в автобус еще один
молодой хасид, видать, из местных, потому как очень уж ловкий и зоркий, но
точно в таком же одеянии и при пейсах. Возможно, переодетый, из государственных
тайных органов. (Не настаиваю на этом. Зато наверняка знаю, что имелся среди
паломников еще один тайный, переодетый. Об этом я узнал впоследствии, можно
сказать, из первых уст. Но о нем - чуть погодя). Вошедший окинул взглядом
поголовье пассажиров, что-то спросил, видимо, все ли на местах, ему в ответ все
что-то дружно гаркнули, и он занял свое место, на выдвижном сиденьи, рядом с
водителем. Водитель же, прежде чем тронуться в путь, объявил в голос:
“Поехали!” Объявил от полноты удовольствия, видно, и ему, не-еврею, также
приятен был этот рейс - платили валютой.
И тут кто-то из пассажиров подхватил его словечко
на свой лад: “пайэхаля!” Затем еще кто-то - “поэгаля” и еще - “баяхала”. И
стали они на все лады выкрикивать это слово, передразнивать, конечно, без
злобы, но как-то чересчур, как мне показалось, бесцеремонно, сопровождая
бурсацким гоготом каждую новую его версию, что все больше и больше удалялась от
оригинала. Обычное для моего уха слово (кстати говоря, хорошо известное везде
после Гагарина, возможно, оттого и подхваченное ими как в чем-то знакомый
звук), легшее на веселость “пейсан”, среди которых мне только что было так
покойно, вдруг стало предметом для своего рода издевки, пусть и незлобивой,
которая с каждым новым выкриком все больше и больше выглядела издевательством. По
крайней мере, мне вдруг все это так представилось. И, черт возьми, как-то стало
обидно за русский язык, мой язык, предаваемый столь бесцеремонному вышучиванию
и реготу, каковые я, конечно, тут же принял на свой счет. Я снова оказался в
меньшинстве, в привычном национальном меньшинстве, я снова был осмеиваемым
нацменьшинством. Я привычно ощутил себя отдельным, отделенным от кривлявшихся и
радовавшихся этих людей, я впал в привычную свою нишу стороннего, чужого,
привычно ощутил себя евреем среди ксенофобов, жлобов, и ими на этот раз были
мои соплеменники. Я испытал почти ту же ущемленность, как если бы находился в
антисемитской компании и надо мной бы куражились как над евреем: ”кукухуза”,
“Абхаша”, “Сахочка”. Таково мое еврейство. Может, потому, как я уже
сказал, в испанской корриде я на стороне
быка. Пусть забодает этого наглого торреро, который устраивает над ним
прилюдный кураж. Пусть проучит его - не до смерти, конечно, - но чтобы помнил
впредь. Возможно, это отголосок во мне вековых еврейских обид. Может, и не
вековых. Довольно и советских.
Между тем автобус мало-помалу стал цепенеть,
впадать в дрему. Только двое самых смешливых: мальчонка с незавитыми
шелковистыми пейсами и пожилой, с седеющими, завитыми штопором, продолжали
покатываться от хохота над смешным словцом. “Баегава”, “паюгаля”, “каекаля” - и
после каждого произнесения оба по-дурацки смеялись, как это бывает с детьми,
когда нападает на них “смехунчик” - приступ беспричинного смеха. Но постепенно
и они утихли, в салоне погас свет и все погрузилось в темноту. Весь автобус
спал. Отовсюду раздавалось сопенье, храпца. Даже ответственный реб Мехл,
который не участвовал в общем веселье, уронив голову на бороду, мерно дышал
рядом. Устала братва после перелета и радостных хлопот. Я посмотрел в окно:
темнота - глаз выколи. Пора бы уже и Киеву быть. Странной дорогой едем. А туда
ли? Пошел дождь. Я все беспокойней всматривался в темень за окном. Не могли же
мы Киев миновать незаметно.
