(Шмуэль Кац «Одинокий волк. Жизнь
Жаботинского». В 2-х томах, изд. «Иврус», 2000 г.)
Историк и журналист Шмуэль Кац, в
30-е годы работавший в штабе Ревизионистского Движения, посвятил работе над текстом
о великом кумире своей молодости Владимире-Зеэве Жаботинском семь лет своей
жизни. Он создал грандиозную книгу, «прочесал» бездну документов и писем,
оставшихся после героя, написал два тома, каждый по шестьсот с лишним страниц.
Нашел спонсора, давшего средства на
выпуск этих «кирпичей» на иврите, на английском, а теперь на русском языках. Поистине - подвиг жизни!
Но странная вещь бросается мне в глаза: гигантское издание встретило относительно слабый отклик в публике (я, скажем, до недавних дней не слыхал о книге Каца). А ведь Жаботинский относится к тому редчайшему типу публицистов, которые живы как творцы после смерти, статьи его страстно перечитываются и через десятилетия после ухода автора из жизни, литературы, политики. Почему так удивительно вышло с большой книгой о нём, о жизни его?
Владимир Жаботинский
Мне видится, что исток неудачи
(относительной, конечно) заключался в
самом принципе исследования, применяемом Шмуэлем Кацем. Во-первых, он
хотел охватить всё! Да, явно знал всё (если даже о чем-то не захотел писать),
независимо, существует иной эпизод жизни в истории как факт-урок или ушёл в архив, и, если
интересен, то лишь любопытствующему любителю исторических анекдотов. Биография
осталась, как говорят профессионалы, «непереваренной»! Важное и неважное свалено
у Каца вместе. Но главный минус – Кац написал естественный панегирик идеалу, он
пытался не осмыслять причины исторических поражений своего героя или смысл
исторических побед его соперников и оппонентов... Нет, всё, что делал или
говорил Жаботинский, априори считается в книге правильным (ну, скажем для
точности, почти всё!), зато любые возражавшие персонажи «ничего не понимали»
или, хуже того, вредили «еврейскому
делу»... Подобную книгу массовому
читателю скучно одолевать – особенно где-то ближе к 1200-й странице...
И это – жаль. Мне лично жаль.
Потому что собран материал бесценный, нужный, прежде всего, для осмысления – мировой политики и истории
XX века.
Жаботинский жив как особый тип личности, как образ лидера,
что пробороздил духовную линию не только как веху современникам, но и для нас,
потомков, тоже...
Поэтому я решил написать об этих
двух мощных томах - уроках жизни «Жабо» (как его прозвали соратники), важных
нынешнему человеку, какими уроки видятся мне, конечно.
* * *
Владимир Евгеньевич (Зеэва бен
Йона) Жаботинский родился в 1880 г. в
семье крупного менеджера-хлеботорговца Одессы. Говорят, русский босс его отца, генерал, придумал Йоне
новое имя - Евгений, сказав: «Ты настоящий гений в нашем деле, вот и будешь
Евгением».
Отца мальчик не помнил – отец
рано умер. Кац предполагает, что «по онкологическим причинам». Судя по тому,
что сын, Зеэв-Владимир, в пожилом возрасте заболел обычной «еврейской болезнью»
– диабетом, отец умер, скорее всего, по этой же причине: диабет не умели ни
лечить (инсулин ещё не был открыт), ни даже толком распознать...
Семью разорило долгое и дорогое
лечение главы. Вдова попросила у родных совета (а скрытно, конечно, - помощи) –
что ж ей делать с детьми. Ей племянник, юрист, практично рекомендовал скорбящей
тетушке: «Нам, в семье, хватает образованных людей. Отдай девочку в учение к
портнихе, а мальчика – к плотнику».
Мать, однако, открыла малый писчебумажный магазин и дала детям образование (с
племянником она позже не разговаривала. Лет через 25 лет, когда имя Зеэва стало
известным каждому человеку в русской литературе, а в еврейских общинах – точно каждому еврею,
этот племянник просил у тети прощения. «Я не сержусь. Прощай», - ответила она юристу
и закончила неприятный разговор. Хотя ещё лет через пять – при содействии знаменитого сына – помогла родственнику
попасть на службу, даже дала денег, без отдачи).
Такая женщина вырастила Зеэва
Жаботинского!
Удивительно, как она верила в
талант мальчика! Но вот он сам... Учился неважно. В конце жизни признал: «Когда
немец хочет сделать комплимент отцу, он говорит: «Ваш сын хорошо воспитан».
По-русски в таких случаях говорят – «ваш сын - первый ученик». Я считаю, что
высшая мера мужского и божественного начала... выражена в замечательно волшебном
слове - «шайгес» (сорванец). Если можешь стать сорванцом, стань им! Ну, а коли
не можешь – если тебе ничем не помочь, ну, тогда иди, становись «первым
учеником» (I, 540).
В школе считался злостным
прогульщиком. И вообще... «Всё, чему я научился в детстве, я научился не в школе», - написал он в старости
Сколько раз, к слову, пытался сдавать вступительные экзамены в
гимназию, куда для еврейских детей доступ в принципе имелся, но как правило –
«через Его Величество Подкуп». У матери денег на взятку не было, а он всё-таки
чудом пробился в класс. И – внимание,
внимание! – через годы... бросил
гимназию. Почему? «Я клянусь, - писал он через 30 лет, - я не знаю. Это
случилось потому что потому». Встал и ушёл (как полвека спустя – Иосиф
Бродский, уже в советской школе!). Всего за полтора года до выпускных
экзаменов. И гордился этим - всю жизнь!
Потому что, кончив гимназию, объяснял
потом, я бы непременно поступил в университет, закончив университет, стал бы
адвокатом. Началась бы война – не пошёл натурально добровольцем в армию, у
адвоката большая и выгодная клиентура... В итоге большевики, приняв во внимание
«реакционные взгляды», одарили бы Зеэва пулей и ямой – без гроба и могильной плиты... «Я неоднократно подумывал
написать научный трактат «Как важно уметь совершать глупые поступки». Самое
невероятное, что он уговорил и мать согласиться с этим безумным для
еврейского мальчика поступком!
Правда, тогда, в предпоследнем
классе, он превосходно владел не только русским языком, но познал чуть не
наизусть классику российской словесности. Старшая сестра выучила брата говорить
и читать по-английски, двоюродный брат по-французски - читать любимые
приключенческие книги на языке оригиналов. Одноклассник выучил польскому (Зеэв
хотел почитать Мицкевича в оригинале), сам он - по самоучителю - выучил
испанский. Слушая разговоры матери с родней, познал (и, к слову, очень недурно)
идиш, а учитель (знаменитый Равницкий) дал первые уроки иврита. Так что к 17
годам юноша владел семью языками! (Но, заметьте, не латынью и не эллинским,
которые преподавали ему в гимназии...)
С 13 лет мальчик стал рассылать
по редакциям переводы и оригинальные тексты. Среди переводов, к слову, найдём
знаменитый до сих пор в России «Ворон» Эдгара Аллана По. Бросив гимназию, уехал
за границу, где разрешали поступить в
университет без аттестата зрелости, и отправился не нахлебником матери или
старшей сестры, а полноценным работником:
«Одесский листок» взял 17-летнего юношу в штат - иностранным
корреспондентом. На выбор редактор предложил ехать в Бёрн или Рим (там не
имелось корреспондента). Он выбрал место учёбы, исходя из предписаний
работодателя.
В Риме в душе воспылала неуемная
страсть ко всему итальянскому, особливо к языку, литературе и социальным наукам
(Жаботинский учился там у всемирных звезд, у Энрико Ферри и Антонио Лабриолы).
Забавный эпизод припомнил в книге Шмуэль
Кац: году, примерно, в 1938, после речи
подошёл к Жабо итальянский посол, чтобы поздравить с успехом... Естественно,
поздравлял на приличном английском
языке. Жаботинский ответил ему по-итальянски.
«Как я ошибся! – воскликнул дипломат. – Мне же сказали, что вы русский.
Никто не предупредил, что вы итальянец!» (Но «римляне думают, что я из Милана,
- шутил потом Жабо, - а сицилийцы
принимают за римлянина»).
И почти сразу, в первые
студенческие годы, пришла к нему великая журналистская слава!
Кажется, Кац разделяет
мнение персонажа, что в статьях
студенческого времени, да и позже (в работах «доеврейского периода») «не
было ничего... кроме глупостей и болтовни». Но сам Жаботинский признал: «Видно,
в этой болтовне таился некий глубинный смысл, связывавший её с основными
вопросами эпохи. В этом меня убедило не столько возрастание числа почитателей,
сколько – и даже в большей степени – гнев врагов». Газеты с фельетонами «Альталены»
(журналистский псевдоним) перепродавались по тройной, иногда по пятерной цене!
Когда через три года он приехал к матери на каникулы, редактор предложил
оставить Римский университет и пойти сразу на работу – «на королевском
жалованье». «Я хорошо знал, - вспоминал редактор через 30 лет, - что один
фельетон Жаботинского стоит десяти остальных». Тогда же пригласила сотрудничать влиятельная петербургская
газета... Часто печатался в итальянской периодике – на итальянском, разумеется,
языке. Кац не анализирует всерьез старые «русские статьи» - думаю, потому, что
еврейская тема в них абсолютно не просматривается. Как вспоминал его тогдашний
«сынок в литературе» (Зеэв открыл ему дорогу в печать), Корней Чуковский - «от
всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нём было
что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина... Меня
восхищало в нём всё... Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры
тогда были об эстетике. В. Е. писал много стихов – и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые
увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассоциациях, о
рифмоидах... От него я впервые узнал о Роберте Браунинге и Данте Габриэле
Россети, о великих итальянских поэтах. Вообще он был полон любви к европейской культуре, и мне казалось, что
здесь лежит главный интерес его жизни. Габриэль д”Аннунцио, Гауптман, Ницше,
Оскар Уайльд – книги на всех языках загромождали его маленький письменный стол.
