Эльмар Ривош

Рижское гетто

(Личные  воспоминания)

Подготовка текста и публикация Анатолия Вица

 

Предисловие публикатора

«Рижский манускрипт», или что такое помнить?

Предлагаемый материал в виде дневниковых записей написан более 60 лет назад. Его автор, Эльмар Ривош, пережил рижское гетто, потерял там  семью, бежал, более двух лет скрывался в погребе в центре Риги, скрываясь, написал эти строки. Это редкий автор: во-первых, он не поддался весьма эффективной системе подавления и разрушения личности в гетто, а во-вторых, у него «легкое перо».

Внимательно читая, можно  понять его «стратегию выживания». Эльмар сопротивляется. Но это не дается даром. В личности происходят изменения. Эльмар стремится понять себя и окружающее, но не ищет спасения в виртуальной реальности (это помешало выжить многим). Он выживает каждый день. Книга – колоссальный заряд жизнеспособности, который так нужен сегодняшнему читателю.

На записи Ривоша обратил внимание Василий Гроссман и включил отрывки из них в свою знаменитую «Черную книгу». В 1962 году материал был опубликован на идиш в журнале «Советиш Геймланд». Были и другие публикации, но все - мало доступные читателям. Наконец, в 2006 году в Риге на русском языке была издана книга «Записки», которая включает в себя предлагаемый материал с комментариями и другие произведения Э. Ривоша.

Предисловие к этой книге начинается с фразы: «Уже более шести десятилетий известен в кругах специалистов «рижский манускрипт»». Позволю себе не согласиться с уважаемым автором предисловия Г. Смириным. Система поиска Гугл на попытку найти что-нибудь по ключевым словам «рижский манускрипт» отвечает: 0 ссылок.

На ключевые слова: "Ривош", "Гетто" получаем 9 ссылок, 6 из которых имеют отношение к предмету поиска. Иначе говоря, «Воспоминания о рижском гетто» скульптора Э. Ривоша, на которые указывает  «Электронная еврейская энциклопедия» в  статье «Самиздат»,  широкому читателю неизвестны, не включены в коллективную память.

 Почему?

Воспоминания Ривоша не идеализируют еврейское общество Риги. Ривош живет на стыке культур, это ассимилированный еврей, владеющий латышским и русским языками, идишем, учившийся в немецкой гимназии в Риге и в Париже. Ривош, как многие (хотя не все и вряд ли большинство) евреи  Латвии – левый. Сложна и неоднозначна позиция латышского общества: малое число активных убийц, но они многое успевают сделать, большинство равнодушных, но значительно и число тех, кто готов с риском для себя помочь.

Материал Ривоша не поддается простым оценкам. Его трудно использовать в черно-белых мифологических конструкциях. Прошло много лет, и мы очередной раз на перепутье. Нельзя терять дорогой опыт Холокоста. А помнить – это значит говорить, обсуждать и использовать этот опыт.

Для подготовки этой публикации была использована самиздатовская версия записок. Для удобства чтения мы позволили себе перевести отдельные фрагменты с латышского, немецкого, идиша на русский и включить в текст комментарии там, где считали это важным. Для удобства чтения названия улиц в гетто снабжены ссылками на карту гетто, которая была опубликована в „Еврейской Старине“ в работе Г. Смирина (http://berkovich-zametki.com/2006/Starina/Nomer11/Smirin1.htm)

Начало конца

22 июня 1941 года.  Чудное  солнечное утро.  Всю ночь как-то необычно гудели самолеты. Без конца. Появились в воздухе новые, ещё не виданные типы истребителей.

У нас дома маленькое событие - Дима с детским садом уезжает на взморье. Долго спорили:  отпускать или нет. Решили  всё же отправить: пусть привыкает быть без своей мамы.  В семь часов детский сад уезжает на специальном автобусе.  Прикрепил чемодан с Димкиными пожитками к багажнику,  и он гордо уселся на своем седле на моем велосипеде.  Как и каждое утро,  совершаю я с ним утреннюю поездку  в детский сад. В последний раз он сидит  передо мной  на  велосипеде. Мы этого не знаем и радуемся  жизни. 

После нескольких часов работы в мастерской заехал домой. Аля возится у радио,  ищет  новости - и вдруг речь Молотова. Сердце замерло.  Свершилось то, чего все ожидали -  война. Пять букв - море слез,  ужас без границ.  В этот момент всё личное как будто померкло,  его не стало.  Захлестнуло новое, неиспытанное чувство - подъем,   патриотизм,   ненависть или просто - первобытное  чувство желания борьбы,  трудно  точно определить.  Сейчас же,  скорее вступить в ряды бойцов,  нельзя стоять в стороне.

Всё дома замерло. Наступившую тишину нарушил возглас дедушки, что не следовало отправлять Диму на взморье, в такое время дети должны быть при матери. Решаем сейчас же за ним поехать. Звонил на станцию, чтобы узнать расписание поездов – оттуда отвечают, что расписание больше недействительно. Вспоминаю о мотоцикле, но у меня нет бензина. С трудом за большую плату получил несколько литров на улице у какого-то шофера и помчался на взморье. Юрмальское шоссе безлюдно. Над городом реют самолеты. Сердце стучит как мотор. Нелепые мысли и опасения. Мы недалеко от границы. Несколько дней… кто знает?.. Не хочется верить, и все же полная уверенность, что не недели, не месяц, а дни. Сколько? Проехал половину пути. Проклятье, заедает поршень в моторе. Масла нет, забыл проверить. Машина стала. Время идет.

Шоссе как вымершее. Решаю ждать на месте оказии. Может быть,  кто-нибудь проедет,   и можно будет  перехватить масло. Улегся на травке.  Надо мною синее  небо,   а  в лесу неподалеку чирикают птички.  Как хорошо жить на  свете.  Как прекрасна жизнь, а над этой прекрасной жизнью уже навис гвоздями подбитый  сапог.  Скоро он  на  неё  наступит,   и  о   ней  останется одно воспоминание,  больше  ничего.   На  границе уже  идут бои. Что и как,  ещё ничего не  известно. Лежу,  думаю, а часы идут. Наконец,  со стороны взморья приближается автомобиль,  может быть,  повезет?

Я его останавливаю, и по странной  случайности, в машине оказывается хороший знакомый,  адвокат Свердлин.  От  него узнаю, что немцы перешли границу и быстро продвигаются  вперед.  Наше радио этого не  сообщает, но что это будто бы так.  Получил масло и с тяжелым сердцем продолжаю путь,  Досадно,  что  я в пути уже 3 часа,  вместо 30 минут.

В Булдури нахожу дачу детского сада  в  лесу, в чудном месте. Дом словно  вымерший.  От  начальницы узнаю, что  здесь уже была. Аля.  Найдя Диму в таком прекрасном месте и настроении, Аля решила  его ещё оставить  здесь, а сама  отправилась на  станцию.  Помчался  на станцию и поймал Алю перед самым приходом поезда. Настоял на  том, чтобы Диму забрать с собой, и  Аля нехотя согласилась.

В детском саду ещё мертвое царство - дети спят после обеда, спит и Димочка сладким сном. У него нет сомнений, он ни о чем дурном не  помышляет.   Кто и за  что его обидит, чего ему бояться, ведь он никому не причинял зла. Аля  тихо, чтобы не разбудить других,  укладывает его  вещи,  осторожно будит его, одевает.  У неё  почему-то  на  глазах  слезы.  Провожаю их на вокзал.

*  *  *

Был налет на аэродром,  говорят, бомбили сильно. Всё время воздушные тревоги. Мобилизация объявлена,  но её почему-то не проводят,  видимо, не доверяют. Население ещё точно не знает, за кого быть. Надо поставить на правильную лошадь.  Хотят быть с победителями, но пока точно не знают,  кто кем окажется.

Слушали речь Эренбурга по радио - хорошо,  только  немного лишнего пафоса. Сводки с фронта пустые,  надо читать между строк,  а там очень много,  очень много худого. Добровольцы^: записываются в рабочую гвардию. Я записался как мотоциклист-вестовой.  У меня жена, двое детей,  мать,  я их  очень люблю, и вдруг они стали чем-то второстепенным.  На первом месте - борьба с врагом. Я убежденный  антимилитарист,  и такая перемена неожиданна.  К чести мамы и  Али - они ни минуты меня не отговаривали,  приняла это как должное.  Уговариваю Алю забрать детей и постараться уехать в Союз.  Она наотрез отказалась - пусть будет, как будет,  но стариков  она не бросит.  Глупая, чем она им поможет?

*  *  *

Ночью наш отряд недалеко от станции Спилве-Серума.  Здесь спускаются парашютисты. Глупое положение - у нас раненые,  а никого не удалось поймать, в тебя стреляют,  а ты не знаешь, откуда.  Мы в тылу, а  находимся среди врагов. Следует отдать справедливость, действуют они умно, хорошо еще,  стреляют не  слишком метко, и на том спасибо.

Сведения с фронта все ухудшаются. Сомнений нет – отступают. За городом встречаются оставленные на произвол судьбы военные грузовики. Стекла разбиты, видны следы осколков и пуль. Ночью проходят танки и артиллерия,  идут с запада  на  восток. "Перегруппировка сил".  Ой ли?

*  *  *

Меняем место стоянки. Куда идем - не знаем,  говорят, на  правый берег Двины,  а город ли,  загород  -  неизвестно. На один час нас отпускают домой. Бедные мои.  Проводят бессонные ночи - всё тревоги да стрельба. Даже дети и собаки тоже нервничают. Димочка всё караулит  сигнал тревоги, чтобы о  нем оповестить. Зашел муж двоюродной сестры Мери.  Он комсомолец и тоже доброволец. Мери у родителей в Двинске,  не  сегодня-завтра должна родить. Обычно спокойный и флегматичный, он сидел с мамой и рыдал, как ребенок,  говоря ей о своей любви к Мери, о том, что он её оставляет в таком состоянии на руках больных стариков. Мы с ним, до тех пор чуждые друг другу, даже антипатичные, в этот день поцеловались как братья.  Ни мама, ни Аля при расставании не плакали. Для меня утешение, что  Аля и дети уже не одни - при них мой верный Карлис.  Он их не оставит.  Он мой ученик с фабрики,   простой  парнишка,   настоящий друг.  Правда,  я  тоже для него когда-то старался,  но  в такое время,  как сейчас, каждый думает о себе, не о других. Прощаюсь. Мама  немного сдала,   Аля держится молодцом – ни слезинки. В  последний раз мы вместе как свободные люди.

Наш отряд идет на правый берег Двины.  Жара.  На душе у нас тяжело – как-никак тоже отступаем. Наше место назначения  - Центральный Рынок. Не успели остановиться,  как попали под обстрел. Откуда, где те, что стреляют?   Выламываем двери рынка - пусто.  В подвалах рынка – перепуганная безвредная публика.

Я в разъездах по  городу.  На Московской останавливаюсь.  Становлюсь мишенью автоматического ружья. Даю полный газ и проезжаю без царапины. День подходит к концу. На площади и между каналом и железнодорожной насыпью роем для себя окопы. Патрули приводят арестованных.  Большинство  отпускают,  некоторых расстреливают… Среди них,  наверное,  есть невинные… Тяжело. Ночью перестрелка между  Красными амбарами. [Центральный Рынок] У нас насчитываются убитые, но и мы тоже ухлопали несколько молодцов. По Московской без  конца идут  танки.  Погода испортилась – дождь и стало прохладнее. Утром начала проходить пехота,  сначала в относительном порядке, но постепенно стала принимать подавляющий вид.

Проходит  стадо  несчастных   затравленных  зверей -  бегущая армия. Удручающее зрелище. Есть босые, большинство - без оружия. Проезжает грузовик, битком набитый красноармейцами. До смерти усталый пехотинец вцепился в борт, из последних сил старается взобраться. Но на грузовике уже не товарищи, а  обезумевшие люди.  Удар сапога в лицо,  и  пехотинец на мостовой.  Как поленья  дров,  лежат раненые и обессиленные на телегах.  Еле  плетутся лошади в мыле.  Под виадуком появилась какая-то женщина с ведром кислых огурцов для солдат. В миг ведра  не  стало, а из-за огурцов пущено было в ход оружие. Как быстро люди теряют человеческий облик.

Из Литвы прибежали пешком несколько евреев. Значит,  в Литве уже немцы. У нас  все  ещё поговаривают, что это маневр, что хотят окружить немецкую армию и  уничтожить.

Два дня нас кормят рыбными консервами, которые  закусываем кислыми огурцами. Хлеба мы не получаем. У большинства болит живот, что и не удивительно. Третью ночь не смыкаем глаз  - все охотимся. Результаты не блестящие:  диверсанты - ловкие ребята, стреляют только тогда,  когда уверены,  что  их не удастся поймать.