Но вот замелькали за окном уличные фонари,
многоэтажки, тротуар, но... вроде бы не Киев. Куда мы едем? Надо выходить. Не
ехать же в Умань! Не простившись с мирно спавшим реб Мехлом, я тихо прошел по
темному салону к водителю и сказал ему в спину: “Остановите, пожалуйста. Я
сойду.“ Если бы это было сказано на иврите, то все равно водитель и старшой
“пейсанин”, что сидел рядом на откидном сиденье, в своей черной шляпе и черном
сюртуке, вздрогнули бы от внезапности. Но сказано было по-русски и произвело
совсем дикий испуг. Откуда русский в автобусе? Они оба сначала втянули головы,
а потом резко повернули ко мне ошарашенные лица. “Что?! Кто тут?” Так, мол, и
так, говорю, встретил дядюшку из Израиля, вон он спит, спросил у него: можно ли
с вами доехать до Киева? Можно, говорит, место есть. Остановите, пожалуйста, -
выйду. Те уже пришли в себя и дали волю своим чувствам, стали обкладывать меня
всякими словами. Особенно взъярился этот ряженый гэбэшник с пейсами. Его
промашка. Матерился по чем зря. Хорошо, не сказал: жидовская морда, как принято
у его коллег. Как тут не вспомнить еврейскую песенку “Аз дист гейн ин гас ин
багейген а идэле”: когда на улице повстречаешь еврейчика, очень такого
набожного и тихого, с красненьким носом, полным брюхом и с пейсами, что
волочатся по земле, и с банками, которые он ставит себе по пятницам в бане, -
бойся его, этот еврей - ”мусер”. Мусер, как можно догадаться, означает
доносчик, стукач. Песня поется синагогальным речитативом. Кстати, не от
еврейского ли слова “мусер” пошла блатная кличка милиционеров и их пособников -
“мусор”?
В ответ я сказал лишь: “а гит Рош-ха-Шана” - и
вышел из автобуса. Оказалось, занесло меня аж на Вигуровщину, в новый
“спальный” микрорайон на окраине Киева. Я ведь считал, что автобус пойдет к
центру, через Днепр, как ходят рейсовые. Водится за мной некоторый
топографический идиотизм.
- Не только топографический.
- Так и знал, что ты тут же вставишься. Для этого и
сказал, а то ты долго молчишь. Ладно, не буду спорить. Но твой вывод побочный,
не ради него затеян разговор.
А вот вывод основной: еврей в России это не
столько даже национальность, сколько общественный статус, это лицо без
социальных гарантий. В автобусе среди хасидов-богомольцев поначалу я ощутил
себя в своем стойле. А затем во мне автоматически сработал наследный
многовековой опыт быть объектом остракизма. И поскольку мой родной язык -
русский, то издевки по отношению к нему я рефлекторно принял в свой адрес. Мое
положение в автобусе стало чем-то напоминать мне положение еврея в России. Можно
было только позавидовать цельности, уравновешенности этих израильтян, не
знающих таких противоречивых терзаний. Оттого они и способны так мирно и сразу
уснуть в автобусе. От невозмутимости своей.
Теперь еще об одном тайном участнике новогоднего
десанта, о котором я уже упомнил мимоходом, точнее, “о которой”. Да-да. Именно
так.
Как случайно раскрылось некоторое время спустя, не
вся команда состояла из мужеска пола. Среди паломников имелась переодетая в
общую со всеми черную униформу паломница. Если ее попутчики стремились к
святому месту ради религиозных целей, то эта израильтянка имела цель не менее
важную, если не сказать - более. Вот уже много лет состояла она в браке, а
детей никак не заводилось. Она верила, что посещение святых мест, сделает ее
плодоносной. Она знала, что бесплодность исходит от нее, а не от любимого мужа.
И вот прослышав об этой экспедиции и зная, что по
строгому регламенту женщину ни за что с собой не возьмут, она и удумала такое:
переодеться в мужское платье и таким образом затесалась в паломническую рать. Это
был очень отважный поступок. Так могла бы поступить разве что Надежда Дурова,
кавалерист-девица, будь она еврейкой и захоти стать матерью.
Все вышло так, как она надеялась и верила. Девять
месяцев спустя по возвращении из Умани в Иерусалим, она благополучно произвела
на свет славное дитя. Но, увы, сама не долго радовалась своему чаду и через год
умерла, как бы в наказание за грех нарушения установленного порядка. Вот что
такое есть сила несмущенного духа, которая способна даже плодоносить!