Тут же сложены узкие полоски бумаги, на которых он писал свои знаменитые
фельетоны... Писал он их с величайшей легкостью, которая казалась мне чудом»
(I, 29).
Жаботинский видится мне
человеком-образцом для Новой, Западной цивилизации, принявшей как норму главный
принцип - равенство всех личностей плюс интересы человека как цели, что
определяет смысл жизни всего общества. Таким он оставался даже, когда
превратился из одесского журналиста в общественного деятеля, в лидера
сионистов.
...После смерти Владимира-Зеэва
много раз его назовут «еврейским Гарибальди», иногда - «еврейским Черчиллем».
Почему эти исторические аналогии возникали в умах современников? Что общего,
например, у Зеэва с Гарибальди? И особенно – с Черчиллем?
Гарибальди поднимал народ на
схватку с армиями врага, заведомо предугадывая, что бой проиграет – слишком
огромным виделось неравенство физических сил. Тем не менее, он всегда решался
ввязываться в битву – ибо даже проигранный бой подталкивал зреющие национальные
заряды к взрыву, а люди, пусть менее яркие и значительные, чем он сам (вроде,
скажем, премьера Кавура), могут использовать возникшие в этих войнах
возможности, чтобы осуществить общую мечту – независимую Италию. Подобно
ему, Жаботинский стремился завязать
рискованные схватки – всюду, всегда и, в общем, предвидел, что чисто в
физическом плане бой проиграет, но тем самым создавал (даже для своих
оппонентов в еврейской среде) возможность выиграть борьбу – за Израиль. Уже
после смерти, в 40-е годы, противники самого видного его оппонента,
Бен-Гуриона, упрекали «пролетарского лидера», что тот проводит в жизнь «идеи
этого фашиста Жаботинского»! Так что сходство с Гарибальди становится
более-менее ясным. (Тем более, что, подобно Гарибальди, «Жабо» тоже отстаивал,
как мог, интересы не только своего, но и многих иных угнетённых народов.)
Но почему в нем видели
«еврейского Черчилля»?
Думается, из-за особой его манеры
говорить и писать.
Сам Черчилль (кажется, в
Фултонской речи 1946 года) с юмором
характеризовал собственную манеру
общаться с публикой вот так: дамы и господа, я отличаюсь от других ораторов тем,
что говорю именно то, что в душе, про себя, думают все остальные. Но я-то
говорю вслух то, что считается выражать неприличным (как выразились бы нынче,
«неполиткорректным»). А вот я говорю! (В той самой речи 1946 года, если
помните, он объявил, что от Щецина до Триеста на Европу опустился «железный
занавес» и предсказал «холодную войну» со вчерашним верным союзником Запада, с
СССР). Смешно слышать, будто речь этого отставного политика, произнесенная в
провинциальном колледже в глубинном
штате Миссури, якобы развязала «Третью мировую»! Оратор лишь выразил вслух то,
что думали и чувствовали буквально все вокруг, но никто не решался выйти на
люди и сказать вслух «неприличные» и «недипломатичные» идеи. А он – нет, он,
Черчилль, никого не боялся... Никого и ничего. И стоило высказать вслух, как
мысль вырывалась на авансцену политики – и овладела умами на Западе и на
Востоке, и сдвигала мир в новую эпоху.
Похожей видится мне писательская
(и ораторская) манера Жаботинского. Он вслух выражал мысли, которые тайно бродили
в умах всех евреев – и у его оппонентов, и даже у его врагов. Просто они гнали
их, прятали сомнения от самих себя, а он – говорил вслух и... менял эпоху. Самими мыслями менял, даже если
проигрывал важные голосования... И остался в истории – подобно тому, как
остался в ней Черчилль!
* * *
Конец XIX- начало XX веков – поразительно интересная эпоха для общины
Жаботинского, так называемого «европейского еврейства». Раскручивалась
ассимиляция евреев, ассимиляция древнего и ультрарелигиозного народа,
поглощение евреев цивилизацией Запада, иначе называемой «Модерном». «Модерн» исповедовал древний принцип:
«Подвергай всё сомнению». Наш герой вырос, интуитивно усвоив принцип обеих революций прошедшего века,
промышленной и французской: «Интересы личности стоят во главе всего, и общество
должно лишь служить её интересам». Но, конечно, с современным коррективом: «Все
люди равны, но если по дороге вперёд кто-то споткнётся, общество обязано помочь
ему встать на ноги» (правда, не более этого). Он выглядел социалистом –
благородный был человек, сочувствовал бедным и неудачникам, сам признавал, что
лишь «красный эксперимент» 1917 года вылечил от стрептококков левых идей. Тем
не менее, ещё в начале века, студентом, он возражал марксистам: «Для меня
рабочий класс состоит из таких же личностей, как все, и день, когда он придёт к
власти, приведёт к вырождению общества и человечества. Творческая личность
будет уничтожена и раздавлена»...
Одесская еврейская община
смотрелась тогда аналогом обычных еврейских общин Западной Европы: «Пасха не
была настоящей Пасхой, Ханука – подлинной Ханукой»... «Даже антисемитизм,
который мог бы послужить стимулом к еврейскому самосознанию, погрузился в
сон... Было бесполезно искать у нас проблески так называемого национального
сознания. Я не помню, чтоб хоть один из нас интересовался, скажем,
«Хиббат-Ционом» (организацией
«Возвращения в Сион» - М. Х.)
или даже отсутствием гражданских прав для евреев, хотя мы были более чем
достаточно знакомы с этим на практике. Каждый из нас получил возможность
учиться в гимназии после множества хлопот и усилий, каждый знал, что поступить
в университет будет ещё труднее. Но ничто из этого не существовало в нашем
сознании, мышлении, мечтах. Возможно, некоторые из нас изучали иврит, но я никогда
не знал, кто это делал, а кто нет, так это выглядело несущественно – ну,
примерно, как заниматься или не заниматься на рояле. Я не припоминаю ни одной
книжки на еврейскую тему из книг, которые мы вместе читали. Эти проблемы, вся
эта область еврейства и иудаизма для нас просто не существовала». Вот с
подобной позиции великий сионист и начал сознательную жизнь.
И одновременно – это важно! - «я,
конечно знал, что когда-нибудь у нас будет своё государство и что я поселюсь
там. В конце концов, это знала и мама, и тетка, и Равницкий. В возрасте семи
лет я спросил маму, будет ли у нас государство. «Конечно, будет, дурачок», -
ответила она. Это было не убеждение, это было нечто естественное, как мытьё рук
по утрам и тарелка супа в полдень» (I, 20).
В современной Западной
цивилизации целью общества видится выявление инициатив граждан, где сами по
себе национальные идеи кажутся почти подзабытой, этакой второстепенной
ценностью (о них нередко говорят, это верно, но обычно в «духовном»,
высокопарном стиле). Как в «случае Жаботинского», национальное чувство в странах Запада обычно
настолько само собой разумеется,
воспринимается как естественно-неотъемлемое явление («как мытьё рук по
утрам!), и невнимание к нему по сути равносильно невниманию к инстинкту
(скажем, как разговоры о голоде, о сексе). «Оно положено» изначально, так «что
особо нечего и говорить»... На переломе веков Западная цивилизация, как
казалось, добивала в Европе традиционные христианские основы, веру и авторитет,
и принялась с неистовой последовательностью
прогресса перемалывать устои иудаизма. Граждане Европы подвергались невиданной
на памяти континента «промывке мозгов», на них, традиционно одаряемых аксиомами
бытия в церквах и синагогах, обрушивались шквалы информации, тем более яркой и
внушаемой, чем сильнее смотрелась она
парадоксальной и невероятной. Новые взгляды, новые факты, новые открытия ломали
вбитые юношам в мозги этические, эстетические и обычные бытовые рефлексы.
Европейцы, поголовно грамотные, ежедневно читали газеты, журналы, книги,
научные сборники, смотрели кино, на подходе им мерещилось радио, мечтали о
скором пришествии телевидения...
Информационный потоп придал
Европе гигантскую силовую мощь на фоне
остального мира, но... Но собственные граждане континента с трудом
удерживались под шквалами новых гипотез, наваливавшихся с четырех сторон – каждый месяц, пожалуй, каждую неделю.
Потерявшие привычные ориентиры люди не понимали ни себя, ни собственные хотения
или направления, уж тем более ситуацию в мире – даже в самом близком, в
отечестве! Изломавшая миллионы людей социально-психологическая революция
возымела в качестве неожиданного следствия взлет нового общественного феномена,
которое назовут «вождизмом». Подумайте сами: если мне, грешному и слабому
человеку, не добыть проблеска надежды, что я разберусь в разливе свежих идей и
понятий, я начну, конечно, искать вверху кого-то высшего, кто видится способным разобраться и решить
вместо меня всё, что важно для нации, её сложные проблемы! И массы искали лиц,
кто решался исполнять тяжкую – для
самого свободного человека тоже! – работу, поиск истины в условиях
недостаточной информации. И, конечно, вождей находили – самоуверенных «таранщиков». Эпоха оказалась
приспособленной для выдвижения на первые
места субъектов, искренно убежденных, что они-то разбираются в поворотах
неожидаемой никем истории. Они, действительно, оказались талантливыми и
харизматичными, внушавшими безграничное преклонение своим последователям. Эпоха Ленина,
Муссолини, Сталина, Гитлера, Мао...