Появляются отдельные группы бегущих из районов Митавского шоссе. По-видимому, немцы уже заняли Митаву (Елгаву), скоро будут у нас. В городе пожары.  На левом берегу ожесточенная  стрельба.

Мы в новых окопах, у самого берега Двины. Я большей частью нахожусь в разъездах.  Вообще  не разберешь, знакомые люди исчезают, появляются чужие.  Сильная артиллерийская стрельба. Над нами совершают свой  путь снаряды.  С Задвинья доносится пулеметная стрельба и изредка - из пушек. Неужели немецкие танки?

Перед нами Заячий  остров,  что  на  том берегу -  не   знаем. У склона железнодорожной насыпи оживление,  там что-то очень нервно застреляли. Так и есть - немцы.  На мосту ясно  видны сине-серые танки,   они приближаются к нашему берегу.  Невероятной силы взрыв рассекает воздух. Весь мост заволакивается дымом. Мост взорван. Перебралось  всего несколько стальных жуков. Наше орудие  открывает по ним огонь, танки отстреливаются. Для них нет отступления.  Несколько немцев сдались, их увели, что с ними стало – не знаю. Мы в первое мгновение, как дети, торжествуем - "отбили атаку».   Чепуха.

 Наступает некоторое затишье. Регулярных войск у нас не видать. Начальства  все меньше и меньше.  Каждый как-нибудь сам себе хозяин,  рядовой и начальник. Приходят обидные, злые мысли.  Стараюсь разобраться в создавшемся положении. Рассуждаю так: Красное командование решило Ригу сдать - это ясно. Красная армия, уходя, нас оставляет.

Считаю, что как материал - мы лучшие, мы добровольцы, идейные люди; большинство всякой армии рекрутируется по распоряжению. Мы все погибнем просто так, по халатности начальства, без всякой пользы. Если решено нами  пожертвовать, так снабдили бы хорошим современным оружием,  а  не добром латышских  айзсаргов.   (лат. Aizsargi – защитники) [Организация “Айзсарги” была создана в 1919 году лидером партии “Крестьянский Союз” – Карлисом Ульманисом и фактически являлась вооруженной силой партии в борьбе за власть. В период правления Ульманиса (1934-1940) организация “айзсаргов” численностью до 40 тысяч человек по своим обязанностям и правам была приравнена к полиции. см. http://www.gorod.lv/novosti/9636/kem_byili_bortsyi_za_svobodu_pribaltiki_rassekrechennyie_dokumentyi_iz_tsentralnogo_arhiva_fsb_rossii Организация была распущена в 1940 году и восстановлена в 1990 году, после того, как Латвия стала независимой.]

С Московской проносятся несколько грузовиков.  Один  останавливается,   чтобы узнать дорогу...   на  Эстонию.  Ловко. В свою очередь узнаем,  что немцы идут на Ригу со стороны "Квадрата" [Московский фордштадт],  Двину  перешли  выше. Лейтенантик  в грузовике  предлагает нескольких взять с собой,  советуя смываться всем,  кто может.

Значит, всё кончено,  теперь можно умереть "героями". Правда,  у меня имеется мотоцикл, могу тоже перебраться в Эстонию.  Но зачем? Наша  армия бежит, стоит ли после этого ещё жить.  Назревает решение: я все равно кончен, так перед самым  концом хоть буду поддержкой  своей  семье. Меня ведь всё равно расстреляют, так пусть Аля знает, где и как я погиб. Довольно, раз плюнули на  нас -  плевать.

На мотоцикле  не  стоит - куда я с  ним денусь, сажусь на первый  попавшийся  велосипед. Теперь  осуждаю себя  - должен был погибнуть на месте. Оправдываю себя только тем, что бросил свое место не из трусости.  Если бы хотел спасти свою шкуру,  то попытался бы поехать в  Эстонию,  потому что, оставаясь, не сомневался в  том, что буду  расстрелян.

Грязный, оборванный, являюсь к друзьям. Помылся, поел, лег и заснул,   не слыша ни бомбежки, ни стрельбы.  Утром  1-го июля вышел на улицу.  Тишина.   Вижу, как выбегают несколько человек, смеются, обнимаются.   На  одном из домов вывешивают красно-бело-красный флаг.  Мимо  проходит  группа  парней.   Перед флагом  взлетают шапки,   раздается “Да здравствует”!  По улице   Бриедиса проходит  отряд солдат -  немецких. В  петлицах у них  цветы,  им кричат  "ура!". Латыши поставили на немецкого коня, надолго ли? Жизнь - качели.

Год тому назад другие кричали "ура", а сегодняшние счастливцы в душе носили смерть. В этот день наоборот. В следующий раз от души кричать «ура» будет почти некому, кричать будет часть сегодняшних крикунов.

У немцев всё делается "по закону". Коммунисты и евреи на законном основании становятся вне закона. Вор не любит собак, но когда собирается кого-нибудь обокрасть, то он их прикармливает. Немцы латышам бросили кость - евреев. Большинство латышей в эту кость вцепились зубами – кость оказалась жирной. Пир горой.

Откуда-то появились латыши-добровольцы с повязками национальных цветов на рукавах. Группами, иногда в сопровождении немца, они начали обходить дома. Дворники должны были им указывать квартиры евреев. Входили, обыскивали, били,  забирали с собой мужчин, которых иногда тотчас расстреливали.

В префектуре появился штаб [националистической организации] Перконкруст (в пер. с латышского - громовой крест). Без ведома немцев, считающих это осквернением расы, приводили в штаб еврейских женщин - помоложе и покрасивее. После "осквернения" своей расы женщин не отпускали,  а арестовывали.

Решил попытаться попасть домой, что оказалось невозможным: мосты взорваны, а пароходное сообщение откроется на другой день. Ещё одну ночь провел у друзей, но других - первые забоялись.

Стыдно, как все ругают большевиков, которых поносят за всё. Вчерашние большевики стали ярыми националистами - есть такие и среди евреев. Надеются этим спасти свою шкуру. Дудки.

Утром направился домой. На улицах не видно ни одного еврея. Прогоняют группу пленных. Сердца сжимается. Милые, родные. Разбили нашу армию. У пароходика давка,  народу тьма, с трудом попал. Все пассажиры говорят об "освобождении" и, конечно, о вине евреев. Евреи сожгли Ригу, взорвали мосты, Петровскую кирху и т.п. Группа подвыпивших парней поет (в пер. с латышского):                                           

                                     Братцы быстро, быстро

                                     Кинем в Даугаву жидов.

Если бы во мне признали еврея, пришлось бы, без сомнения, поплавать. Две недели тому назад они ещё говорили "товарищ" и старались быть стахановцами.

Окольным путем подхожу к нашему дому. Волнуюсь. Дом цел. Узнать бы скорей, живы ли мои. Первой встречаю няню жены - Мими. Она с плачем кидается меня целовать (до моего ухода мы были "политическими противниками"). Выбегает мама и не верит своим глазам. Аля поехала в город искать меня по знакомым. Во всем доме вылетело только одно окно и поцарапана одна дверь пулей. Все живы и здоровы, только натерпелись страху. Аля всё время держалась, но сегодня она стала отчаиваться, суждено ли ей увидеть меня живым. В нашем доме тоже искали мужчин, никого не найдя ушли, ничего не забрав,  только напугали. Карлис оказался большой поддержкой, ни на минуту не оставляя Алю с детьми. Нашел его в детской возившимся с Димой, который был бы не прочь, чтобы его папой был Карлис вместо меня.

Вскоре пришла Аля. Как мы встретились, не стоит описывать, скажу только, что мы друг друга любили, дали друг другу счастье, думали, что навсегда друг друга потеряли. Мы испытывали мгновение счастливого горя. В эту ночь мы почти не спали. Поцелуями осушали друг другу слезы.  Всё ждали, что залает собака. С тоскою ждали воздушной тревоги, но её не было.

В соснах раздавались отдельные выстрелы. Там песок, легче копать, к тому же безлюдно.  Наш дом старый, непривлекательный, значит, что люди мы небогатые и, значит, недоходные. Нас возьмут, когда будет меньше крупных дел. Когда клюет щука, ерша бросают. Ночь прошла без событий для нас, но не для соседей. Это мы узнаем утром.

Напротив нашего дома, по другую сторону улицы, стоит дивный особняк. Принадлежал он двум еврейским семьям Розенталь. Одну из них увезли советские власти как буржуев и ненадежный элемент, Люди они очень богатые, слов нет. Этой ночью у них побывали два раза, два различных патруля,  забрали часы, деньги, ценности, хотели арестовать, но за солидную прибавку оставили, обещав, что ещё заглянут. Грубостей на прощание не пожалели и надежду на скорое свидание тоже оставили. В соснах лежат несколько застреленных, кто они - не знаем. Лично их не видел, рассказывал сосед.

Приезжал друг Карлиса из Салдуса. Там было всего 50 евреев, их застрелили всех в одну ночь. Десятилетнюю девочку, которая у одного крестьянина пасла коров, оставили под условием, что он осенью её должен прикончить. Когда он это рассказывал, не хотелось верить.

Пришла дворничиха с заявлением, что все должны регистрировать велосипеды. Решили тотчас же поехать Аля, Карлис и я.  Саперы уже навели мост через Двину. В городе новое, ещё не виданное в Риге зрелище - рабы. Группы евреев, почти все женщины, работают на уборке развалин. Улицы полны войск, по улице Бривибас тянутся моторизованные части. Не хочется глядеть, а немцы уверены, что они едут прямо на  Ленинград. Нам с Алей не хочется допустить такой мысли, но в душу закрадывается сомнение. Слышны иронические разговоры о "непобедимой Красной Армии".

После регистрации велосипеда, я с Карлисом поехал домой, а Аля - к своим родным, узнать, что у них. Возвратившись, она рассказала следующее: у "богатых" Гуревичей Леву и Люшу забрали, тетя Машута ходит на работу по уборке кирпичей и моет полы в префектуре. Для старой буржуазной женщины подходящее занятие, при других обстоятельствах, может быть, и полезное. Почти все знакомые мужчины пропали, большинство забирают ночью, часть просто хватали на улицах. Старика Бориса Львовича Гуревича тоже забрали. Уж такому закоренелому буржую дали бы спокойно умереть.

Все синагоги сожжены с мертвым и живым инвентарем. Для эффекта приводили забранных евреев - мужчин, женщин и детей, к интересу, а, быть может, и к удовольствию толпы, предавали аутодафе. Словом, народ веселится. На дворе префектуры разные игры, в том числе и маскарад, спорт, и тренировка в боксе преимущественно. Фотографируют еврейских  "чекистов" с револьверами и со зверским видом  допрашивающих своих жертв.

Через некоторое время самыми богатыми людьми в городе станут дворники. Если они не могут спасти своих жильцов, то отправить на тот свет могут одним словом, а иногда просто молчанием. Такое счастье на улице не валяется и бывает раз в жизни. В больших богатых домах квартиры дворников уже ничего не могут вместить, и добро путешествует к родственникам. С каждым днем дворники становятся умнее, энергичнее, нахальнее. К хорошему люди быстро привыкают.

От Али узнали, что не сегодня-завтра надо будет нацепить на себя звезды, к сожалению, желтые, а не красные. Что же, - в этом ничего обидного нет - еврейские националисты должны были бы ликовать. Плохо только то, что желтые звезды только одни из первых цветочков. За ними поспеют ягодки, да ещё какие. Многие евреи устремились в Московский форштадт в поисках квартиры, квартиры евреев в аристократических районах конфискуются. Жильцов просто – или выставляют, или арестовывают. Квартиры конфискуются, конечно, со всем добром, в нетронутом виде. Странное дело, наши тюрьмы обладают неограниченной вместимостью, сколько ни пихай, все влезают.

Дело становится ясным, если вспомнить, что в тюрьмах имеется не одна только дверь, в которую входят, есть и другие, из которых выводят. Пользуются этими дверями как будто в одинаковой мере. В одни вводят, в другие выводят - на свободу и в Бикерниекский лес.  В Бикерниекском лесу работают советские пленные, занятые рытьем ям. Бояться нечего, без работы они не останутся, патриоты об этом позаботятся, в общем, как ни говори, лучше в лесу, чем в синагоге. При всех случаях жизни и... даже смерти. В общих чертах, это всё, что мы узнали от Али.

По распоряжению властей, евреям запрещено стоять в очередях. Скоро будут специальные магазины для евреев. Практически это равносильно запрету вообще покупать, т.к. в магазинах после очереди пусто и покупать нечего. В больницы евреев не принимают. Это строго запрещено. В газетах дикая травля, не знаю, для чего так все патриоты стараются.  «Тевия» [ежедневная газета] посвящает много строк жуткой кровожадности еврейки: когда её арийские женщины хотели прогнать из очереди, она в ярости ударила одну из блюстительниц порядка бутылкой для молока. Виновная, конечно, понесла заслуженное наказание. Когда читаешь газету, спрашиваешь себя - неужели это двадцатый век, неужели люди, которые пишут и читают всё это, в это верят?

Для своего удовольствия эта женщина в очереди не стояла, а по всей вероятности, за молоком для своих детей. О том, что эти дети получили вместо молока, газета умалчивает, но мы догадываемся сами...

По сравнению с городом - у нас на Задвиньи рай, евреев очень мало, на улицах вообще не видать, так что вопрос не такой занятный. Бедные Розентали, их без конца навещают. Бывает время, когда богатство - горе. Розентали для нас как громоотвод. Несколько раньше решают зайти к ним, а после этого уже не хотят мараться о нас. Заглянули раз, оглядели квартиру, обстановку и с презрением смылись; меня не видели.

При нашем участке образовался «жиду пунктс» для организации работ для евреев. Многих евреев нашего района уже потащили, ждем с минуты на минуту того же. Карлис каждый день уезжает за город на велосипеде, за молоком для моих детей. На деревне начался сенокос. Я решаюсь, чтобы меня поменьше видели, отправиться с Карлисом косить сено. Лицо моё там не знакомо, а спрашивать меня - кто я, может быть, не будут.

Был на Дарза у Наты Беккер (бывшая Берлин). Она одна с маленьким ребенком и слепой матерью. Её тоже чистят, благо богатая квартира. С ней был такой случай: немец обыскивал квартиру, ящики, сундуки. В одном из сундуков он нашел то, чего ещё никому не удавалось - занавес масонской ложи. Пришлось его разочаровать, объяснив, что это обыкновенная портьера.

Новое распоряжение - евреи должны сдать радиоаппараты. Беда не из великих - приятных новостей не слышно. Если верить немцам, то колосс на глиняных ногах уже качается. Чтобы только их не раздавил при падении. Цыплят по осени считают. Газеты - шедевр. Если бы евреям не приходилось так туго, должны были бы гордиться. Подумать только, на всем свете до немецкой чистки евреев было около 17 миллионов, а владеют всем миром. Если верить гитлеровской теории, то евреи и впрямь избранный народ. В самой Германии был, кажется, неполный миллион, а ею владели. Что же говорить о России, русский же - "скотина", им владеть совсем просто. Все крупные политические мыслители - евреи. Сам Сталин, если даже не еврей, то похож на такового. Само еврейство так заразительно, что тот, кто рядом полежал, сам становится евреем. Вот сильный, великий народ.

Постепенно приходят сведения о положении в провинции. Была Т. - мамка и нянька Мери, она её вырастила и любила как мать, она русская, "Володимирской" губернии. Через друзей она навела справки про Двинск. А. Александровна и Мария Зиновьевна (мать Мери) пошли было из Двинска, но т.к. обе больны и стары, то вернулись назад. Их расстреляли, и это после того, как А.А. чуть ли не всех двинских бедняков, без различия национальности, лечила даром, иногда ещё оставляла лат-другой. Дядя с Мери тоже было пошли, но о них точных сведений нет, есть предположения.

В Екабпилсе и Крустпилсе отличились гуманностью. Всех евреев вывезли на поле и взрослых расстреляли. Над детьми сжалились, их отравили местный фельдшер и ветеринар. Немцы не могут пожаловаться на рвение латышских патриотов, недаром родственный по крови и расе народ. Какая нечистая и халатная работа была в царской России. Грабили и убивали, кого попало, без системы, в некоторых городах и местечках, изредка, без всякого плана. Часть устраивала погром, другая спасала, прятала и негодовала. А у нас! Все взяты на учет, ни один не спрячется, и население сознательное, дружное. Немецкая рука, дисциплина, культура ХХ века.

Утро. У Розенталей ночью опять были два раза. В первый раз велели сдать все ценность, во второй раз двоих мужчин забрали, якобы на работу. Чтобы избежать такого рода «забирания на работу», задвинские евреи решили сами каждое утро являться на «жиду пунктс». Организовал это некий Берн. Аля тоже записалась. Я стараюсь быть в тени, слишком много грехов. Пришли жильцы нашего дома с прогулки по соснам - взволнованные, женщины заплаканные. В соснах,  недалеко от шоссе, четверо застреленных - оба Розенталя, О. Закс и А. Гейдеман. Дальше ещё три незнакомых еврея.

Ирония судьбы: О. Закс - еврей, который это скрывал, как только мог. Всё немецкое для него было священно. Лошадь для верховой езды держал в одной конюшне с бароном Нольде. Мечтал в свое время выдать дочерей за немецких аристократов. Евреи, русские - фи! Большевики - не дай Бог! По немецкой милости пулей угостили.

Этой ночью не ночевал дома, спал на чердаке в другом доме. В соснах опять стреляли. Какое-то чудо, что ещё живу. Я, в общем, спокоен. Дрожат бедная мама и Аля. Осунулись, жутко смотреть.

Утром поехали к мужику на сенокос. Выехали чуть свет, росистую траву хорошо косить. Тишина. Едем по тропинкам, по сторонам луга и поля, на некоторых лугах уже пасутся коровы. Как будто нет войны, нет погромов. Приехав, приготовили косы, попили парного молока и пошли на луг. С  ранней молодости не косил. Карлис мне дает советы и указания. Он в этом деле специалист, и я его ученик. Постепенно вхожу в норму. После всего пережитого испытываю наслаждение, вспоминаются мальчишеские годы. Чувствую себя здоровым, молодым, и кажется странным, что, может быть, не сегодня-завтра буду лежать, как дохлая собака, где-нибудь в соснах. Разум говорит: ерунда, жизнь прожита и кончена, а кровь кричит: стой, ещё ничего не известно.

Пока занят работой - хорошо, по скоро начинаешь работать автоматически и мысли снова вступают в свои права, и уже не чувствуешь запаха лугов и полей,  не замечаешь, как солнце подымается всё выше и выше, не слышишь пения птиц. Мысли далеки. Проносятся события последних дней, рисуешь себе картины отступления армии, расстрелы, и среди душистого луга весь ужас встает передо мной.

К нам на луг пришел ещё помощник - друг детства Карлиса. Парень сложен, как бог. Стало жарко, и работал в одних трусах.  Время от времени находим соты полевых пчел. Собираю гостинцы для моих малышей, хоть чем-нибудь порадую. В обед явились хозяева и соседка со своей дочкой, лет 17-ти, подружкой дочери хозяина. Наблюдаю, как мои парнишки резвятся, молодой флирт среди свежескошенной травы и сухого сена. Для них ничего не существует, кроме молодости и горячей крови. Лежу, и вспоминаются прожитые годы,  кажется, что и моя юность окончилась только что, и что сразу, без перехода, настала душевная старость, душевная смерть.

На «жиду пунктс» евреев становится всё меньше, что ни день расстрелы. Начальника - Янкевича подмазывают со всех сторон. У него на руке новые часы-браслет, велосипед с иголочки, несколько карманных часов ему принесли на дом, после работы. Когда евреи отучатся давать взятки? Бывают положения, когда взятки являются преступлением. Понимаю, что и в таких серьезных случаях взятки допустимы, но коллективные.

Мы с Алей решили ему ничего не давать, пусть делает, что хочет. Среди нас имеются совсем бедные люди, которые при всем желании не могут подмазать, и эти страдают больше всех. Кроме моральных унижений, исполняют самую тяжелую работу.

Даже на «жиду пунктс» появилась аристократия. Все "смазчики", конечно, строго скрывают факт своего подмазывания. Появилась зависть и интриги, завидуют отношению,  "работе". Неужели люди не чувствуют и не понимают, что в таком положении совершенно неважно, чистить уборную или стирать пыль в квартире какого-нибудь патриота? Когда тебя превратили в существо вне закона, лишили самых элементарных человеческих прав, что тогда работа или отношение Янкевича? К слову - подслушанный разговор в участке. После убийства Закса, Гейдемана и других явились к начальнику несколько патриотов с докладом. (В переводе с латышского)

Патриот: - “Между прочим, мы сегодня ночью завалили семь жидов”

Начальник: - “За что? “

Патриот: - “Надоели уже”

Начальник: - “Друзья так же нельзя делать, нельзя без порядка”

Патриот: - “Господин начальник, ну какая разница – семью жидами больше или меньше”

Патриот: - “Хорошо, хорошо, ну теперь рассказывайте по делу”

Наша дворничиха явилась ко мне с плачем, дело в том, что меня увидел на дворе патриот с повязкой, живущий по соседству. Хотел меня забрать, но она упросила  это не делать. Тогда он потребовал, чтобы она завтра утром меня отправила в участок. Если этой ночью я смоюсь, её расстреляют, и она на коленях умоляет меня не губить её. Успокаиваю и обещаю, что завтра утром с ней пойду. Петля начинает затягиваться. К сожалению, про это узнала Аля. Бедная, второй раз меня в душе хоронит. Мне так всё безразлично, что совершенно спокоен. Уверяю Алю, что ничего не случится, что это всё глупые страхи и т.п. Когда знаешь, какие ужасные дела происходят кругом, собственная жизнь кажется такой маленькой, ничтожной, что, кроме инстинктивного чувства самосохранения, ничего нас с нею не связывает. Думаю, что это последняя ночь с Алей, что завтра в это время она, может быть, будет одна. Было тяжело, но скучно тяжело. Аля долго и искренне молилась, просила меня отказаться от неверия. Чтобы её хоть немного успокоить, прочел, отмеченную ею, главу.

Так прошла ночь. Даже собака не лаяла, только в соснах, как будто уже по привычке, раздавались выстрелы, унося преждевременно жизнь какого-нибудь ни в чем неповинного человека.

Утром застал дворничиху бледной и невыспавшейся. Она всю ночь просидела на скамейке.

В участке отыскал стол, чтобы заявить о себе. Случаю было угодно, чтобы как раз там оказался старый полицейский Вацелис,  знакомый ещё со времен сейма. Вацелис, протянув мне руку, подтянул меня к себе ближе, чтобы посторонние ничего не заметили. Сказал, чтобы я не рыпался и спокойно пошел  домой, а он меня незаметно отметит, и всё тут; передал даже сердечный привет маме.

Среди навозной кучи нашел жемчужину, но разве она может заставить навозную кучу не вонять? Я  счел неправильным пойти сразу домой и направился в «жиду пунктс»  для получения у начальника разрешения работать у крестьянина. Удивительно, как моё заявление, что я кошу луга, на него подействовало. Он стал необычайно вежлив, даже почтителен, и обещал мне позаботиться о разрешении. Велел мне зайти через два часа, и, к моему удивлению, разрешение очутилось у меня в кармане.

Вторично Аля и мама встретили меня, как воскресшего. Аля не сомневалась, что мне помогли её молитвы. Блажен, кто верует...

С нами начинают обращаться, как Цезарь с Европой - по листочку, по листочку. Сразу взять всех евреев и уничтожить неловко. Могут запротестовать  и евреи, и окружающие.  Нужно и тех и других к этому постепенно приготовить. Как следующий шаг - вышло новое распоряжение: евреи не имеют права ходить по тротуару, а только рядом  с ним, по мостовой, кроме того, ещё должны нацепить звезду на спину. Это, по всей вероятности, для удобства шоферов, чтобы знали, на кого разрешается наезжать, и не тратили понапрасну труда на осторожность там, где она неуместна.    

На Московском форштадте начинают огораживать несколько кварталов - строят гетто. Перед нами ожило средневековье. Мими плачет, уверяет, что гетто - это мышеловка, откуда никто не выйдет живым, что это для того, чтобы всех евреев иметь вместе, и тогда их удобней ликвидировать. Кто мог знать, что её пессимизм оправдается?

Тогда мы думали, что она всё видит черней, чем на самом деле. Я рассуждал так: немцы евреев преследуют - ясно, что евреи им враги. В военное время враги должны быть изолированы и гетто не что иное, как концентрационный лагерь. То, что жизнь там будет тяжелее, это ясно, но вечного ничего нет, большая часть так или иначе это тяжелое время переживет. То, что происходит сейчас, так это переходное время, латыши мстят евреям за советскую власть, немцам пока не до нас, евреи - военная добыча, - потом нас посадят за проволоку и будут выжимать для себя пользу. Так приблизительно смотрели на это все евреи.

Евреям запрещено покупать в лавках, читать газеты и... курить. Продовольствие будут работающим выдавать на «жиду пунктс», а на Московском форштадте открыли несколько магазинов. Бедная мама, на своих больных ногах должна ходить в эту даль, по мостовой, рискуя, что на неё наедут сзади, не дав сигнала.

Сосед, латыш, мне сказал, что не понимает евреев, как они со всем этим мирятся, никто из евреев не защищается, когда его бьют или собираются прикончить, обвиняет нас в трусости. Думаю, что евреи не храбрее и не трусливее других. Дело с ними обстоит совсем иначе. Ни один народ  не сможет понять евреев в следующем отношении.