Параллельно с ними работал наш
герой – Владимир-Зеэв Жаботинский.
Многим казалось - по аналогии -
что он человек той же плеяды (неслучайно обзывали «фашистом»). Он возвышался
умением анализировать факты, предвидел парадоксальные повороты истории. Умел
внушать преклонение всем, кто в него верил. Один из самых талантливых и
мужественных его учеников однажды предложил партии ввести в иврит новое слово,
специально пришпиленное к «Жабо»...
«Дуче» – это слово (добавлю в скобках:
самое новизну явления подчеркивал филологический факт: в итальянском языке похожего термина даже
земляки Муссолини не нашли, его пришлось заимствовать из латыни. В иврите же оно так и не
привилось).
Фантастическая журналистскую
популярность Жаботинского-журналиста довольно верно объяснили в «Ревю де Женев»:
«Владение словом у Жаботинского идёт от
владения мыслью. Его ясные и точные фразы полны сдержанной силы. Он
восстанавливает утраченное значение терминов, он цитирует факты и делает из них
выводы» (I, 156).
Конечно, неизбежно возникает
сравнение с Лениным, внушавшим соратникам (а через них – современникам), что -
«он управлял теченьем мысли, и только потому страной» (Б. Пастернак). Разница
между выдающимися деятелями, видимо, заключалась в том, что для Ленина аксиомы,
которые он изначально выбрал для себя и от которых потом неутомимо и бесстрашно
отталкивался, управляя мыслью, выглядели сродни религиозным заповедям – и
написаны были в книгах (Карла Маркса). Если верить в аксиомы (как некогда – в скрижали Торы, в
заповеди Евангелия, в Коран), то следуй, не колеблясь, за Лениным: он умел
мыслить и умел управлять миром в рамках своей системы. Но если... Но если
система не совпадает с исторической реальностью, что делать тогда?
Жаботинский работал по-иному
принципу. Он, прежде всего, вскрывал за
общепринятыми в образованном обществе понятиями изначальный, интуитивно
вкладываемый в них смысл. И слушатели, даже не соглашаясь с логикой рассуждений
автора, тем более, с тактикой («не всё
стоит говорить, что думаешь»), невольно погружались в интуитивно ясные глубины
его мыслей – сопоставляли ход своих мыслей не с книгами, то ли верными, то ли
нет, но с фактами, которыми они владели совершенно точно, хотя до чтения статей Жаботинского сии факты как-то
машинально игнорировались их сознанием. Я попробую объяснить журналистскую диалектику
Жаботинского на одном примере – взятом, правда, не из ранних, а из более
поздних его статей. Но я предпочёл выбрать этот пример, потому что он звучит
для нынешних читателей более живо.
Речь зашла о моральности боевиков
на войне.
«Не смейте наказывать невинного» (т. е. «мирного
жителя», пользуясь современной терминологией – М. Х.), - процитировал Жаботинский
общеизвестную истину. - Но это поверхностная и сверхкритическая болтовня! В
войне, в каждой войне, каждая сторона – невинна. Какие преступления каждый
солдат противника совершил против меня – нищий, как и я, слепой, как и я, раб,
как и я – солдат, который был насильно мобилизован! Если разразится война, все
мы единодушно потребуем морской блокады или блокады страны противника, чтобы
голодали её жители, невинные женщины и дети. А после атаки с воздуха на Лондон
и Париж мы будем ждать ответа наших самолётов над Штутгартом и Миланом, где
много женщин и детей. Все войны – это войны невинных... Вот почему и жертвы, и
агрессоры одинаково проклинают любую войну и её мучения. Если вы не хотите
обидеть невинного – тогда совершайте самоубийство. А если вы не хотите
совершить самоубийство – тогда стреляйте и не болтайте!»
«К счастью для нас, - продолжил он, - не
каждый верит в святость «хавлаги» (сдержанности в войне – М. Х.). Даже те, кто пишет о её
святости, даже они в неё не верят. Они просто притворяются – из дипломатии.
Каждый еврей открывает утреннюю газету в надежде прочитать что-нибудь о новом
нарушении «хавлаги» (т. е. об успешных акциях еврейских боевиков против арабских
повстанцев – М. Х).
И если кто-нибудь вам скажет, что он за сдержанность, скажите ему, чтоб
рассказал это своей бабушке» (II, 483)
Примерно таким способом он рассуждал по любому поводу. Естественно,
статьи не вынуждали, скажем, его противников менять тактику, уж очень она
виделась политически выгодной. Но сами для себя отлично сознавали, что
собственные «солдаты» уже рвутся в бой из опостылевших окопов – и, подчиняясь
логике жизни, сионисты, его оппоненты, создавали отряды, которые вмешивались в
войну с арабами – хотя нелегально. Что в итоге привело к перерождению их чисто
оборонительных еврейских вооруженных сил в наступательную армию...
Я понимаю: читателю может
показаться, что стиль Жаботинского заключался в резком упрощении особо сложных
ситуаций. В «тривиализации проблемы», как позднее выражался великий физик Л.
Ландау. Так и есть, спорить с этим не могу. Но главная проблема, терзавшая его
современников (да и не только их!) заключалась в том, что реальные (вполне!)
сложности и оговорки окутывали
изначальный жизненный смысл любого явления, смысл, который рядовой человек
чувствовал сам, но не в силах был вытащить его из-под покрывала «современных
взглядов на вещи». Скажем, за благородным стремлением «спасти на войне женщин и
детей» как-то исчез очевидный факт, что в войне, на любой войне, самой
справедливой, самой праведной, не существует ничего иного по сути, кроме
умелого убийства тех, кто перед тобой виноват лишь в том же, в чем ты виноват
перед ним, – в повиновении собственному начальству. Или - что убивать молодых
мужчин такое же омерзительное преступление, как убивать женщин и стариков,
ничуть не лучшее! К тому же на реальной войне женщины, дети, старики вполне
способны убивать врага – и делают это постоянно. Поэтому виновные всюду одни и те же – те, кто развязал войну,
те, кто спровоцировал её. Но уж если мир устроен так гнусно и «болезненно», по выражение
«Жабо», что невозможно избежать войн, то единственное честное поведение в
реальности – защищать своих изо всех сил, стараясь поменьше терзать себя
угрызениями перед страданиями чужой стороны (хотя не забывая о них вовсе). Нет,
увы, иного пути для действующего на Земле человека! И те, кто пытаются
замаскировать сущность человекоубийства на войне «благородными оговорками»,
обречены на лицемерие в политике. Увы, сие так - в нашем грешном и ужасном мире
планеты Земля.
* * *
«Еврейским деятелем» (сионистом)
Владимир-Зеэв стал в 1903 году – после Дубоссарского и Кишиневского
погромов. Уже семейным человеком,
знаменитым российским журналистом и известным переводчиком.
Что жизнь столь сильно
развернуло?
Насколько мне известно - ощущение
позора. Как мало и дурно сопротивлялись евреи, как бездарно и разрозненно
обороняли от хулиганского зверья свои дома, детей и жен! Да что ж за народ у
нас такой? Зеэв сразу решил создать нелегальную организацию самообороны, ибо
поддаться громилам без сопротивления свободный и сильный мужчина не собирался.
Но оказалось, в Одессе уже
существовала нелегальная организация самообороны евреев. Жаботинский вступил туда, и с того момента датируется
великий излом в жизни российского литератора, мгновенно превратившегося в
еврейского политика и великого идеолога-организатора.
Особость «человека Запада»
выделила его в новой среде. Прежде всего, обнаружилось, что прозелит-сионист
слабо представляет собственный народ, местечковую массу, с её особыми
настроениями, предрассудками, заблуждениями, её парадоксальным нравом: «В
Одессе я никогда не видел ни пейсов, ни лапсердаков, ни такой беспросветной
бедности, ни в то же время седобородых, старых почтенных евреев, снимавших
шапки на улице при разговоре с нееврейским «господином». Он долго не мог
избавиться от отвращения, наблюдая заискивающие ужимки обитателей «штетлов» перед
русскими «хозяевами»: «Я спрашивал себя: неужели это и есть наш народ?»
Но – оговоримся сразу - у пейсатых бородачей, с их черными камзолами
и шляпами XYIII века, имелось некое
качество, весьма завлекавшее нашего «европейца». «Поляки» всегда смотрелись «самими по себе» - спутать их нельзя
было ни с кем, да они и не допустили бы
путаницы в столь важном вопросе никогда и нигде! Они не желали и внешне
приспосабливаться к наглым насильникам, хамам, как бы ни боялись побоев вживе.
И всегда подчинялись только своим законам, которые никто не мог заставить извратить (кроме них самих, конечно).
Зато вид собственных коллег, ассимилянтов-интеллигентов,
Владимира-Зеэва потрясал - их жалкое и презренное качество, их моральная
трусость, желание замаскироваться под
русских, отречься от признаков еврейства
– от имени, данного родителями, от акцента, рожденного своим языком, от
жестикуляции. «Русская» маскировка вызывала у него даже и не жалость, а скорее
ироническое равнодушие – за их желание приспособиться к миру соблазнителей, за мечту перестать быть
самими собой, стать - «как все»...