Все люди, не евреи, ответственны каждый за себя, а собой, своей жизнью, при случае играть не трудно. Еврей веками приучен, что за всякий проступок отвечает не только он, а евреи как народ. Поэтому евреями очень легко управлять. Каждый из нас знает, что если он не сдержит себя, даст волю чувству протеста, ответит не только его семья, а весь коллектив, все евреи. Евреев обезоружили самым простым способом, и "храбрый" еврей не есть храбрый, а просто человек, не владеющий собой. Не знаю, как держали бы себя евреи, если бы знали, что каждый ответит только за себя, думаю, многие «патриоты» поплатились бы своей жизнью.

Аля работает приходящей домработницей у немецкого офицера. Убирает его квартиру, стирает и готовит обед. Она «довольна» своей работой, не все немцы сволочи. Он с ней,   не вступает в беседы - это строго воспрещается. Но вежлив и не требователен. Не «разрешая», разрешает ей брать на дом для детей съестное, устроил даже так, что она вечером, перед уходом, находит «лишние» фрукты.

Организовали, так называемый, юденрат - представительство местных евреев. Этот Еврейский Совет должен заботиться о медицинской помощи, о размещении евреев и т.п. В него вошли Г. Минскер, инженер Блуменау, Кауферт, М. Линц. На рукаве у них голубая повязка со звездой, на груди и спине, конечно, тоже по звезде - декорированы вовсю.

Работа у них нелегкая. Помешается юденрат на ул. Лачплеша, около Московской, в бывшей школе. Устраиваются всякие отделы. Родственник тащит родственника, наверно, там будет не маленький штат служащих, хоть и без жалования. Каждый день, а то и по нескольку раз в день, называют различные кварталы будущего гетто. Его границы трудно установить.

Появилось негласное еврейское агентство - "ИВА" (Иден вилен азей  - евреи так хотят). Сведения с фронта даются самые радужные. Многие евреи считают, что не успеют построить забор вокруг гетто, как его придется сносить. Есть и другое агентство "ИВАН" (Иден вилен азей нит - евреи так не хотят). Оно выпускает один слух чернее другого.

В городе довольно много самоубийств, главным образом среди врачей, им карты в руки. Думаю, что это лишнее - смерть не убежит.

Анна Григорьевна тоже всё хочет покончить с собой, но Самуил Львович против этого. Им, пожалуй,  стоило бы это сделать, они слишком стары и слабы, чтобы перенести год лишений, и каждый день для них только страдание. Жизнь их и так прошла.

Самуил Львович целый день нянчится с нашей девочкой. От горя он почти совсем ослеп, почти глух. Пышная Анна Григорьевна стала стройной, голова у неё трясется. Мама стала тихой. Бедная, улетел буйный характер, стала тихой и печальной. Даже Димочка, несмотря на желтую звезду, которой он очень гордится, стал пугливым, нервным. Как только завидит на улице немецкого солдата, тотчас бежит домой. Бедный ребенок, боится. Девочке хорошо, она ещё совсем глупая, она ещё не знает ни горя, ни страха, она этих чувств никогда не узнает.

Не меньше нас страдает Мими. Теперь только видно, как она любит Гуревичей. Из-за них она стала "предательницей" своего народа. Она это так воспринимает, как ярая националистка, хочет вместе с Анной Григорьевной пойти в гетто.

Я попросил моего хозяина отметить на бумажке, что я для него работаю. Как следовало ожидать, он, узнав, кто я, так перепугался, тут же заявил, что больше косить не будет. Поспешил заплатить мне, дал яиц и сметану для детей, только бы я скорей убрался. Он не плохой человек, политика и вражда ему чужды,  он просто боится. Жаль, был заработок, и главное - молоко для детей. Кроме того, приходится работать на «жиду пунктс». На следующий день уже убирал грязь в участке, закапывал старые уборные,  сортировал и перевозил старое советское обмундирование и т.п.

Бедная Аля, она потеряла свое "хорошее" место, какая-то латышка, соседка офицера,  захотела сама вести у него хозяйство. Янкевич обвинил Алю в том, что она пристает к немцу со своей "любовью", на что она, позабыв, с кем разговаривает, позволила себе усомниться в его здравом уме. Ясно, что теперь он ей мстит,  она моет полы в участке.

Несмотря ни на что, верили, что это ненадолго. Это всем придавало силы. Виною тому ИВА. Фантазия у людей работает и создает столько возможностей. Не сегодня-завтра Германия развалится. Почему, отчего? Евреи этого хотят, для них это единственное спасение, значит, это должно произойти. У Германии нет нефти, завтра встанут все машины, О том, что Германии нужна не нефть, а каменный уголь для бензина, - молчат, этого не хотят знать. Как видно, перед тем, как погибнет, Германия, все-таки погибнем мы.

Карлис уехал домой. Жаль, без него стало пусто и тоскливо. Алю навестила её подруга Люся. Она не еврейка, но для неё евреи скорей плюс, чем минус. Она несколько лет была близка с евреем и теперь его потеряла. Они обе горько плакали. Бедная Люся, она себя упрекает в том, что является причиной его ареста, глупая. Аля рассказала, что с Люсей был занятный номер. Вообще она большая трусиха. При допросе в префектуре ее ругали за "предательство", за "осквернение расы" и т.п.  Затем  задали вопрос, что вышло бы из её ребенка от еврея. Она храбро заявила, что именем её ребенка мог быть назван красивейший бульвар Риги. [Зигфрид А. Мейеровиц – сын еврея и латышки. Первый министр иностранных дел Латвии.] Не предполагал за ней такой находчивости.

Мама с Московского форштадта принесла продукты, еврейские порции, конечно, намного меньше нормальных, к тому же самого последнего качества. Мама разбита, помимо усталости - виденным и слышанным. Забор строят усердно, местами уже натягивают колючую проволоку. На улицах Московского форштадта евреи всё время в панике. Из неожиданно появляющегося автомобиля выскакивают несколько эсэсовцев или «патриотов», и начинается дикое избиение, после чего машина, как ни в чем не бывало, уезжает.

Евреи из центра и лучших районов хватают на форштадте квартиры, платят огромные суммы отступного. Хозяева квартир, не евреи, этим пользуются, и цены растут в небеса. Многие вообще ещё не передают свои квартиры, а спекулируют. Тошно, какие встречаются люди. В такой момент массового бедствия, кажется, должно было бы отступить на задний план, если не совсем исчезнуть, низкое стремление к наживе - говоря о евреях. Появилась масса посредников по найму квартир. Есть евреи, у которых имеются целые списки таковых, они ими торгуют, как ценными бумагами на бирже. Квартиры растут в цене с каждой минутой, и некоторые дельцы зарабатывают большие деньги. Один такой делец не постеснялся заявить маме,  что не так уж плохо живется при немцах; он лично устроился хорошо и заработал больше, чем за целый год при большевиках. Жаль, что его НКВД не подцепило - ничего, ещё "заработает".

В "завидном" положении оказалась еврейская беднота, конечно, та её часть, что ютится в районах будущего гетто - этим людям не надо менять квартиру, а за какую-нибудь комнатушку у них дерутся "аристократы". Плохо, совсем плохо тем беднякам, которые не имеют счастья жить в этих кварталах, и которым не на что купить угол - они очутятся на улице.

Готовящиеся покинуть свои квартиры распихивают своё добро по знакомым, что стало для некоторых роковым. Добро завладело людьми, получившими слишком много; чтобы обеспечить его за собой, они поспешили позаботиться о ликвидации самих собственников. Для этого достаточно только слова. Правда, в очень многих случаях, неевреи проявляют себя настоящими друзьями, хорошими людьми, а многие, я бы сказал, прямо героями.

Многие евреи меняют вещи на продукты.  Есть уже такие, что заводят связи с крестьянами и надеются устроить блестящие гешефты. Удивляешься, как некоторые люди умеют ловить рыбу в мутной воде. Кто не слеп, видит, что такие "рыболовы" обретаются среди всех народов в одинаковой мере.

На «жиду пунктс» объявили, что все работающие обязаны являться в юденрат для регистрации. Небольшими группами отправились. В первый раз после прихода немцев пошел в город. Пока мы на левом берегу, у всех настроение как будто бодрое, идем и рассуждаем, о чем говорит "ИВА". Все как-то уверены,  что это как дурной сон - скоро пройдет. По мере приближения к городу настроение у нас падает. Встречаем группы работающих по уборке развалин. Вид у них убитый, большинство - люди без привычки к физическому труду. Многие прохожие с одобрением отмечают, что теперь жиды научатся работать. У евреев-мужчин лица носят следы побоев.

На Московском форштадте рябит в глазах от желтых звезд, мужчин почти не видать, только дети и старухи, не видно ни одного играющего ребенка, все как загнанные зверьки, боязливо держатся около матерей или сидят в подворотнях. По пустым тротуарам проходят редкие арийцы.

Неприятное зрелище представляет собой очередь у лавки съестных припасов (еврейская очередь). Почти все - форштадтская беднота, несколько  покупательниц, видно, из другого района. В очереди ругань, гам, плач, всё, что хочешь, кроме порядка. Не чувствуется совсем сочувствия друг к другу. Каждый как будто зол на другого, каждый думает только о себе. Немцы обвиняют евреев в их сплоченности против других, в их солидарности и т.д. Я этого всего нигде не замечал и, к сожалению, почти все думали о своей шкуре.

Со всех сторон тянутся тележки - евреи с разным хламом, мебелью, все они направляются в юденрат. Большой бывший школьный двор битком набит народом, совсем мало мужчин, большинство женщин с заплаканными глазами. Вдоль забора горы мебели, хлам, который разрешили взять с собой после выселения. Часть мебели расклеилась после дождя. Встречаем много знакомых, при встрече удивляемся, что ещё существуем. Нет никого, кто не потерял бы кого-либо из родственников. Встретили Ноэми Наг. Она решила больше не жить, т.к. Моню сожгли живьем в синагоге. Она производит впечатление не вполне нормальной.

Видел Е. Гольдберг, она говорила без умолку, несколько раз рассказывала, как её допрашивали перконкрустовцы и что с ней делали. По странной случайности её отпустили, были пьяны и поступили против правил, т.к. её изнасиловали, а по регламенту после этого не выпускают. Судьба с ней зло пошутила. Красивая девушка берегла свою невинность как нечто священное для брака, хороша брачная ночь в префектуре. Была семья работящих людей - пять сестер, брат и отец. Осталась только она одна с сестрой, живут в углу у знакомых на форштадте. Там же видел Софью Ефимовну Гуревич. Она ждет своего мужа Бориса Львовича уже несколько недель. Его забрали и, если даже не расстреляли, то вряд ли он ещё жив, т.к. у него сильный сахар, и без диеты и ежедневных инъекций он жить не может.

Встретил Феню Фальк, её мужа и брата забрали. На руках у неё больная мать, невестка с двумя крошечными детьми, плюс её собственный ребенок, Феликс. Мне больно было видеть, как она осунулась, хотел её приласкать, успокоить, как когда-то, но Лешино присутствие как-то не разрешило, глупо. Когда-то я с ней катался на велосипедах, и она, дурачась, всё меня пугала, мчалась прямо на встречные автомобили и сворачивала в последний момент. В ответ на мою ругань уверяла, что просто не верит, не может себе представить, что может умереть, уверяла, что умрет, когда будет совсем старой. Кого ни видели, у всех, кроме общего горя, много своего личного.

В самом здании что-то невообразимое. Но лестницам нельзя пробраться. Один этаж и лестница к нему запружены женщинами с маленькими детьми, ждут карточек для молока, дети плачут, матери их утешают или бранят, иные плачут сами. Вонь, духота, то и дело влезаешь ногой в лужицу или кучку.

Женщины ждут с раннего утра уже несколько часов. На дворе ко мне с радостным видом подходит Арон Беньямин - "Подумайте, как мне повезло - я признан на 90 процентов нетрудоспособным, мне сказали, что таким старикам, как я, только место под землей, подумайте, мне не надо работать!" Он разыскивает знакомых и всем сообщает эту радостную весть. Бетти Марковна рассказала мне случай с её падчерицей Геди. Геди - тип красивой северной арийки, высокая, крепкая, светлая блондинка с васильковыми глазами, прямым носом, выросла в Вене, словом на сто процентов. На днях её на улице останавливает патриот и резко обвиняет в провокации, демонстрации и т.д. за то, что она налепила звезды. Когда она спокойно заявила, что нет никаких причин для волнения, т.к. в полном праве носить эти знаки отличия, - он рассвирепел. Характерные приметы расы подвели.

На дворе юденрата сборище нищих. Вернее - большинство - нищие. Беднота очень быстро вошла в это положение - нищенствует и просит. Мужчины-курильщики  ищут окурки и жадными глазами наблюдают за курящими. У меня есть папиросы, но не успеваешь закурить, как закуренную папиросу отдаешь кому-нибудь.

Никакой регистрации не проводили, и мы весь день провели в этом раю без всяких результатов. Ещё раз смог убедиться, что протекция и кумовство неизбежное явление всех организаций и учреждений. Это естественно, даже нельзя сильно осуждать, если кто-нибудь занимает более безопасное и менее неприятное местечко, если он в состоянии там же устроить кого-нибудь, он устроит кого-нибудь из своих, брата или друга,  а не чужого. В юденрате тоже кумовство, как и повсюду. Все этим страшно возмущены, но только потому, что у большинства там нет ни друзей, ни родственников. Я себе в жизни мог разрешить роскошь обходиться без протекции.  Не осуждаю использующих ее - это тоже вид борьбы за существование.

Юденрат набрал солидный штат служащих (всё бесплатно, конечно), у которых то преимущество, что их не ловят и не гонят на общественные работы. Других привилегий у них нет, кроме того, что они скорее получат ордер на жилплощадь в будущем гетто. Работа у них жуткая - целый день видеть этот ужас, говорить и хотеть помочь всем этим несчастным, регистрировать, записывать, выписывать, обещать, успокаивать и знать, что всё напрасно, помочь всё равно ничем не смогут.

Вечером вернулись. У нас за Двиной как-то ожили. Сад, деревья, воздух, нет этой суеты, этой напряженности. Если бы не сознание происходящих событий,  забыли бы на время горе. Мы так подавлены всем виденным и пережитым, что молча думаем каждый про себя. Ночь спокойна, изредка стреляют в соснах.

Психологическая загадка. Последние 4 месяца перед войной я работал в мастерской, где нас было четверо - мой Карлис, мастер Л. я и ещё парень неопределенной профессии - Анкравс. Про него мне рассказывали всякие нелестные истории и настраивали против него. В мастерской Анкравс всячески проявлял над нами своё превосходство, хамил и т.д. У меня с ним не было никаких отношений, ни плохих, ни хороших. Когда я очутился вне закона, все бывшие друзья детства-арийцы, все друзья по работе исчезли, и тут, как чудо, является этот человек. Пришел и просто заявил, что хочет помочь мне и семье, что готов сделать всё, что будет в его силах. Решил взять работу по ремонту поврежденных войной фасадов домов и меня устроить у себя. Зная, что я сижу без денег и заработка, предложил мне делать для него всякие игрушки. Обещал меня вытащить из «жиду пунктс». Приносил Димочке гостинцы,  играл с ним, словом, стал проявлять самый глубокий интерес к нашей семье, для этого нужна немалая доля храбрости, мы привыкли в нужде терять друзей, тем более странно в нужде находить новых.

Пока работаю на «жиду пунктс». Оказывается, что женщины с маленькими детьми от работы освобождаются. Аля хочет этим воспользоваться, хотя Янкевич и будет злиться. У него по отношению к Але проявляется прямо садизм, терпеть её не может, не может ей простить, что она усомнилась в его здравом уме. Начинаю подумывать, что следует его убрать, только не знаю, как. Приходит уверенность, что если этого не сделать, он сдержит слово, и её “завалят", из-за этого хочу, чтобы нас скорее выселили. Район гетто уже известен.

Забор почти готов, и евреев начали выселять по районам. Первыми идут, конечно, центральные. Многим, перебравшимся на Московский форштадт, но поселившимся не на входящих в гетто улицах, опять приходится перебираться. Квартирные маклеры зарабатывают горы денег. Без маклеров почти невозможно получить помещение, они с тамошним населением вошли в соглашение совместно заработать, и цены на квартиры колеблются от 1000 до 3000 рублей отступного.

Большинство, выселяемых из будущего гетто, злы на нас, как будто их выставляют по нашей воле. Многим, конечно, трудно, приходится, покидать десятилетиями насиженные места. Большинство там русские, хорошие люди, но на прибыль все падки, и евреев за квартиру безжалостно грабят. Мама тоже ищет для нас жилье,  но никак не может найти. Собираюсь с Алей как-нибудь выкрутиться с работой на «жиду пунктс» и самим поискать. У нас за Двиной спокойно. Всех, кого можно было, ограбили и убили, а у оставшихся нечего взять.

Димочка поставил меня в глупое положение – я не смог ответить на его вопрос: «Папочка, скажи - почему нас и наших знакомых немцы так мучают?" - "Ты же знаешь, что немцы не любят евреев, а мы и те, кого они мучают, евреи". - "Я знаю, вы всё время говорите - евреи, евреи, а что такое еврей?" - "Ну, это все те, кто любят советских, а не немцев, понял?" - "Немножечко, совсем немножечко". Я старался заговорить ему зубы, но не слишком удачно - как объяснить такому клопу, что такое евреи и антисемитизм, когда даже нам самим это не совсем ясно. Сослаться на внешние приметы семитов я не мог, уж слишком много противоречий.

Мама в волнении, что к моменту нашего выселения в гетто не получим угла. Она каждый день бегает и ищет. Кроме того, право переехать в гетто имеют только те, кого уже выставили, таков порядок. Аля тешится надеждой, что из наших краев вообще не будут выселять, а только из центральных районов.  Не понимаю, откуда такая фантазия. Я бы даже не остался, если бы мог, слишком были бы на виду, отрезаны от всех друзей и близких, кроме того, ни на секунду в это не верю.

Приезжала из Лимбажи Димина няня, плакала и умоляла его отдать с собой. Я был не прочь, но Аля заявила, что если нам всем суждено погибнуть, так пусть, но сироту она оставить не собирается. Право распоряжаться детьми принадлежит матери, Димочку не дали. В Лимбажи, как всюду, евреев прикончили.

Рижских евреев взволновал следующий случай. Из провинции, через юденрат, запросили группу молодых женщин и девушек для добывания торфа в Олайне. Немецкому офицеру - "хозяину" юденрата обещали через нескольких недель вернуть целыми и невредимыми; этот офицер сравнительно приличный человек и старается, где может, избегать зверства. Не прошло и недели со дня их отправки - поехало около 30 девушек, как пришло известие, что все они расстреляны (среди них Берта Могильницкая, было ещё два знакомых имени, но забыл их). После работы девушек немецкие и латышские солдаты и полицейские увезли в лес, расставили возле ямы и прикончили.

Приходил Захарий Львович.  "Общественный деятель" всегда им остается. Он от имени юденрата собирает пожертвования для нуждающихся, занятие трудное, т.к. все, даже богачи, могут сослаться на бедность. Тяжело было видеть, как он прощался со своим братом, Самуилом Львовичем. Оба старика стояли обнявшись и плакали, как маленькие дети. Самуил Львович горько, громко всхлипывал. Говорил слова нежности и любви. Они были уверены, что прощаются навсегда, и не ошиблись. Захария Львовича через несколько дней забрали в тюрьму. Бедная Мария Ивановна за короткое время лишилась двух сыновей, теперь мужа. Она держится молодцом, но невольно спрашиваешь себя - для чего? Постепенно рижские евреи тают, их становится всё меньше.

Анкравс сдержал своё обещание, и я работаю у него, реставрирую скульптурные украшения на фасаде здания Биржи. Работаю высоко на лесах,  вижу жизнь с птичьего полета, Подо мною площадь, снуют люди, проезжают немецкие военные грузовики, проходят флегматичные группы пленных, евреев. Работаю без звезд, прихожу на место работы и ухожу так, чтобы звезд не видели. Анкравс меня об этом просил по разным, для него важным соображениям. В обеденный перерыв хожу, тоже без звезд, к знакомой семье (полуеврейской, официально арийской) слушать советское радио. Становится немного легче на душе, хотя, поразмыслив, убеждаешься, что сведения плохие, правда, красиво оформленные. Одна уверенность крепнет: до зимы немцам не победить, а зима может многое изменить.

Вспоминается Наполеон и хочется провести аналогию. ИВА со дня на день предсказывает события. Хорошо, что ИВА держит верх над ИВАНом, лучше в горе быть оптимистом, чем в хорошее время пессимистом.  Взрослые люди становятся детьми, веря сказкам. Некоторые предсказывают, что ещё до конца лета немцев у нас не будет. Теперь уже осень, с деревьев падают листья, рано темнеет, прихожу с работы домой в сумерки. Квартира наша полупустая, всю лучшую мебель обменяли на продукты - за буфет сажень дров, за шкаф – пуру (примерно 50 кг) картошки. Аля страшно волнуется, как спасти вещи, распихивает их по знакомым. Я думаю, что из-за вещей не стоит ломать себе голову: умрем, так вещи нам не понадобятся, а жить будем, так о них не будем жалеть. Когда к нам заходит кто-нибудь из соседей, так замечаешь, как все взглядом оценивают твоё барахло. Некоторые стесняются, только мимоходом намекнут на столик, этажерку и т.п. Даже хорошие друзья не прочь по дешевке, а то и даром что-нибудь получить.

Подыскиваю хозяина для моего пса Чунчика, с ним  жалко расставаться. Так как Мими не имеет права жить с нами вместе, мы её устроили в маленьком домике, в помещении моей бывшей мастерской, где я провел электричество и привел её в жилой вид. Обставили комнату мебелью из нашей спальни, Аля и Анна Григорьевна поставили к ней самые лучшие вещи.  Аля на меня в претензии, что я отношусь к этому равнодушно и нехотя переношу туда добро. Считает меня плохим отцом, не думающим о будущем своих детей, т.к. уверена, что у Мими всё будет в целости и детям пригодится.

Недалеко от нас живет знакомая семья - жена, молодая еврейка, а муж, русский, бывший офицер царской армии, у них двое маленьких детей, она иногда с детьми захаживала в гости к Димочке. С ним у меня было только шапочное знакомство. Теперь этот человек, как только стемнеет, приходит к нам с бутылкой молока для нас. Беседую с ним иногда о событиях на фронте. Он русский патриот, может быть, даже русский националист - в нормальном смысле этого слова, но считает, что в данном случае война между Россией и Германией и что долг каждого русского быть на стороне Союза. Жалеет, что не может участвовать в борьбе. Свою жену он держит под замком, никуда не выпускает, старается е скрыть от людского взора.

Вечер. Ветер и осенний проливной дождь, В такую погоду как-то спокойней, знаешь, что непрошенных гостей не будет. Сижу с Алей и Димочкой на кровати и, уйдя в свои мысли, напеваю советскую песенку. Димочка забрался к Але на колени. Встряхивает меня Алин возглас:  "Димочка,  что с тобой,  солнышко, чего ты плачешь?" Димочка не отвечает, а трется лицом о её шею, весь красный. Аля берет его личико в руки, поворачивает к себе.  "Ничего, ничего, это потому, что папочка поет советскую песенку, она мне так нравится, я  давно её не слышал. Мама, мамочка, чтобы только немцы её не услышали". У Али по щекам текут слезы. Я раскуриваю папиросу. Маленькое существо, а у него уже разбито сердечко. Не думал, что он так глубоко переживает.

Забор вокруг гетто уже окончен, гетто уже почти заселено, почти все районы города очищены от евреев. Нужно серьезно взяться за розыски помещения и получить право на выезд. Из наших краев все евреи уже перебрались, кроме нас. Надо самим себя "высечь" и добиться записи о выселении для получения ордера на жилплощадь. На каждого еврея допускается 4 кв. метра, что же, стойло коровы не больше, хоть скотина покрупнее нас. Анкравс обещал нам провести наше выселение с помощью своего знакомого - надзирателя нашего участка, за это придется подарить надзирателю какую-нибудь мелочь.

Пошел с Алей искать жильё в гетто. Ворота в него у улицы Лачплеша, в начале Садовниковской. Улица Лудзас - главная улица гетто, её центр, бульвар. Народу тьма, даже на тротуарах. Еврейские "полицейские" с голубыми повязками на рукаве следят за порядком. Несмотря на условия жизни в Гетто, хочется скорей перебраться туда - всё-таки "своя республика". Узнаю, что в юденрате всевозможные отделы: технический, строительным, санитарный, жилищный и т.д. Впечатление, что собираются посадить нас в концентрационный лагерь на время войны, держать в черном теле, но дать всё же возможность существовать. Вспоминаю, что в Польше гетто уже существует два года, в своё время даже письма получали оттуда.

Обошли мы всё гетто, но ничего не нашли - мы всё ещё критикуем и не можем решиться взять любую дыру.