«В еврействе есть дурные стороны, но мы,
интеллигенты-евреи, страдаем отвращением не к дурному, и не за то, что оно
дурно, а к еврейскому и именно за то, что оно еврейское... Арабское имя Азраил кажется нам очень звучным
и поэтичным, но тот, кого зовут Израиль, всегда недоволен своим некрасивым
именем. Мы охотно примем испанца с именем Хаймэ, но морщимся, произнося – Хаим.
Жестикуляция итальянца нас пленяет, у еврея – раздражает... Нам нужно, нам
несказанно-мучительно нужно стать, наконец, патриотами нашей народности, чтобы
любить себя за достоинства, корить за недостатки, но не гнушаться, не морщить
носа, как городской холоп, выходец из деревни, при виде мужицкой родни. Да,
повторяю, холоп! Это чувство холопское. Мы, интеллигентные евреи, впитали в
себя барскую враждебность к тому, чем мы сами недавно были.» (I, 42).
Он предупреждал образованных
евреев, стремившихся стать частью российской культуры (как польской, и любой
иной): «Настоящая русская интеллигенция хочет быть среди своих, без вездесущего
еврейского присутствия, чувствующего себя слишком «как дома»... Мы
только со стороны можем следить за развитием этого конфликта между
нашими дезертирами и их хозяевами... И щелчок, полученный дезертирами, нас не
трогает, а когда он разовьётся в целый ряд заушин - а это случится! - нам останется только
пожать плечами, ибо что еврейскому народу в людях, высшая гордость которых
состояла в том, что они, за ничтожными исключениями, махнули на него рукой» (I,
83).
Его статьи производили невероятно
сильное впечатление на публику, читавшую русские публикации. Нужно, видимо,
напомнить, что тогда читателя не отвлекали «новостями часа», рекламами
телеканалов, ток-шоу на радио... Ничего этого не было! Каждая умная статья
откладывалась в памяти, обдумывалась, обсуждалась в компаниях и...
воспринималась как «руководство к действию».
Такое бывало! Жаботинский полемизировал с самыми серьезными публицистами
«ассимиляторского лагеря», это были истинные умы, талантливые перья – и он
обычно выигрывал публичные схватки с
ними.
Много серьезнее видится его
разрыв с собственной местечковой массой.
В основе мировосприятия «штетла»
(местечка) лежало, как бы это выразиться... абсолютное недоверие евреев к доброжелательности
окружающего мира. Недоверие ко всем без исключения гоям (неевреям)! Даже те
немногие из христиан, кто защищал евреев, кто помогал им, даже этих тайно
подозревали, что в острой ситуации они обязательно предадут и обманут. Всегда.
Верить можно только своим, собственному народу.
Собственно, это обычное
чувствование нации, ведущей национальную борьбу: схватка с угнетателем видится
ей смертельно-опасной, настолько, что решившимся вступить невозможно поверить,
будто такое можно выдержать – если у тебя имеется какой-то выход! Чужак,
примкнувший к национальному движению, способен сломаться, вспомнив что у
него-то всегда имеется выход, выход под рукой – чужак способен «броситься к
своим», обратно. У евреев из местечек недоверие к «чужим» носило почти инстинктивную
интонацию. Они не верили никаким, самым доброжелательным уверениям в симпатиях
– всегда ждали от «симпазанов» предательства и удара ножом в спину. И, увы,
слишком часто оказывались правы... Что было, то было.
Жаботинский, росший в вольной
Одессе, духовно воспитанный в элитной
Италии, оказался естественно совсем иным человеком, чем местечковые
земляки.
...Центральной темой книги Каца
является почти пожизненный конфликт Жаботинского с его оппонентом, «гениальным
дипломатом Вейцманом» (так назвал председателя Сионистской организации сам
«Жабо»). У читателя в тексте не возникает сомнений вечная правота Жаботинского,
ибо Вейцман в книге только и делает, что заискивает, выпрашивает нечто у
британской администрации (военной и мандатной) или у богатых евреев, время от времени теряет достоинство в общении
с высокомерными министрами или комиссарами, или с лордами-миллионерами, а
по-боевому настроенный «Жабо» смотрится
гордым евреем, никому не позволяющим унижать, топтать и лишать законных
прав свою общину.
К слову, такое ошибочное мнение
законсервировано в Израиле до сей поры, причём в особой форме: мол, лидеры
«ишува» (еврейской общины Эрец-Исраэль) приспосабливались, унижались перед
антисемитским (иначе говоря, проарабским) начальством, боялись задеть или
обидеть чиновников из Лондона и упускали
шансы для выигрышей, а вот гордый полководец Жаботинский смело обличал
колониальные власти, угнетателей, и выказывал мужество национального характера
в его полную мощь!
Увы, в реальной истории я не вижу
в еврейской среде более упорного союзника британцев, чем Владимир-Зеэв
Жаботинский. Главный раввин Великобритании д-р Ж. Л. Герц верно выразился о
нём: «Он нажил врагов не в погоне за почестями, а в силу своей прямоты и полной
преданности Дому Израиля. Некоторые жалуются, что он был нетерпелив. Но не
вопрошал ли смиреннейший из людей, Моше Рабейну (пророк Моисей – М. Х.) Господа: «Доколе?!» И критика
Жаботинским британской политики и администрации не была вызвана враждебностью к
Британии. Вовсе нет. Как многие русские евреи, он почти религиозно верил в
Британию» (ii, 591). Так и сказано, господа - «почти религиозно верил в
Британию»!
...В этом месте статьи пришла в
голову парадоксальная идея - сверить внутреннее сходство двух евреев, двух
одесситов, почти ровесников (разница в один год!) и умерших почти одновременно
– Владимира Жаботинского и Льва Троцкого. Оба - ассимилированы европейской
культурой, оба захвачены идеями века. Оба предвидят трагическое будущее –
один для своего народа, другой – для
страны, в которой творил социалистическую революцию. Про обоих спустя более чем
полвека после гибели сочиняют странные легенды. Троцкого, например, обличают в крайней
левизне, по сравнению с которой Сталин – ну, почти либерал. Хотя Троцкий
придумал НЭП вместо военного коммунизма, хотя именно он обличал идиотскую, на
его взгляд, коллективизацию российского крестьянства, хотя именно он понимал:
если социалистический идеал окажется
невозможен в России, надо строить систему, исходя из практических нужд
действующего хозяйства. Вот этот именно тезис официально и называли - «неверием
в победу социализма в одной, отдельно взятой стране». В Жаботинском,
напротив, видят до сих пор непримиримого
борца с британским колониализмом, хотя как раз он первым понял, что без
Великобритании невозможно никакое продвижение к прогрессу на Ближнем Востоке,
именно он провидел в евреях элемент будущего, катализатор европеизации региона
- под британским кураторством, и полагал, что если британцы захотят задержаться
– у них есть для этого лишь один реальный вариант, им следует цепляться за
еврейскую общину, ни за кого иного!
Зачем британцы вообще взяли
Палестину? Что их тут особо прельстило? Гениальный Вейцман соблазнил их некогда
сионистской гипотезой. Мол, немыслимо и ненадёжно, объяснял министрам Его
Величества, опираться в регионе на арабов. Да, арабы поддержали Британию в
схватке с Турцией, но - скажите себе правду, господа министры – они ведь поддержали вас потому,
что вы, Лондон (или, точнее, Каир), платили им за партизанские услуги золотыми соверенами...
Это по сути была наёмная армия, купленная
британским казначейством. Не будь в рюкзаке у Лоуренса Аравийского гиней
– никакая идея не сдвинула бы племена кочевников в бой.
Если хотите удержать Суэцкий
канал, убеждал британцев Вейцман, – заведите на востоке постоянно
заинтересованного в вашей дружбе союзника. Евреев, например. Они смогут
противостоять возможному врагу, в их числе – арабам, если те взбунтуются против
вас, как вот нынче – против турок. Ведь у евреев нет другого выхода, у них нет иного
покупателя на их политические услуги – кроме вас, кроме Лондона...
И Жаботинский мечтал создать
Еврейское государство в Палестине – это правда! - но мечтал о самоуправляющемся
доминионе, как о части Британской
империи в регионе. О европейском форпосте на Ближнем Востоке. И беспрерывно
протестовал против унизительных уступок еврейского руководства британцам
протестовал как европейский деятель, чувствовавший себя равным любым британским
гражданам и сопротивлявшийся антисемитам, управлявшим мандатной Палестиной.
Он угрожал постоянно, верно, но –
чем? Взывая к честному и благородному мнению избирателей метрополии, к мнению
великого британского народа, создателя демократических ценностей.
Как раз здесь я и вижу его особое
сходство с земляком Троцким, который тоже видел Россию частью великого и
справедливого нового мира и предупреждал русских людей, что в случае отрыва от
Европы россиянам угрожает рабство и унижение! А никакой не социализм в отдельно
взятой стране...
Но ведь правы оказались не они,
Троцкие и Жаботинские, поскакавшие своими проницательными умами в дальние –
пусть даже верные в идеале (это - спор иной)
системы. Реальные евреи XX века, жившие в Эрец-Исраэль и общавшиеся с
реальными, а не религиозно-мифическими «демократиями» Европы, были убеждены в антисемитизме самых свободных
британцев и полагаться на них, вопреки «Жабо», вовсе не спешили. Надолго ли
игра с британцами? И не поспешат ли демократы предать евреев арабам, если поддерживать новых союзников покажется
Лондону хлопотным?