Некоторые знакомые устроились сравнительно прилично. Удивляешься, как много вещей ещё у людей. Грабили, грабили, а всё-таки ещё много.  Настроение у жителей гетто тоже как-то спокойней, к тому же скоро зима, - а немцы далеки от победы.  ИВА работает вовсю, предсказывает скорое выступление Америки, переворот в Германии и  т.п. Я хочу в гетто найти что-нибудь похожее на Зассенгоф. [Место, где находится дом Ривоша, сейчас - Засулаукс]. Пусть хоть будочка, но где-нибудь в саду, уж очень не хочется поселиться в какой-нибудь каморке на 4-5 этаже. Кое-что в этом роде имеется. Вернулись ободренные надеждой, авось не всему ещё конец.

Мими всё ещё уверяет, что гетто - это лишь мышеловка, что нас только обманывают. Приписываем это её прирожденному и вечному пессимизму. Задаешь себе вопрос, для чего тогда всё это выселение евреев, постройка забора и т.д. Мимина точка зрения кажется нелогичной и не  соответствующей немецкой последовательности.

Погода чисто осенняя, становится холодно, с нетерпением ждем зимы. В такую погоду нельзя работать на стройке, делаю для Анкравса гипсовых зверьков, на них большой спрос. Для Димы это развлечение, весь брак получает он, потом устраивает разные комбинации с Анкравсом.

Забавно, как они "торгуются" и совершают сделки. Вот пример: "Дима, а как сегодня насчет товара?" - "Можно, я тебе дам собаку, у неё одно ухо отбито, но ты её сможешь забрать, а мне дай белого слоника", - "Как же, слоник целый, а собака с браком", - "Ну хорошо, я тебе ещё дам собаку без хвоста, ты же их, наверно, продашь»? Послушай, Руди, я очень хочу, чтобы ты стал моим папой, мы с тобой будем делать разные дела, а ты меня не будешь шлепать, как папа". Дима прав, я его шлепаю. Стыдно,  но нервы напряжены, стал с ним слишком резок и требователен, потом жалею, с Алей и стариками по этому поводу были стычки.

Поговаривают, что скоро закроют гетто.

Наконец-то узнали, что нас через неделю выставляют, оказывается, о нас просто забыли. Отправляясь в гетто в поисках угла, решаю, во что бы то ни стало найти. Узнал от Т. Гишберг, что в одном месте имеется постройка - 4 стены и крыша, больше ничего. Охотников нет, и, по всей вероятности, я смогу её получить. На улице Маза Кална 5, в глубине двора нахожу "особняк". Каменная постройка,  одноэтажная. 5 на 6 метров, рядом сарайчик, напротив сад. Бывшая мастерская - 4 окна и 2 двери. Заглянув в окно, вижу электрическую проводку, даже имеется счетчик.  Вид запущенный, но постройка довольно солидная, к тому же "особняк". Решаю им завладеть, В голове уже план превращения его в жилое помещение со всем комфортом. Хозяина - латыша нахожу по соседству. В первый момент он опешил, заявил, что жить там нельзя и что нечего осматривать,  но когда я ему сказал, что перестрою, сразу изменил тон, пошел со мной и потребовал даже отступного. Спрашивается, от чего? Словом, заплатил, получал квитанцию и "квартиру". Немного боязно было поведать дома, куда собираюсь переселить семью, но расписал в розовых тонах, выбора не было,  домашние немного повздыхали и успокоились; Аля верила, что будет неплохо.

Для меня началась забота о перестройке, помню, что даже увлекся ею. Первым делом надо было собрать материал и переправить его. Дома у меня нашлись доски, часть я получил у соседки в обмен на кроличьи домики, нашел старые обои и т.д. Так как у нас ещё не было бумажки о выселении,  надо было всё отправить втихомолку. Своё собственное барахло нужно было украсть. Сговорился со знакомым извозчиком, согласившимся за цену в 10 раз большую, чем полагается, и в один из ближайших вечеров,  нагрузив воз всяким хламом для работы, плюс верстак и инструменты, отправился в гетто. Пока спешно перестраивал и ремонтировал,  не выходил и ночевал там же. По вечерам заглядывал к Данцигерам, живут они в одном доме с Марией Ивановной, устроились сравнительно хорошо. Чисто, электричество, вода, только уборная у черта на куличиках, так что старикам в темноте нужен провожатый, роль которого исполняет либо Туся, либо Сережа. Когда Леву забрали, Туся познакомилась с его заместителем на фабрике, поляком инженером. Как видно, инженер влюбился в Тусю, она, кажется, тоже не осталась совсем равнодушной, и он помогал всей семье, как самый близкий друг. Обещал привезти в гетто целую тонну картонки.

По соседству с Данцигерами у одной девушки роман о немецким солдатом. Парень, рискуя головой, приносит всё, что может, проявляет массу нежности и внимания, как к ней, так и к её матери. Он бывший студент, красивый юноша, девушка его тоже любит, и перед глазами проходит драма в драме.

У Данцигеров узнал подробности арестов многих знакомых и друзей. Люди ко всему привыкают, и в гетто налаживается нечто вроде жизни. Хотелось бы скорее перебраться, чтобы гетто закрыли и отрезали нас от мира. Тут все в одинаковом положении, не нужно избегать людей, можно ходить по тротуару, а не по мостовой, тут царство рабов.

Пришла ко мне Аля в нашу будущую квартиру сообщить, что завтра нас выселяют,  чтобы я был при этом. Демонстрировал ей "особняк". Опишу его. Слева к домику примыкает сарайчик. Открыв дверь в домик, попадаешь в подобие сеней, в мастерскую с верстаком. В дверь вделал стекло, так что светло.  Направо вход в квартиру. Прихожая, она же кладовая, 1,5 кв. м., из неё попадаешь на кухню, плита странной архитектуры, за отсутствием материала построена на колонках, над нею, для оттяжки пара и ароматов, колпак из бывшей кузницы. Направо перегородка, делящая комнату на две части, одно стойло для меня с Алей и Димой, другое для мамы с девочкой. Алины старики будут жить у Гутманов.  Аля вздыхает, но делает удовлетворенный вид. Решаем наклеивать обои, когда переселимся в гетто. Обещаю из части сарайчика сделать местечко, чтобы не бегать в мороз через весь двор. Стараюсь расписать, как все устроимся, уверяю, что даже голубятню на чердаке устрою, говорю, что будет второй Зассенгоф, только в миниатюре. Мы целуемся на кухне, хотим обмануть друг друга. Темнеет, мы отправляемся за Двину, знаем, что, может быть, в последний раз совершаем этот путь. Идем под руку, тесно прижавшись, хотим своей близостью друг друга утешить.

Темно, никого и ничего не видно, мы идем по тротуару, Аля устала, а "риск - благородное дело". Идем дорогой более далекой, минуя участок, чтобы избежать возможной встречи с Янкевичем.

Уже сентябрь. Вспоминаем лето и август 1939 года. Мы в Юрмале - свободны и счастливы. Вспоминаем, как с волнением слушали на пляже политические новости по радио, объявление войны. Аля,  как будто предчувствуя, уверяла, что это наше последнее счастливое лето; нам, правда, было слишком хорошо, и лето было удивительно теплое и долгое - тоже как будто на прощание.

Приходим домой. Сразу все воспоминания улетели. Бессмысленное настоящее встало перед нами.

Кресло, на котором спал Чарли, подарили одной из соседок, и Чарлуша ходит, как неприкаянный. Собаки консервативны и не любят менять место сна. А мы? Димочка нас с нетерпением ждал, он себя без Али чувствует себя одиноким и печальным, как-то неестественно любит её, так же, как Чарли, они без Али не могут жить. Чарли будто чувствует перемену жизни, как будто боится, что его не возьмут с собой и оставят, пес не отходит от Али. Всё ласкается и смотрит в глаза. - "Не бойся, Чарлуша, мы тебя берем". Кота Цапкина тоже захватим. Моего Чунчика заберет извозчик и даст за него курицу и петуха. Жаль мне с ним расставаться, мы друзья, я его вырастил и воспитал.    

Девочке хорошо, она ещё глупая, маленькая, бегает по комнате, смеется, играет. Её горе - это мокрые штанишки, это горе легко заменить счастьем - сухими.

Обсуждаем техническую сторону переезда. Так как квартира ещё не готова, девочку оставим пока у Мими, Димочку у Данцигеров, мама пойдет к своим друзьям, а мы с Алей будем клеить обои и приведем всё в порядок, ночевать будем там же. Извозчик обещал приехать завтра после обеда. Хорошо, что по протекции  знаем день нашего выселения. Как-то не решаемся лечь, хотим продлить время. Зассенгоф всегда был мне дорог, и Аля с ним сроднилась, Она со мной устроила этот угол, мы вместе  работали, перестраивали, красили, клеили и превратили запущенную квартиру-сарай в хорошую, жилую, со всеми удобствами. Всё в ней было сделано собственными руками, сам строил кухню, ванную, все мелочи, а вещи имеют ценность, если в них вложена своя работа и любовь к кому-нибудь, тогда только их жаль бросать. Для меня покинуть свой дом не драма, но для мамы и Али это горе. Квартира наша почти пуста, вещи, находящиеся в ней, по всей вероятности, не задержат и дадут взять с собою. Кажется, что тут ничего нет, но, думая о том, что всё это появится там,  ума не приложу, куда и как всё разместить.

У Али письменный столик, какие встречаются повсюду, круглые точеные ножки, два выдвижных ящика,  на нем надстройка  и с каждой стороны по маленькому ящичку. Такие столики почти в каждом доме, но Аля любит свой. Она за ним готовила школьные уроки, за этим столиком выросла.  Он для неё альбом её жизни, за ним она писала письма о любви, счастье и горе. В  его ящиках хранились её девичьи мечты, женские тайны. Для неё оставить этот столик - потерять часть прошлого, она его заберет, и я с ней спорить не буду.          Все дети любят приходить в постель к родителям, но родители не всегда им эту радость доставляют. Димочка к нам залезал только по утрам в воскресенье или по праздникам. В этот вечер для него был этот праздник. Он лежал между нами, мы чувствовали его маленькое, теплое тельце. Он в волнении и всё напоминает нам не забыть его игрушки. Там и кубики, и поезд, и грузовик и все его гипсовые собаки и слоны, он всё это перечисляет и всё боится, чтобы мы чего не оставили. По временам он спрашивает: "Скажу, папочка, а что если немцы не дадут нам забрать мой аэроплан, ты сможешь его как-нибудь спрятать?" Или: "Если заберут мою кроватку, мамочка, ты не огорчайся, я же могу у вас спать". Так он болтает, пока не засыпает. Аля укладывает его в кроватку. Лежим и вспоминаем все здесь проведенные годы. Сколько труда и надежд в жизни, построенной своим трудом, и как легко всё  это разрушить. Аля засыпает у меня на плече, по временам тяжело вздыхает и, как ребенок, теснее прижимается ко мне. Ей снится тяжелый сон, но вряд ли тяжелее действительности. Лежу не шевелясь, в мыслях пролетают годы. Проходит последняя ночь у себя.

Утро. Осенний ветер. Наш большой клен пожелтел, его листья мягким шуршащим ковром покрывают землю перед домом. На своем задворке Чунчик охотится за крысой. Мими выпустила кур, и они, как всегда, копошатся в саду.  Дворничиха с метлой и совком, как ежедневно, идет подметать улицу. Всё как всегда. Только для нас этот день, это утро останется в памяти. Ждем прихода полицейских, ждем, чтобы нас скорее выбросили. Пришла Ната Бекер. Её тоже сегодня выселяют, и она хочет на нашем возу кое-что переправить. Её мать и девочка уже в гетто, перебрались нелегально, она осталась ждать выселения.

В десять часов Чунчик, неистово лая, заметался. Двое  полицейских с портфелями, с деловым видом, появляются на нашем дворе, провожает их наша дворничиха. С суровым видом обращаются ко мне: "Почему вы ещё здесь, все евреи давно в гетто, мы о вас забыли, это так, но вы давно должны  быть там, где вам следует. Покажите квартиру." Суровость их показная, т.к. они смазаны моим приятелем. Осмотрев всё и не найдя ничего хорошего, садятся за стол для составления протокола. Всё барахло разрешают забрать. Подписываюсь под протоколом,  не понимая смысла, чего стоит подпись человека вне закона. Меня могут безнаказанно расстрелять, не давая об этом отчета своему начальнику, - и вдруг подпись. Заявляет, что за 30 минут все вещи должны быть вынесены, после чего квартира будет запечатана, а пока  они уходят.

Спешно вытаскиваем свои пожитки. На дворе появляется куча мебели. Пока вещи стоят по своим местам и выполняют своё назначение, они вещи. Когда они сложены кучей - это хлам. Хорошо, что нет тяжелых вещей. Аля измучена и слаба и не смогла бы помочь. Минутами жалею, что всё это не сгорело во время обстрела и бомбардировки, для чего этот хлам, кому он нужен. В квартире голые стены. Где когда-то висели картинки Али, торчат пустые гвозди, Димочка заглядывает во все углы, не забыл ли какой игрушки. Цапкин зашел в комнату, удивленно огляделся, жалобно промяукал и выбежал. Через час являются полицейские, запирают двери, накладывают печать. Над одним актом жизни спускается занавес.

Через несколько часов должен приехать извозчик. Ждем, скорее бы. Из соседних домов жильцы с интересом наблюдают за нашим двором.  Жалеют, наверно, что все добро гибнет. Погода начинает портиться, накрапывает мелкий дождик. Тюки с мягкими вещами втаскиваю к Мими. Скорее бы приехала телега. Алин письменный столик тоже под дождем,  покрываю его листом фанеры. Забрались все к Мими, пьем чай, как беженцы. Комната небольшая, и тюки её всю заполнили. Девочке и Диме развлечение: взбираются на них, перелезают с одного на другой, играют за ними в прятки. Мими и Анна Григорьевна сидят на диване, держат друг друга за руки и тихо плачут. Обе старенькие, где им мечтать ещё встретиться.

Четвертый час, а извозчика всё нет. А вдруг передумал и не явится. Анна Григорьевна решается не ждать, а отправиться с Самуилом Львовичем пешком. Не знаем, как они доберутся. Так в ожидании проходит всё послеобеденное время, наступает вечер. Видно, нам суждено провести тут ещё одну ночь. Не всё ли равно, какая разница. Вещи на дворе мокнут. Аля о них печалится. Считаемся с возможностью, что извозчик нас бросил, решаем утром искать другого, пока устраиваемся на ночь. Разложили наши пожитки, я внес матрац, и устроились в тесноте, да не в обиде.

После дня ожидания, возни и тревог спали, как убитые. Все ещё спали, когда я встал. Хотел попрощаться c углом, где вырос; мне не жаль места, земли, угла. Мне жаль расстаться со всем этим, как Але со своим письменным столиком, как с местом воспоминания, как будто этот уголок земли и этот домик на курьих ножках впитали в себя мое прошлое, счастливую, веселую юность; молодость, полную надежд; жизнь, полную работы и любви. Через разбитое окно влез  на чердак, в свою голубятню. Она была пуста, и вместо голубей там поселились мыши. Просидел я там, пока на дворе не зашевелились. Тихо вошел, мама и Аля были уже на ногах, дети ещё спали. Странно было чувствовать себя у себя дома, как на бивуаке, на чужбине.

Выйдя на поиски извозчика, встречаю на пути к нам соседку. Узнаю, что извозчик заходил поздно вечером сообщить, что приедет завтра, т.е. сегодня. В этот раз он не подвел и скоро объявился. Условились, что на первом возу с тяжелыми вещами поеду я, а на последнем поедут Аля, мама, Димочка и Чарли. Пришла Ната с чемоданом, она решила поехать со мной. Хорошо, не так тоскливо. На самом деле евреям на арийской телеге с арийской  лошадью и кучером ездить не разрешается,  наверно, тоже осквернение расы, - но мы захотели этим параграфом пренебречь. Грузим воз. Воз растет, куча хлама на дворе убывает. Натягиваем веревки. Через несколько минут поедем, Надо прощаться. Мой волк Чунчик как будто предчувствует разлуку. Став на задние лапы, лижет, лижет мне лицо. Прощаюсь с ним, как с близким человеком. Собака не говорит, но уверен, что чувствует подобно нам. Она привыкает к другому хозяину, ну а разве мы не привыкаем и не любим других после потери близких? Аля приносит корзину, завязанную в мешок, в ней Цапкин, он тоже едет в гетто.

Уславливаюсь с извозчиком, что он поедет вперед и за несколько кварталов от дома обождет меня, не хочу сидеть на виду у знакомых. По дороге хочу попрощаться с соседями-друзьями. Иду к Г., знавшей меня ещё мальчиком.

Она для меня загадка, помню, во время мировой войны она была латышкой. Прицепила к немецкой фамилии  «с». Во время немецкой оккупации в прошлую войну она это «с» отменила и стала немкой, с сыном её я был в одной школе - немецкой, и часто с ним дрался. Когда стала Латвия, наши Г. стали ярыми националистами. Своей фамилии не только вернули национальное «с»,  но ещё смягчили одну букву, так что немецкое совсем исчезло.  В год советской власти она, конечно, приуныла, но внешне держалась лояльно, говорила по-русски и ничем не проявляла враждебных чувств. Со мной была  так же мила, как раньше. Была она тогда уже много лет вдовой, имея этого единственного сына, к слову, лютого пьяницу и бездельника. В свое время  его женила и купила ему хозяйство под Ригой, где он жил под наблюдением своей жены. При отходе советских войск его застрелили. Как бы то ни было, мать всегда останется матерью, для неё  сын - всегда самое дорогое. Когда я, после прихода немцев, зашел к ней выразить своё сочувствие, я не был уверен, что она мне не покажет на дверь. Был поражен,  вместо этого она меня обняла, поцеловала, выразила радость, что я уцелел, никого не поносила и не винила, только горевала из-за сына.

И вот, я прихожу к ней проститься. Она меня встречает  тепло, старается уверить, что это ненадолго, что справедливость восторжествует (какая справедливость - для меня осталось загадкой). Со слезами вручает уже заготовленный пакет для детей, в нем масло, шпек и т.п., сует мне в карман несколько пачек "Спорта" и "Риги". Меня это так тронуло, что сам чуть не плачу. Прощаюсь с ней и больше ни к кому не захожу,  зачем портить кровь?

За церковью Св. Мартина настигаю воз, на нем сидит Ната. Там так расположены вещи и матрацы, что удобно сидеть. Забираюсь на него, надвигаю шапку на глаза, ставлю на колени корзину с котом, прикрывая им свою звезду, принимаю вид дремлющего. Воз медленно ползет по Слокской улице. Сижу, а передо мной проходят воспоминания многих, многих лет. Всё прошлое начинает казаться далекой, милой сказкой. Моросит мелкий дождик, шоссе, как лакированное. Изредка проходит трамвай. Воз мерно покачивается. Привычным окриком извозчик понукает лошадь. Тоскливо.

Ната, закутавшись, дремлет. Цапкин время от времени рвет мешок и мяукает. Воз медленно, но верно приближается к цели. Как хотелось бы, чтобы она была бесконечно далеко, чтобы воз катился бесконечно долго.

Задвинье уже позади. Мост за нами, всё ближе и ближе к колючей проволоке. Воз с Московской сворачивает на Лачплеша, Справа забор гетто, ещё несколько минут, и мы въезжаем в ворота. Садовниковская улица. Грубый булыжник, воз покачивается и трясется. Впереди нас и за нами тоже возы. Улицы полны народу. Звезды, звезды без конца. Странно, но в плену, за забором, чувствуешь себя уверенней, свободнее, чем вне него. Сказывается стадное чувство человека.

На улице Лудзас, перед домом, где живут Гутманы, останавливаем воз. На дворе выгружаем вещи стариков, потом едем дальше. Вот и наша улица Маза Кална, номера 11, 9, 7 и наш пятый номер. Взяв разбег, лошадь, втаскивает воз в ворота. Нужно торопиться, чтобы извозчик успел совершить ещё одну поездку. Наскоро втаскиваем барахло пока в сарай. Выпускаю Цапкина из мешка. Пустая квартира ему не нравится, и он хочет улизнуть, боюсь его выпустить, чтобы не пропал. Запираю сарайчик и направляюсь к Гутманам втаскивать вещи стариков.

Живут они во дворе, на 4-м этаже, трудно будет старикам подниматься. На лестнице такой "кошачий дух", что можно задохнуться. Впускает меня Анна Григорьевна и набрасывается  с расспросами. Ждали нашего приезда вчера. У Гутмана комната и кухня. В комнате, где спят Гутман, его жена и дочка, за шкафом место Самуила Львовича, Анна Григорьевна будет жить в кухне. Хорошо, что Анна Григорьевна сильно похудела и осунулась, прежде она вряд ли поместилась бы в части маленькой кухни. Гутман - адвокат и, конечно, большой политикан, закидывает меня новостями, строит всякие воздушные комбинации. Я слишком тороплюсь, поэтому не вступаю в рассуждения и вношу вещи.

Кое-как устроились и разместились. Анна Григорьевна, шепчет, чтобы я ей сделал загородку или занавес, чтобы не быть ей так на виду у всех. К сожалению, этого никак нельзя сделать, т.к. тогда будет закрыто окно и на второй половине кухни станет темно. Обещаю ей что-нибудь устроить и отправляюсь к себе.

На улице Лудзас, около маленького домика меня кто-то окликает. Вижу в окне знакомого жестянщика Маркушевича. Соглашаюсь зайти, ему очень хочется закурить и заодно поболтать. У него большая семья, несколько взрослых дочек, жена его, хотя ей не больше 40 лет, настоящая старуха, к тому же одни кости, вследствие чего на жилплощадь не претендует, и спят они втроем на одной узкой кровати.  Спрашиваю, где он работает и как он живет, Не жалуется, он всю жизнь нуждался, и нужда ему близка, как мать. Работает он у немцев. Я думал - как мастер-специалист, положение лучше и всё-таки своё ремесло. Когда я высказал это предположение, он отшатнулся - "Как, я стану для них работать, как жестянщик, буду приносить им пользу - они даже не знают, что я умею резать жесть. Я работаю, как всякий,  ничего не умеющий еврей, а буду подыхать с голоду,  не скажу, что я жестянщик".

Хотя эта встреча и оставила тяжелое впечатление, а все же осталась светлым пятнышком. Маленький,  никем не отмеченный, никем не замеченный, а храбрый и сильный духом человек. После этой встречи я его в гетто не видел, наверно, расстреляли.

Стук в дверь. Отрываюсь от работы и впускаю Сережу. Оказывается, Владеку удалось ввезти в гетто обещанную тонну картофеля. Зная, что у меня «особняк», к тому же рядом сад, куда в случае чего можно закопать, привез ее сюда. Тонна картошки – это не фунт изюма, хотя она рассчитана на несколько семейств. На зиму хватит, а весной уже гетто, конечно, не будет. За зиму немцы в России замерзнут, как тараканы, в этом никто не сомневается. Одна забота, чтобы картошка не сохранилась. Втаскиваем мешки в сарай, прикрываем их ковром, для маскировки, заваливаем стульями. Внешне на Сережу приход немцев удивительно хорошо подействовал. Он был таким жирным, неподвижным юношей, типичный буржуйчик-белоручка. Теперь узнать нельзя, стал стройным, поворотливым, с легкостью помогал втаскивать мешки.

Не успел уйти Сережа, как является наш  дворник Фридман. Он еврей, торговец мясом, производит впечатление мастерового, участник и инвалид войны за независимость Латвии 18-20 годов. По знакомству ему дали место дворника на этом участке. Тут, кроме моего особняка, ещё два двухэтажных дома. Пришел осведомиться, кому это столько картошки и нельзя ли получить несколько пудов. Чтобы весть о картошке не разнеслась, обещаю ему как дворнику дать один мешок. На этом основании становимся друзьями.

Знаю, что в саду имеется землянка, где хозяин хранил зимою картошку, она в полном порядке, и её можно использовать, только устроить всё это ночью, когда никто не видит. Кто может поручиться, что её не сопрут, даже самые честные. Да, честность - привилегия имущих.

Слышу во дворе знакомый лай - лай Чарли. Цапкин оживился и заметался у двери, он тоже узнал знакомым голос. Входит Аля, Чарли, помещение сразу ожило и стало даже как-то теплее. Приехал последний воз с мелкими пожитками и дровами. Извозчик торопится, хочет ещё сегодня заехать за Чунчиком, и поэтому дрова просто скидывает во дворе. Идет дождь, оставить их во дворе нельзя, мы дружно беремся за работу. Аля, хоть и устала, но тащит поленья, не отставая от меня. Цапкин выбежал во двор. Аля волнуется, не пропал бы. Я рад, что у неё жива забота о коте, значит, ещё жива. Серьезное беспокойство - это девочка. Мы её оставили у Мими, а гетто могут закрыть в любую минуту.  Нас не предупреждают о всяких мерах и распоряжениях,  ставят перед свершившимся фактом. В течение нескольких минут выселяют, забирают на работу, без предупреждения расстреливают.  Про себя думаю, что никакого несчастья не будет, если девочка вообще останется там. Мими её не бросит, а девочка не мальчик, что она не арийка, доказать не смогут, и если даже Мими умрет, то соседи её воспитают. Если мы спасемся, мы её найдем, если погибнем, так она будет жить без нас. В этом возрасте у ребенка нет проблем. Але боюсь даже намекнуть на эту возможность.