Жаботинский не видел, насколько
антисемитские настроения мандатных чиновников отражали антисемитские настроения
британских масс. Антисемитизм, конечно, не выплескивался на Острове наружу, ибо
в державе-победительнице, удовлетворенной богатством и властью над четвертью
мира, не находилось для него стимула (вдобавок евреи и активно помогали
Британии - «Еврейский батальон» для фронта создавали Жаботинский с
Трумпельдором). Нет, скорее антисемитизм
британцев выявлялся как интуитивный
отклик самых обычных душ, военнослужащих и чиновников, на рыночные повадки, приверженцами которых часто
оказывались евреи, или, напротив, в неприязни к антирыночным, социалистическим
рывкам евреев, в которых (и тоже справедливо) евреев обвиняли. Но, как бы и в
какую сторону ни поворачивалось настроения британцев, многие на Острове ощущали
в евреях угрозу интересам империи –
правда, меньшую, чем от арабов, которые бунтовали и вымогали взятки.
Британцы, действительно, могли бы предать евреев, какого бы светлого мнения об
их демократии и народе не придерживался наш Жабо!
Арабская община лично больше
устраивала колониальную администрацию. Она была ей понятна: хотя – вспыльчивые
люди феодального образца, но если не начнут бунт против сюзерена, то покорно
повинуются. Удобно! А евреи постоянно лезут к начальству со странными
идеями - то «развивают хозяйство
региона», то беспокоят коммунами-киббуцами или полусоциалистическими «мошавами»
(поселениями), то выбивают лицензии на крупные предприятия, вроде комбината
Мёртвого моря (а как быть в этом варианте с привилегией британских вельмож на
получение колониальных прибылей?), то ещё с чем-то... Евреи надоедали
начальству непредсказуемой активностью, неясными, а потому подозрительными
целями (ради чего сии пришельцы так выкладываются в нашем протекторате? Что
задумали? ). Лично британские начальники
предпочитали простых-простых арабов, и мысленно многие из них были бы вообще
рады отказаться от обещаний, выданных в Лондоне евреям.
(Чтобы не казалось, что я преувеличиваю меру
антисемитизма англосаксов, процитирую сторонний источник – книгу воспоминаний
знаменитого, хотя не британского, а
американского раввина А. Херцберга - как
аналогичная ситуация складывалась в те годы в англосаксонской Америке: «Когда
мне было 16 лет, я заканчивал школу в Балтиморе и отчаянно нуждался в стипендии
для поступления в колледж. Шел 1937 год... В это время в Германии усилилась
власть нацистов, и антисемитизм в Америке крепчал, как никогда. С трепетом я
шёл на собеседование... Его проводил профессор из Университета Джона Гопкинса,
убеждённый христианин... Он знал, что я
- сын хасидского раввина... и сказал, что выдвигает меня на стипендию...
Во вторую нашу встречу я... умудрился сказать что-то вроде того, как глубоко
меня потрясло, что кто-то из людей его круга высказал заботу о сыне раввина...
Встав, я заверил профессора в вечной признательности и спросил, могу ли я
как-то её выразить. Он ответил тихо, но торжественно: «Молодой человек, в один
прекрасный день вы будете сидеть по другую сторону стола. Став тем, кто
принимает решения, не забывайте помогать
наименьшим и наиничтожным»). Вот так, благороднейший человек воспринимал еврея
в Америке - как существо «наименьшее и наиничтожное»!
Палестинские евреи ощущали
предубеждения британцев, отталкивание от
них – и не верили в возможности той «правозащитной борьбы», которую
рекомендовал им Жаботинский. Их восприятие реальности выразил рабочий лидер
Берл Кацнельсон, напомнивший Жаботинскому талмудическую притчу: «Заблудившийся
путник в лесу делает то, что положено – громко кричит: «Ау! Люди, где вы?»
Кто-то трогает его за плечо. Оборачивается – медведь: «Ну, я тут. Тебе
легче?»
Жаботинский имел немалое, иногда
преобладающее влияние на еврейство Европы, жившее в демократических странах, но
– никогда не имел серьезной доли влияния
в мандатной Палестине.
(Палестинские еврейские политики
предпочитали использовать испытанный «русский метод»: власти пусть требуют
своё, а мы тихо, про себя, но будем проталкивать своё! Накопим силу, накопим
факты и уж потом предъявим счёт. Никто в душе не возражал Жаботинскому, но
многие думали, что надеяться на право, на справедливость в восточном мире – не слишком умно. Тем
более, что проарабские уступки властей в
жизни почти всегда парализовались арабами с их наивной тактикой – «Дайте нам
всё или не нужно нам ничего»! – так что евреям не требовалось и особо стараться
со своим бойкотом.)
Кто оказался прав? История не
знает сослагательного наклонения. Вполне возможно, что предлагаемые Жаботинским
«правовые акции» принесли бы большую пользу, чем осторожная,
полуподпольная и терпеливо ждущая нужного момента тактика палестино-еврейских лидеров. Но вот пример
диалектического соотношения интересов. Жаботинский настаивал, чтобы евреи
создавали под патронажем британской власти национальные вооруженные силы.
Никакое добровольчество в подполье, объяснял он активистам «Ха-Шомера» и
«Хаганы», не способно равноценно заменить военное обучение в составе регулярной
армии. Это несомненно было верным! Но лидеры «Хаганы» предпочли дождаться того
мига в истории, когда британцев вынудила история позвать евреев на помощь,
сначала – в борьбе с арабскими повстанцами, потом – в войне с Роммелем. Однако
с какой неохотой даже и тогда, в крайней нужде, начальники дали нужные
разрешения и средства и с какой поспешностью распускали еврейские отряды сразу
после выполнения конкретных задач. Я не уверен, что в рамках реал-политики
британцы смогли бы – по Жаботинскому – хоть что-то сделать для евреев, если бы
у них не повисла на шее германская петля.
Жаботинский отлично предвидел ошибочность колониальной
тактики Даунинг-стрит. Вот отрывок из
его письма в «Таймс»: «Сейчас идёт
значительная игра со всемирным поджогом. Я имею в виду систематическую
гальванизацию панисламского фанатизма... Иерусалим превращен в центр
подстрекательства, соперничающий с худшими усилиями московского Коминтерна, в
центр, откуда во все стороны дождем посыплются бесчисленные палочки динамита,
угрожая не только еврейскому населению Палестины, но и всей европейской
колониальной системе. И придётся Англии держать ответ... за свою близорукость и
за опасные игры с безопасностью мира под её эгидой!» Это напечатано в январе
1932 года. Но никакого впечатления на мыслящих британцев не произвело! Как любил говорить Лев Толстой, «кого Бог хочет наказать – лишает разума». Такой была
реал-политика невмешательства,
примирения с врагом в сломанном поколении британских дипломатов.
* * *
Самая знаменитое и постоянно
вспоминаемое в современном Израиле сочинение Жаботинского названо - «О железной
стене». Его тема – возможные перспективы
отношений евреев с местными арабами.
Обычно цитируют только те фразы,
где говорится, что лишь непобедимая военная сила – «стена» - образумит
фанатиков и авантюристов в арабском лагере и перераспределит влияние в пользу людей, желающих компромисса. И тогда - всё возможное уважение
со стороны евреев должно быть арабам оказано...
Почему-то (интересно – почему?)
забывается, что либерал-западник, как и положено ему статусом, с большим
вниманием внимал аргументам другой, противоположной стороны.
Да, говорил «Жабо», он понимает и признает
причины арабского сопротивления. Особенность таланта публициста - смотреть
прямо в лицо жестким и неприятным фактам, выразилась в статье особенно ярко:
«Никогда колонизация (Жабо называет вещи их
именами – М. Х.) не
производилась с согласия местного населения. Мы понимаем и даже уважаем
арабское сопротивление широкомасштабному еврейскому расселению.. Но это не
значит, что их дело правое... Поэтому мы не верим в мир сегодня. Понадобятся...
поколения, прежде чем арабы покорятся еврейской иммиграции и признают её. Вот
почему мы не верим в успех переговоров на нынешних условиях».
И продолжил: «Я глубоко
сочувствую делу арабов, пока его не раздувают... Испытывают ли арабы какие-либо
индивидуальные трудности в связи с еврейской колонизацией? Мы единодушно считаем, что экономическое
положение палестинских арабов... стало
предметом зависти во всех окружающих арабских странах... И мы вовсе не
замышляем выселения арабов из Палестины... Я не отрицаю, что в результате процесса колонизации палестинские
арабы обязательно станут в Палестине меньшинством. И я отрицаю начисто, что это
будет большой трудностью... Мне было бы трудно назвать одну из больших наций,
имеющих своё государство, даже сильное и могущественное, у которого бы не было
ветви, живущей в чужом государстве. Это нормально, и никакие трудности с этим
не связаны. Поэтому когда мы говорим, что арабское требование противостоит
еврейскому, я прекрасно понимаю, что меньшинство предпочло бы быть
большинством, и вполне понятно, что арабы Палестины предпочли бы, что Палестина
стала государством арабской нации – государством номер четыре, пять, шесть. Но
когда арабское требование сталкивается с еврейским воззванием о спасении, то
это похоже на требования аппетита рядом с требованиями голода» (II, 417).
Он разделял мысли своего верного
союзника, Веджвуда: «Нам нравятся люди,
которые умеют бороться, даже если мы не считаем их борьбу правой... Арабы восстают и борются,
они идут на резню. Не будем заблуждаться, они убивают не только евреев, но и
своих, - они убийцы. А евреи, наоборот, только вечно жалуются и просят
справедливости. Это, конечно, результат 1800 лет угнетения. В течение 1800 лет
евреи зависели от милости чужих правительств,
а не от собственной силы, и у них выработалось поведение, которое инстинктивно отталкивает
любого англичанина в Палестине и многих на родине. Просительное поведение и коленопреклоненная униженность крайне плохо
влияют на отношения к евреям со стороны уважающих себя народов» (II, 530).
Жаботинский презрительно
относился к «миролюбию» евреев именно потому, что прозревал инстинктивное,
непонятное для самих «миролюбцев», но истинное их чувство - презрение к арабам,
мол, те не совсем нормальные люди, не
ведают, что творят, их надо пожалеть и войти в положение «отсталого и побитого
народа»... «Очень шумно завывают у нас теперь в сионизме хор миролюбцев,
добивающихся (через проповедь к евреям только!) примирения с арабами. Трудно
отделаться от брезгливого чувства: назавтра после подлой и грязной резни
давайте покаемся в наших грехах и попросим, чтоб впредь нас не били. Даже я...
такого безграничного пресмыкательства не ожидал. Тем не менее надо отбросить
брезгливость и ещё раз вглядеться в дело
по существу...
Мы все, сто процентов, хотим
мира... Если бы арабы видели, что Англия
твёрдо решила поощрять еврейскую иммиграцию и никаких насилий не допустит...
тогда был бы мир, и уже давно. Арабы достаточно толковый народ, чтоб не мечтать
о проломе железной стены голыми руками. Если они верят, что есть стена и стена
железная! Если бы они в это верили, тогда подстрекателей никто бы не слушал, а
на первый план выступили бы у них люди умеренные и спокойные, к ним
навстречу и от нас тоже выступили бы
люди умеренные и спокойные и поладили бы очень скоро. Арабам было бы
гарантировано равноправие, неприкосновенность трудового достатка, культурная
автономия, вообще всё то, чего мы и для себя добиваемся во всех странах. И был
бы мир.
... Но сегодня настроение арабских
лидеров такое, что их ум совершенно не готов принять компромисс, который мы
могли бы им предложить, каким бы разумным он ни был. Они верят, что обеспечили
себе победу и уверены, что должны настаивать на своей тактике, чтобы получить
максимум».
Почему арабы в этом уверены? Они
надеются на «понимание» и «сочувствие» властей (в нынешнее время, скажем, на
содействие «мирового общественного мнения»,
«квартета»). Неважно, что их расчет ошибочен (они ошибались и во времена Жаботинского тоже). Как следствие - нет мира. До сих пор.
Занимательно в анализе
Владимира-Зеэва рассмотрены группы еврейских «миролюбцев». Первую из них он
назвал «маниловыми». «Они думают, что все зависит от того, каким тоном говорить
с арабами: если поговорить ласково, душевно и убедительно, тогда арабы на всё
согласятся. Надо им только объяснить, что мы их обогащаем, учим пользоваться
тракторами, приближаем к культуре» и арабы запрыгают от радости». Маниловы,
повторил он, не понимают, что подсознательно испытывают к арабам презрение, к
этим отсталым дикарям. А арабы, народ гордый, самоотверженный и амбициозный,
сей подтекст ощущают инстинктом! И
отнюдь не склонны покупаться. Скорее по-восточному хитро попытаются
использовать «еврейских дурачков» в своих «долгих интересах».
Вторая группа – евреи, кто хочет
арабов попросту надуть, например, умолчав о целях сионистов. Но древний
восточный народ не провести европейскими хитростями! Жаботинский в этом
убежден.
А третья, самая опасная группа, –
евреи, искренно не верующие в победу сионизма, желающие хоть как-то
просуществовать в этом мире, по выражению Щедрина, «применительно к подлости».
Чем интересны взгляды
Жаботинского? Он даёт внятное объяснение диковинному историческому явлению
нашего времени: почему мирных сдвигов в отношениях с арабами добивались в
Израиле не уступчивые, самые доброжелательные к противнику дипломаты-политики,
а напротив – самые жесткие еврейские радикалы. Как правило – кто-то из
наследников Жабо: Бегин, прямой ученик
Владимира-Зеэва, Рабин, самый упрямый из
лейбористских политиков, потом ученик Бегина в политике – Шарон. Потому,
возможно, – но это лишь моя гипотеза! - что в переговорах с такими деятелями
арабы не ощущали «европейского презрения
к азиатам», понимали, что перед ними враги, но те, которые не боятся, в коленках
не ослабнут, однако с уважением отнесутся к упорству и самопожертвованию
восточного противника. Знают про его отвагу и учитывают её в своих расчетах,
считаются с ней, – хотя, повторяю, не
боятся.
* * *
Но не одна только «внешняя
политика» (отношения с британцами и арабами), но и внутренний конфликт поделил
еврейскую общину Палестины.
В 1927 году Жаботинский написал
для «Таймса» великолепную статью «Мы, буржуазия». Она практически неизвестна
русскому читателю, и заслуга Шмуэля Каца состоит в том, что он её обширно
цитирует в книге. Это важнейшая мировоззренческая статья его героя:
«Мышление XIX века более не в моде, - начал
он, - и отправлено в шкаф со старыми
тряпками. Слова «либерал» и «демократ» стали ругательными, а идеология свободы
оттеснена идеологией полицейского управления (вы, наверно, думаете,
что это говорится про Россию? Нет, не так! – М. Х,)... В Америке нам запрещают пить вино и
распространять идеи Дарвина. В Италии нам запрещается думать. В России -
дышать. Право голосовать, ответственность правительства – всё описывается как
прогнивший парламентаризм... Идея прогресса человечества заменена идеей
единственного класса – носителя всех добродетелей... Каковой, следовательно,
победит и будет угнетать всех остальных, одновременно устанавливая законом для
себя самого серию привилегий во всех областях жизни. Идеология XIX века...
заклеймена зловещим тавром нашего времени – «буржуазия».
...Сегодняшней буржуазии не
хватило сил отразить эту атаку, как если бы ей не хватало веры в себя. Правда,
она сохранила собственность, но ей недостает руководящей идеи. Она морально
поджала хвост. Провозглашая свои лозунги, она бормочем, заикается, потупляет
глазки, когда ей приходится произносить такие слова, как «свобода», «равенство»
и «всеобщее избирательное право». Лучшие её представители... теперь нередко
тайно, а иногда и явно заискивают перед проповедниками классовой политики.
И неминуемо, - добавляет он,
- еврейская буржуазия оказалась наиболее
экстремистской, потому что таков еврейский обычай вести себя.
Я, прежде всего, хочу протестовать против поджатых хвостов и
сконфуженных лиц. Нет в мире причин для нас стыдиться, друг мой буржуа... Я укрепляюсь в своей
незыблемой верности идеологии XIX века. Я верю в священные и бессмертные
тряпки, которые закинули на чердак. Я верю в свободу слова и союзов, собраний и
печати. В демократию, всеобщее избирательное право, равенство всех перед
законом, в идею надклассовой позиции - и
с бесконечным презрением и отвращением отношусь ко всем другим идеологиям».
Он признает: да, некогда писал,
что «национализация средств производства – неизбежное и желательное следствие
социального прогресса». Только теперь понял, в чём заключалась его важная
ошибка: «Выяснилось, что индивидуальность является основой творчества. И её
основной пружиной была и будет та сила, что выталкивает человека выше уровня
коллектива. Выяснилось, что творчество невозможно в том обществе, из которого
эта сила удалена. Творчество возможно только в таком обществе, где частной инициативе
улыбается надежда и обещано отдельное вознаграждение. Мне лично эта черта
человеческого характера не очень нравится. Если бы мне поручили создать Адама и
Еву, я построил бы их так, чтоб их ноги бежали
сами собой в стремлении делать вещи ради чистой радости творчества, а не
ради выгоды. Вот почему я верю, что интеллигенция – элита, особенно художники,
которые способны создавать шедевры искусства без надежды на особую выгоду. В
сфере же практических дел, как, например, при постройке фабрики, это не происходит
и не может произойти.
Буржуазия оконфузилась, -
продолжает Жаботинский, - потому что увидела вокруг себя бедность и страдание.
Она была введена в заблуждение, поверив, что социализм является исцеляющей
силой. Её сострадание было положительным и полезным, но чувство вины совершенно
неуместным. С того дня, как закончилось Средневековье и стала циркулировать
кровь творчества.. с этого дня и далее миром правит частная инициатива – через
инициатора и организатора. Он создал всё, что обогатило человеческую культуру,
построил города и проложил дороги, создал юриспруденцию, науку и искусство. Он
автор и носитель прогресса....Тут никому не нужно носить титулы. Тут нет
наследственных прав и привилегий – нет и не будет. Никогда миром не будет
управлять один класс, ни рабочий, ни крестьянство, никакой другой... Наша идея
включает всё человечество и все классы. Она лучше всех других – она вечна, все
остальные иллюзорны» (II 99-100).
* * *
В этом пункте мне видится
уместным начать разговор об отношениях Жаботинского с деятелями, которые
осуществили его мечту после его смерти и которых Шмуэль Кац назвал в книге
английским термином – «лейбористы».
Лидеры рабочих организаций и
партий в мандатной Палестине – как эти
созидатели будущего Израиля относились к нему и к его движению?
Конечно, враждебно. В немалом
числе прибыли из России и привезли с собой воинственный и нетерпимый дух
русской революции, да ещё помноженный на еврейские темперамент и нетерпимость.
20-30-е годы – время драк, побоев,
преследований и дискриминации евреев евреями (убийств, правда , насчитывалось
немного, но только арабские мифоманы ещё верят в легенды о еврейском единстве).
Изучая документы (и книгу Каца в плюс к ним), осознаешь: как ни удивительно, но противоречия между
рабочими лидерами и Жаботинским не были,
как выражались в покойном СССР, «антагонистическими», т. е. непримиримыми. Все
евреи в душе осознавали, что у них - общая цель.