Будем работать - клеить обои до утра, чтобы скорее привести всё в порядок. Обоев у нас много, но всё разные обрезки и остатки. Предлагаю клеить их наоборот, узором вниз, но Аля хочет иметь квартиру красивую, чуть ли не художественную. Она увлекается, подбирает тона и узоры. Одну "комнату" удается скомбинировать в бежевых тонах, другую -  голубовато-синих. Подбираем бортики, комбинируем. По мере того, как появляются на стенах обои, квартира принимает какой-то игрушечный вид, как декорация на сцене. Из-за всей этой декоративной работы теряем несколько часов и вряд ли сможем за ночь закончить. Убеждаясь, что закончить нам не удастся, решаем несколько часов отдохнуть и поспать. Устраиваемся вчетвером - с Чарли и Цапкиным. Несмотря на то, что устали, заснуть не можем. Аля ломает себе голову, как расставите мебель, куда что повесить. Тревожит её мысль, что за перегородкой, которая на деле лишь ширма, будет моя мама в минуты, когда нам захочется быть одним, и они будут нарушаться ее присутствием. Невольно думаешь о совсем бедных людях, где несколько пар ютятся в одной каморке, где комната общая и где являешься хозяином только своей кровати. 

Под утро встаем чуть свет. Это Алина первая ночь в гетто. Какая она стала худенькая и серая, грудки - пустые тряпочки, а мне она стала дороже, до боли любимой и родной.

Дождя больше нет, погода ясная и мороз. Октябрь и мороз. Первая мысль: какое счастье - ранняя зима. Немцы на это не рассчитывали. Нам долгая и холодная зима тоже в тягость, но что мы?

Пришла мама, у друзей Раммов, для её ночлега нашелся только стул. Она на нем просидела всю ночь. Многое, наверно, передумала, о многом вспомнила, наверно, завидовала папе, что он давно умер. Пришла предложить свою помощь. Поглядел на неё, сравнил с моей прошлой мамой, и стало страшно. Как люди в горе быстро тают!

Явился Фридман за паспортами, для прописки. Теперь только выяснилось, что у нас ещё нет ордера; если об этом узнают,  нас могут выставить. Нужно скорее бежать в юденрат. Так как у каждого из нас там свои знакомые, идем для большей уверенности в успехе вдвоем.

В это время на дворе юденрата довольно пусто. Ордер обещали дать, придется только подождать. Аля встретила знакомую, а я вышел на крыльцо. Пока стою и курю, подъезжает грузовик. Вылезает из него толстый немецкий солдат и усатый, лет 45-50, патриот с повязкой. Удивило меня то, что все находившиеся на дворе евреи засуетились и растерянно, лихорадочно стали исчезать и прятаться, где кто может. Усатый патриот стрелой влетает во двор, хватает первого попавшегося, передает его немцу, а сам мчится хватать следующего. Наловил он человек шесть, немец их выстроил в ряд и держит под шахом. [Под угрозой нападения.] Я стою, как идиот, и наблюдаю за этой охотой, совсем не приходит в голову, что в любой момент он может и меня зацапать. На двор выбегает старый Кауферт - член юденрата, довольно пухлый старичок. Усатый с криком - «и этого толстого еврея тоже» кидается на него. Кауферт выворачивается, указывает на свою голубую повязку на рукаве – не помогает, усатый выхватывает револьвер и под его дулом ставит Кауферта в ряд с другими, уже пойманными. Тут он заметил меня, ястребом налетает. Я как-то машинально вытаскиваю из кармана записку, в которой указано, что я нанят по ремонту общественного здания. Патриот, не взглянув, тянет меня за собой, взором следя за следующей жертвой.

Стою с остальными и жду. Немец говорит, что поедем что-то грузить, всего на несколько часов, потом всех привезут назад, даже дадут сигареты. Кауферт слишком волнуется, тут что-то не так. То, что усатый захватил Кауферта, оказалось нашим спасением. Из юденрата выскакивают В.Минскер и М. Блуменау ~ высоченный, плотный мужчина - подбегает к нашей группе, а Минскер бежит в здание рядом, к хозяину гетто - немецкому офицеру. По дороге усатый хочет Минскера задержать, тот, оттолкнув его, пробегает. Следовать в дом коменданта патриот не решается и возвращается в бешенстве к нам. Казалось, что для Блуменау настал последней час! Налившись кровью, из последних сил удерживаясь, чтобы не броситься и не избить патриота, тычет ему в лицо свой значок латвийской армии, свой значок освободителя, свой чин. Внушительная внешность, уверенность в своей правоте заставили патриота опешить и растеряться. Эти минуты были решающими. Во двор, в сопровождении Минскера, выбегает офицер-немец. Вообще-то немцу, конечно, наплевать, что происходит и произойдет с десятком евреев, но он не может допустить, чтобы у него, в его огороде, хозяйничали другие без спроса. Он сразу набрасывается на немца и на патриота. Происходит метаморфоза героев. Заикаясь, дрожащим голосом, не убирая руки от папки, лепечут слова извинения, просят простить за самовольничанье и т.д. Мы, не ожидая дальнейших событий, быстро сматываемся.

Вхожу в юденрат, там страшное волнение, из всех отделений высыпают служащие. Аля с плачем кидается ко мне. Никак не пойму, в чем дело, чувствую,  что-то необыкновенное, но не знаю что. Аля, придя в себя, рассказала, что узнала от служащих юденрата. Уже несколько раз эти типы приезжали,  наскоро набирали грузовик евреев и укатывали. Забранные исчезали, как выяснилось, их увозили в лес, отбирали все лучшие вещи, а потом приканчивали. Пока это происходило вне гетто, и пока еще не было забора, это никого не интересовало, но как только гетто стало чем-то законченным и подчиненным ведению коменданта-немца, такое положение стало нарушением порядка. Не захвати патриот Кауферта, члены юденрата остались бы пассивны, и этот тур опять бы удался.

Там же в юденрате узнали, что гетто закроется 8-го октября. Это сообщение нас успокоило насчет с девочки. Евреи, чтобы избегнуть появления на опасных улицах, соединили дворы между собой. На обратном пути мы, пользуясь этими лазейками, благополучно с ордером в руках возвращаемся к себе.

Наша прописка связана с беспокойством. Принадлежим, как жители Московского форштадта, к тому же участку, что и Кузнецовка.[Фабрика, где автор работал до начала войны.]  Там полицейские из жителей этих кварталов, и если моя фамилия попадет в руки того, кто меня знает,  а это весьма вероятно, то тут уж верный конец. После всех моих прямо-таки чудесных спасений не слишком волнуюсь.

За время нашего отсутствия мама, как следует, натопила, и нас клонит ко сну. Преодолевая усталость, беремся за работу. После обеда квартира оклеена, и мы принимаемся за мытье полов. Аля думает, что это дело женское, советует мне заняться более продуктивным трудом,  но вскоре убеждается, что ей с этим делом не справиться. Так как там была столярная мастерская,  то пол, помимо грязи, покрыт корою клея, лака, краски и т.п.  Достаю ведро опилок и песку, нагреваю бельевой котел воды и, через несколько часов,  наш пол приобретает приличный вид.

Хоть над плитой и устроена вытяжка пара, всех испарений она не в состоянии вобрать, и наши сбои местами совсем набухли и вздулись. Со всех углов, со всех окон капает.  Нужно открыть все окна, устроить сквозняк, топить и  выпускать драгоценное тепло на улицу. Каждое понапрасну сожженное полено нас огорчает. Мама охает, что в этой квартире от сырости заболеют дети, что жить будет немыслимо. Злюсь на её ворчание, всё равно ничего не изменить. Аля молодец, она хотя бы внешне всем довольна и принимает всё, таким, как оно есть.

Наша уборная – вне штата, так как во всех квартирах таковые имеются,  а наша была только вспомогательной. Она далеко во дворе, сбита из старых досок, со щелями, куда пролезет любая кошка. Для чтения газет в теплое время оно, может, и неплохо, благо светло, но для других надобностей, в особенности зимой, место весьма неуютное. Женщины вообще, а Аля в особенности, от таких холодных кресел  легко заболевают, считаю необходимым обзавестись собственным салоном,  со всеми удобствами.  Следует набрать необходимые материалы, чтобы завтра же этим заняться. Нахожу в саду старую, полуразвалившуюся бочку,  небольшой бочонок, еще разный негодный хлам. Залезаю в погреба соседних домов и выволакиваю несколько дверей. Пока занимаюсь грабежом, наступает вечер, а у нас с квартирой  ещё далеко не кончено. Много ещё разных мелочей, требующих массы времени.

Пока квартира проветривалась, Аля направилась к Данцигерам навестить Диму. Данцигеры с Димой имели много хлопот. Он до того боится немцев, что ни за что не выходит из дому. Туся с сынишкой хотела его забрать с собой на улицу, но он умолял её этого не делать. Так дрожал и боялся, что она его оставила.

Оставаясь со стариками,  всё время плакал по своей маме и тем портил их, и без того плохое, настроение. Аля вернулась, горюя, что должна  его ещё там оставить. Это, конечно, мелочи жизни, но они её ещё усугубляют. В этот вечер мама осталась с нами. Я внес некоторую мебель. Аля занялась стряпней. Зашел рядом к соседям, к моему бывшему соученику - Магарику. Живет он с женой, шестилетним сыном и тещей. Вначале думал, что это старшая сестра его жены, видно, когда-то была очень красивой. Сидела она как-то странно, неподвижно. Вдруг она встает, берет меня под руку, говорит, чтобы я с ней вышел, ей нужно со мной поговорить. Магарик с женой хотят нас удержать, но не успевают, и мы уже на дворе.

Она мне крепко жмет руку и полушепотом говорит: "Послушайте, я вам должна сказать,  чтобы только дети не узнали, -   нас всех сожгут, я даже знаю когда,  но я этого никому не скажу, это моя тайна. Зачем вы строите себе квартиру, шейте саваны, саваны, я вам говорю. Я должна вас предупредить, нас всех сожгут, а когда нас будут жечь, тогда мы должны кричать, так, чтобы в Америке нас услышали. Понимаете, стройным хором, как в синагоге, нужно кричать. Своей жене вы ещё ничего не говорите, когда придет время, я сама всем скажу, это моя тайна, помните это и молчите".

Хотя я был без пальто на морозе, мне стало жарко. Сразу понял, что передо мной больная, заверил её, что ничего никому не скажу, и привел назад. Когда я уходил, Магарик меня задержал в дверях - "Она тебе, наверно, говорила, что нас сожгут? Она всем это говорит, понимаешь, она видела, как жгли синагогу с людьми, после этого, лишилась рассудка. До этого  была удивительно живой, интересной и умной женщиной. Теперь она либо сидит как окаменелая, или ходит по двору назад и вперед, либо предупреждает. С нею жутко в одной комнате, бедная жена, она так любит маму.

Своё обещание я сдержал. Дома никому ничего не сказал. Её шепот и безумие нагоняют жуть.

Пошел снег, а мороз не убывает, неужели уже зима? Дома пара и сырости больше не чувствуется. Аля сварила картошку, вскипятила чай. Она у Данцигеров слыхала новости ИВА, из которых одна - правдоподобная та, что выступит Америка. Вообще это для Германии гибель, но также верно, что это жестоко отразится на европейских евреях. Пока немцы дают нас на съедение латышам, эстонцам, румынам и т.д., желая сохранить некоторый вид гуманности за собой, если же выступит Америка, им будет не с кем хоть сколько-нибудь считаться, и тогда... видно будет.

Говорят, что кошки привыкают только к месту - это неправда. Вот Цапкин, несмотря на то, что квартира пустая, чужая, без знакомых вещей и запахов, знает, что это его дом и уже охотится в сарае за мышами. Хорошо, что забрали кота и собаку, они вносят уют.

Картошка и чай имеют неприятное свойство - через час опять голоден, к тому же сильно действует в обратном направлении. Наши еврейские порции такие, что можно жить, если не двигаться, не работать, а лишь спать. Тогда, пожалуй, они дадут возможность не умереть, если же работать, то эти порции – насмешка. Они состоят из негодных продуктов. Овощи мерзлые или гнилые, иногда и то и другое, мясо - жилы и кости, единственное - хлеб как хлеб, но -  сколько его!

К сожалению, у нас почти никаких припасов - два килограмма солонины, три килограмма масла, пятьдесят яиц, небольшой горшочек сала и всякие сухие продукты в соответствующем количестве. Если мы, взрослые, ими пользоваться не будем, то для одних детей и то ненадолго хватит. О том, что немцы позаботятся, чтобы на наш век хватило, мы не догадываемся, и поэтому серьезно озабочены. Хорошо, что эта тонна картошки лежит у нас.

Некоторые евреи запаслись не мелко. У Данцигеров спрятано чуть ли не 800 коробок консервов и остального тоже немало. У кого-то из знакомых 10 копченых окороков. Аля с некоторой долей зависти перечисляет эти богатства. Это простительно, её тревожит мысль о детях.

(продолжение следует)

---

   

---

    
         

___Реклама___

---