«Пробуржуазная» идеология Жаботинского сама по себе вообще и не слишком трогала практичных
лидеров еврейского социализма. В конце концов, же они сами получали деньги на
проекты (поселения и прочее) от богатых евреев-капиталистов, банкиров. У кого ж
ещё добывать деньги? Что, конечно, сильно способствовало ослаблению классовой
ненависти внутри общины...
Сам Жаботинский объяснил местную
вражду так:
«Руководители рабочих честные
люди, их ни за какие деньги не купишь. Но за гроши на постройку поселений они
покупаются» (II 85).
Вейцман, дипломатично ладивший с
богатыми евреями, мог достать «гроши», и
именно он, Вейцман, настоял на разрыве контактов «лейбористов» с людьми «Жабо».
Жаботинский характеризовал активистов социализма в
Палестине: «Они были, как евреи, выходившие из Египта, - духа им хватало только
на мятеж. Очутившись в пути, они унесли с собой большую часть токсинов рабства.
Один из таких – врождённое почитание богатства».
Он был и прав, но и неправ тоже.
Как «благородный Атос», «Жабо» всегда недооценивал деньги - кровь политической
жизни. Это был его политический порок! «Деньги на сионизм шли не только с
банковских счетов, - говорил он, - они шли от сердца». Но сердца на всех не
хватало! Их давали только близким людям. Активисты в Палестине не верили в
чисто политический подход Жаботинского – они желали для начала заложить мощный силовой фундамент в стране.
Построить поселения, ввезти миллионы евреев, создать свои вооруженные силы – и
уже потом... «Жаботинский слишком
увлекался политикой», - говорил самый мудрый из «лейбористов» той эпохи, Берл
Кацнельсон.
В 1934 году, однако, произошло
событие, которое обычно недооценивается до сих пор. В Лондоне напрямую
встретились Жаботинский с Бен-Гурионом, тогда лидером всеизраильских профсоюзов
– Хистадрута.
«В шесть часов я пришел к Пинхасу
Рутенбергу и нашёл у него Жаботинского.
Я сказал ему «шалом», не подавая руки. Он встал, протянул руку и спросил: «Ты
не подашь мне руки?» Я удивился и подал руку». Кац оценивает эти строки:
«Начался самый невероятный эпизод в сионистской истории».
Позднее двадцатилетний Бегин
спросит вождя: «Как ты мог пожать руку человеку, который так тебя поносил?» -
«Я никогда не забуду, что такие люди, как Бен-Гурион и Голомб носили форму
Еврейского легиона и уверен, что ради сионизма они без колебаний наденут её
снова», - ответил Владимир-Зеэв своему ученику и будущему преемнику.
Бен-Гурион явился на встречу,
потому что надеялся переманить к себе
«коричневорубашечников» - молодежь Жаботинского, носившую рубашки цвета
терракоты – палестинской земли (когда эту форму придумывали, то о Гитлере не
слышал в Палестине никто). «Лейборист»
потом приоткрылся сыну: «Мне всё равно, какую рубашку парень носит, –
мне важно, что он делает. Если «Бейтар» не будет нарушать забастовки или
предавать еврейский труд, неважно, какую рубашку он носит».
Через месяц встретившиеся лидеры
заключили соглашение, по которому обе стороны отказывались от «методов
партийной войны», «от взаимного террора
и насилия» и главное - от клеветы в адрес противника. Всякое сотрудничество с мандатными властями
против еврейских оппонентов отныне объявлялось вне закона. Самым поразительным
было, однако, не быстрое заключение этого соглашения (к слову, так не
вступившего в силу), а переворот в отношениях лидеров.
Бен-Гурион по натуре был
человеком резким и грубым (как
выражается Шмуэль Кац, «не отличался изяществом в личных отношениях»),
предельно амбициозным, в борьбе за власть неумолимым – неслучайно его обзывали
«полубольшевиком»! И вот - столь жёсткий человек оказался буквально очарован
собеседником, тем самым, которого он заочно обзывал «защитником кровососов
рабочего класса»...
Вот что он писал после подписания
соглашения:
«Надеюсь, что ты не будешь на меня сердиться,
если я обращусь к тебе как к товарищу и другу, без церемониального «мистер». (Это было письмо
к человеку, которого он раньше обзывал «Владимиром Гитлером»! - М. Х)
...Я не сентиментален и думаю,
что ты тоже. Но я не высказал тебе
всего, что у меня на сердце. Да и теперь не скажу... Что бы ни произошло
дальше, уже не изменить того факта, что мы встретились и на много часов забыли,
что было между нами. Великая тревога за
честь нашего движения при взаимном доверии и взаимном уважении подвигнули нас
на совместные усилия. Этот факт не сотрётся в моем сердце. Будь что будет! С
уважением жму твою руку»
Когда коллеги Бен-Гуриона
провалили ратификацию соглашения, он отправил «другу и товарищу» новое письмо:
«Кроме общественно-политического аспекта есть
просто люди... Может быть, нам придётся бороться на разных фронтах. Но что бы
ни случилось, лондонская глава не сотрётся в моём сердце. Я многое могу забыть,
но но не это. И если нам суждено бороться, ты должен знать, что среди твоих
врагов есть человек, уважающий тебя и разделяющий твою боль. Рука, которую, как ты думал, я не хотел тебе
подать, будет протянута тебе даже в разгар битвы – и не только рука» (II, 365).
Жаботинский ответил через пять
дней – уже с вокзала в Париже:
«Последние дни я больше, чем
когда-либо, стал ненавидеть свой образ жизни. Я устал от бесконечных
горестей... Ты напомнил мне, что, может быть, этому наступит конец».
...Жаботинский ясно понимал, что
в еврейском мире остро не хватает личной порядочности и благородства. Религия,
которая, казалось бы, должна вносить в общину мораль и совесть, отказалась от
этой непосильной задачи – даже в отношения между религиозными людьми, уж тем
более к нечленам общины. Иудаизм издавна допускал двойную мораль – в отношениях
с евреями, с одной стороны, и с неевреями («гоим» - «народами» на иврите), с
другой. Но сия двойная мораль размывала основы личностей, и аморальность
неизбежно проникала в отношения с
нерелигиозными евреями тоже, потом – дальше, во внутренние отношения в самих
общинах. Иначе в мире не бывает: двойной счёт развращает, разлагает всё.
Жаботинский возмечтал о новом кодексе личного поведения еврея, кодексе, который
назвал «адар»: в буквальном переводе это
примерно - «блеск славы», а в толковании Жаботинского - «величие».
«Из бездны гнили и пыли...» Так начинался
гимн, который он, поэт, написал для молодых членов партии. «Сегодняшний еврей «ненормален и
нездоров»: жизнь в изгнании препятствует воспитанию граждан». Жаботинский провозгласил, что еврейству
необходима щедрость, широта души,
готовность к самопожертвованию, правдивость... «Каждое ваше слово должно быть
честным словом, и каждое честное слово - твёрдым, как скала» (II 140).
Еврей должен быть всегда готов к самообороне, к защите народа, в будущем
– своей страны. Третье – быть верным библейскому запрету: «Ты не будешь носить смесь шерсти и льна» - т. е. не должно
носить в душе раздвоенности (это был, конечно, намек на связь сионизма с
социализмом).
Попытка Жаботинского воспитывать
моральных людей – самый важный вклад лидера в общество будущего Израиля.
Разумеется, он понимал романтизм подобной работы. Но в подобном духе он влиял,
в частности, на ученика, преклонявшегося перед ним, на Менахема Бегина, а через
Бегина чувство благородного самоотвержения и преданности национальному делу, то
самое, что покорило в личном общении с «Жабо» Бен-Гуриона, проникло в самое
атмосферу Израиля. И если – при всех нестерпимо острых конфликтах – эта страна
столько раз избегала гражданской войны и военных переворотов, привычных, неотъемлемо свойственных странам её региона,
если политические убийства и насилие против земляков все-таки вызывает
отвращение почти во всех гражданах Израиля до сих пор – видится мне, что этот
особый дух страны внедрен в общество великим, хотя ушедшим лидером.
* * *
Объем журнальной статьи вынуждает
к скороговорке и опусканию многих сюжетов. Но все-таки хочется напомнить
несколько эпизодов, остановивших
внимание в книге Каца. Например, Жаботинский, что создал на ровном месте
Еврейский легион, первую еврейскую
воинскую часть за две тысячи лет, оказывается, сам не слишком верил в боевые
качества лондонских «шнайдеров» - портных, мещан и обывателей. Антисемитские
предрассудки сидели, оказывается, в самих евреях! И как же был он поражен, когда британские
инспектора признали его «шнайдеров» лучшими Королевскими стрелками в корпусе
генерала Алленби. К слову, самого Жаботинского произвели тогда же в офицеры, и
его шеф подшучивал, мол, было в нашей армии только два офицера – не подданных
Его Величества, это германский кайзер и ты, и вот – кайзера уже нету...
А вот оценка Жаботинским
легендарного Алленби, завоевателя Палестины: «Именно люди с репутацией
«железной воли» часто на самом деле тряпичнее былинки под ветром. Алленби,
конечно, большой солдат. Но за что его приписали к большим государственным деятелям
– для меня загадка... Я думаю, что в качестве исполнителя он действительно
крупная сила, но это именно исполнитель, а не направляющая рука. Хороший
автомобиль, на котором кто угодно, если он вкрадчив и удачлив, может ехать куда
угодно... Это опасная комбинация –
человек, к которому прилипла репутация упорства и непреклонности, между тем,
как сам он, в сущности, почти не знает, в чём ему собственно упорствовать и
непреклонничать, и вынужден запрашивать советников. Опасно здесь то, что такой
человек невольно дорожит своей «железной» легендой, а потому принимает только
те советы, которые дают возможность лишний раз проявить его «железные»
качества... против всего «сентиментального», «мягкотелого», против «идеологии»,
как выразился бы Наполеон» (I, 248).
Завершить повествование хочется
особой темой, которую открывает знаменитая фраза Бен-Гуриона про «Владимира
Гитлера».
Бен-Гурион, оказывается, имел в виду
вовсе не идеологические параметры противника, но то положение всевластного
вождя в собственной партии, где каждое слово и мнение «Жабо» считалось
непреложным уставом. Так вот, имелись ли
для такого восприятия какие-то основания у Бен-Гуриона?
Да, имелись. Один из «офицеров»
Жаботинского, Шалом Розенфельд (будущий редактор «Маарива»), вспоминал: «Ты
встречаешь человека, который сорок лет состоит в твоем движении: он ещё с
Герцлем разговаривал! Он боевой офицер - создал и воевал в Еврейском легионе.
Он известный поэт, он замечательный прозаик, он великий журналист. Он - великий
оратор (говорят, только Троцкий ещё умел так говорить!) – на десяти
языках! И бессменный лидер твоей
организации... Конечно, для нас он был
вождем. Он воспринимался как совершенно необыкновенная личность сразу же, при
первом знакомстве. Я возглавлял на съезде «Бейтара» один из комитетов, сидели
мы в комнате, вдруг он вошёл. Все встали. По лицу пробежала... какая-то тень,
судорога, и он сказал: «Господа, я настоятельно прошу вас – никогда не вставать
при моем входе и выходе из помещения»...
Естественно, если каждый
встреченный человек видит в тебе сочетание совершенно выдающихся качеств и
заслуг, то вставание излишне – оно может только раздражать!
...Здесь мне должно оговорить
важное обстоятельство.
Евреи как нация не знали
политической практики почти две тысячи лет. У них не имелось минимального опыта
в политике или реальной дипломатии –
поколению Жаботинского и его сверстников приходилось всё открывать с
нуля. С буквы «алеф». Предугадывать, предчувствовать всё (к слову, арабам
тоже). Жаботинский постоянно искал свою личную позицию в совершенно незнакомом
и по сути чуждом литератору деле – в практической политике. Поэтому в его
высказываниях вы не найдете железной последовательности и логики – он всегда в
поиске. Всегда в некоей пробе вариантов...
Например, однажды высказался так:
«Народу нужен царь. Народ любит царей». Это – как бы политическая максима. Но
одновременно...
«Бездумный, беспечный культ вождя
повсюду вошёл в моду, отчасти под влиянием Бенито Муссолини, и, видимо, будет
отравлять атмосферу, пока не достигнет позорного конца, заведя всех в тупик.
Идиотское понятие лидера зародилось в Англии, но там оно обозначало лишь
председателя правящей партии, пока он претворял в жизнь решения партии. Во
время выборов никто не говорил, кто из вождей лучше – Ллойд Джордж, Болдуин или Макдональдс, а говорилось
о том, какая партия ведёт более приемлемую политику... Но политический режим был построен на
авторитете вождя в старом гетто, где еврейское население поддерживало
какого-нибудь учёного или богатого бизнесмена. Учёный прекрасно знал Талмуд,
бизнесмен прекрасно вёл свои дела. Население естественно верило, что это люди понимают
во всём: в борьбе с администрацией или эпидемией тифа. Когда вождь менял
мнение, массы тоже меняли масть. Всё это было тогда безвредно, поскольку ни в
борьбе с администрацией, ни в борьбе с эпидемией не было объективной
возможности победить. К сожалению, мы перенесли на сионизм эти привычки из
гетто» (II, 74).
Да, наш герой видел, что
еврейские массы и сионистские активисты хотят, чтобы ими управляла, как сегодня
выражаются, «суверенная демократия». Де-факто – управлял диктатор. Что делать –
это было действительно народное чувство, народная вековая привычка. И молодые,
талантливые и мужественные последователи требовали, чтобы Жаботинскому
предоставили в партии всю полноту власти – чтобы объявили его официально
диктатором! Тогда-то, видимо, в мозгу Бен-Гуриона и созрела метафора насчёт
«Владимира Гитлера»...
Но «кандидат» ответил любимцам
так:
«Идея диктатуры не годится с
самого начала, хотя бы потому, что диктатора тут не видно. Кандидат, которого
имеют в виду..., объяснил им, что этот путь ему не по силам и не по вкусу.
Однако проблема эта значительно глубже. В современном мире, а особенно среди
молодёжи мечта о диктаторе стала эпидемической. Я пользуюсь случаем ещё раз
заявить, что я – беспощадный враг этой мечты. Я верю в идеологическое наследие
XIX века, века Гарибальди и Линкольна, Гладстона и Гюго... Сегодня
идеологическая мода такова: человек по самой его сути нечестен и глуп, поэтому
ему нельзя дать право управлять собой. Свобода ведёт к гибели, равенство –
ложь, общество нуждается в вождях, в порядке и в палке... Я не хочу веры такого
рода. Лучше вовсе не жить, чем жить при такой системе» (II, 278).
Да, он прожил жизнь человеком
«Модерна» и подвергал всё сомнению, включая собственную способность к
руководству. Он всегда готов был откликнуться по-новому на новую ситуацию, на
новую информацию и сменить прежнюю «установку», если она, как выяснялось, не
годилась в неожиданных обстоятельствах, на нечто прямо противоположное. Какая
уж тут диктатура? Он физически неспособен был стать вождём, как Сталин, как
Гитлер, Муссолини или Франко... Он вечно был готов к эксперименту, к новому
толкованию старых гипотез (и потому, к слову, он полюбил в Польше Пилсудского,
а в Америке – внимательно наблюдал за Рузвельтом):
«Политические вожди... Урожай
гениев на этом поле возрос в огромном количестве. Одна за другой нации и страны
заражаются этой злокачественной болезнью, открывают божественных избранников –
вождей, на челе которых запечатлена печать императоров. И неизбежно, когда эта
печать «вождизма» распространяется, как чума, избранники должны оказаться очень
мелкого пошиба.
Усталость – вот корень всех этих
явлений, отталкивающих нас, «стариков»... Усталость раздавила культ свободы,
она источник равнодушия личности к собственным мнениям, источник любви к
дисциплине, почти чувственного желания жить... комфортабельно - под режимом, установленным
другой личностью» (II, 451). И далее говорит о проблеме общин Европы в XX веке
- «между режимом дисциплины, между казармами, которыми управляет государство, и
буржуазным режимом.. основанным на либерализме и праве собственности.. Вопрос один: способен
ли этот режим принять и впитать новые противоядия (коллективные договора,
страхование безработицы, большой налог на наследство) и дойти до того, чтоб
ликвидировать бедность – сохраняя свой характер и оставаясь... режимом «честной
игры».
История с нами, и, несмотря на
интерлюдии полицейских государств, будущее будет таким, каким мы хотим, чтоб
оно было» (ibid).
Откуда взялась столь
оптимистически-патетическая уверенность? От веры в инициативу, которая изначально заложена в
душу человека и вынуждает его, даже помимо воли, менять жизнь в направлении к
большей свободе. Он называл это свойство человека странно – «авантюризмом». Для
его товарищей сие слово стало своего рода гимном!
«Серьёзные люди верят, что их
метод – расчет, спокойствие, всё, как у «государственных людей», и имеет шансы
на успех. Но что подсказывает нам опыт? Опыт – бессовестный плут, он смеётся
над «расчётами как у государственных людей» столь же часто, как над легкомыслием
авантюристов... Мы помним время, когда все серьёзные люди называли Герцля
авантюристом, а задолго до Герцля – других: Гарибальди, Вашингтона, Колумба...
Очень трудно определить, где кончается «государственный расчёт» и начинается
авантюризм. Мыслитель (но не дурак!) сказал об этом: каждое начало считают
авантюрой – до той минуты, когда приходит успех»...
Он верил в инициативу неповиновения злу, инициативу
бессильную и малую, но неизбежно сокрушающую ограды несвободы. Стоит ли
удивляться, что такой человек не хотел стать диктатором – даже когда
«управляемые» сами предложили ему этот пост вполне официально.
* * *
Так почему же Жаботинский не стал
вождём еврейского народа, и эту роль история отдала Бен-Гуриону – возвращаемся
мы к вопросу, вынесенному в заголовок статьи.
Шмуэль Кац нашёл ответ на него в
рассуждениях польского министра иностранных дел графа Михаила Любенского,
знавшего сионистских лидеров, так сказать, по своей должности. Он говорил
активисту-еврею (Шехтману):
«Вы знаете, как высоко я почитаю
Жаботинского. Я также очень высокого мнения о докторе Вейцмане. Но, по-моему, у
доктора Вейцмана больше шансов заручиться поддержкой большинства еврейского
народа, потому что его ментальность сродни ментальности среднего еврея в гетто.
А ментальность Жаботинского духовно ближе к моей, к ментальности нееврея. Я
лучше понимаю Жаботинского, он будит во мне родственный отклик. А для еврея из
гетто он напротив слишком прост и прям. Его выслушают, ему поаплодируют, но за
ним пойдут только те, кто преодолел комплекс гетто» (II, 595).
Неслучайно, видимо, с юных лет
Владимира-Зеэва дразнили «гойише коп» («нееврейской головой)...
