Matlin1
"Заметки" "Старина" Архивы Авторы Темы Гостевая Форумы Киоск Ссылки Начало
©"Заметки по еврейской истории"
Июнь  2007 года

Владимир Матлин


На вершине мира

Когда раздался звонок, Ларри завтракал. Он поставил чашку на стол и с удивлением посмотрел на телефон. Последнее время ему звонили редко, чем дальше, тем реже. А уж в такую рань…

– Это я, Нина. Не разбудила? Ну, как ты там? Как здоровье?

Они жили в одном городе, но виделись редко. Нина иногда звонила, справлялась о здоровье – не нужно ли чем помочь. Ларри благодарил, от помощи отказывался. Он и в самом деле в помощи не нуждался: чувствовал себя сносно, гипертонию удавалось держать в рамках, а материальное положение – скромное, но стабильное – беспокойства не вызывало. Больше не вызывало…

Странная это все же вещь – материальное положение, рассуждал иногда Ларри. Вот уж казалось бы, понятие объективное, определяемое числами и фактами: такой-то доход, столько-то тратишь на это и на это, владеешь тем-то и тем-то... Можно подсчитать и сказать – хорошо, достаточно, недостаточно... А вот оказывается и это сугубо объективное понятие тоже зависит от твоего сознания: что ты хочешь, чем довольствуешься, что считаешь приемлемым.

Да, материальное положение больше его не тревожило. С недавних пор не тревожило. А ведь раньше... собственно говоря, всю жизнь, до совсем недавних пор – словно какой-то пропеллер крутился у него внутри! Ему казалось, что вот достиг уже почти всё, не хватает только еще чего-то прибавить – новый «Мерседес» или квартиру в лучшем районе – и он взойдёт, наконец, на самую-самую вершину, The Top of the World, как это называется по-английски.

И всё это не от жадности, не от испорченности: он мог бы жить куда скромнее – скажем, так, как живёт теперь, на склоне лет. Всё это нужно было ему как символ, как обозначение жизненного успеха, которого он добился вопреки всему, вопреки тем, кто не считал его способным на такое.

Кто они были, «те кто не считал»? Прежде всего, родители. Нет, они не смотрели на него как на бездарность, неудачника или что-то в таком роде. Наоборот, они считали его способным и очень хотели видеть зубным врачом. Наверное, он мог бы воплотить в жизнь эту их мечту, но его потянуло совсем в другую сторону.

Когда Ларри было шестнадцать лет, семья его жила в бедном еврейском районе на Лоуер Ист-Сайд. Собственно говоря, он даже не был тогда Ларри, а звали его Лазар или (по-домашнему) просто Лайзик. Водился он с соседскими ребятами, подростками из таких же бедных еврейских семей. Но однажды он случайно познакомился с молодым человеком, который занимал комнату в доме напротив. Это был совершенно необычный человек, и все соседи посматривали на него с любопытством и опаской. Звали его Сидней Пинскер, и одно это уже было странным: если он нормальный еврей по фамилии Пинскер, то почему он Сидней? И почему он не носит бороду и усы, как полагается еврею, а ходит наголо побритый, даже смотреть неудобно. И что это за одежда: клетчатый костюм в обтяжку, ботинки остроносые, на голове шляпа! И галстук бантиком, смешно сказать. Прямо артист какой-то!..

Познакомились они так. Однажды Лайзик возвращался из школы, и у самого дома его окликнули:

- Эй, парень, подойди сюда на минуту. Дело есть.

Лайзик оглянулся и увидел Сиднея Пинскера, который манил его рукой. Еще одна странность: Пинскер обратился к нему по-английски. Не на идиш, даже не по-польски или по-русски, как все нормальные люди кругом, а по-английски.

- Да, мистер Пинскер, что за дело? – ответил Лайзик по-английски – тоже не лыком шиты, в школе учимся как ни как.

- Ага, ты меня знаешь. Вот и хорошо. Слушай, хочешь заработать полтинник?

- А что для этого я должен сделать? – осторожно поинтересовался Лайзик. Пятьдесят центов – деньги немалые, но точность в делах необходима.

- А вот видишь ящик? – Сидней ткнул носом своего оранжевого ботинка в деревянный ящик с инструментами. - Не бойся, он не тяжёлый. Так вот, если ты доставишь его по этому адресу к шести часам, я дам тебе полтинник. - Он подал Лайзику бумажку с адресом. - Кому? Мне, я туда приду тоже к шести часам. Понял? Это недалеко, на  Второй авеню. Только не при с главного входа, обойди вокруг, с переулочка.

И Ларри, то есть Лайзик, согласился. Потом, спустя много лет, он размышлял над этим случаем, определившим, как он считал, пути его жизни. А если бы он не согласился? Потекла бы его жизнь по другому руслу? Стал бы он зубным врачом, как хотели родители? Что заставляет нас принимать те или иные решения? Ведь будь на его месте, скажем, Мотл с третьего этажа, или его сосед по парте Берк, они бы никогда не согласились. Ввязываться в какую-то историю с незнакомым, подозрительным человеком... нет уж, не нужно полтинника и даже доллара не нужно. А вот он, Ларри, согласился. Значит, уже тогда было в его характере нечто такое, что влекло его к риску, к неизвестности, к новым путям...

Ящик оказался довольно тяжёлым: он был набит всякими материалами и инструментами – рулонами проводов, молотками, отвертками, плоскогубцами и тому подобным железом, и всё это, кстати сказать, никак не вязалось со щёгольской внешностью мистера Сиднея Пинскера. В том то и было всё дело, как потом догадался Лайзик: до начала работы мистер Пинскер ходил по каким-то местам, где ящик с рабочими инструментами мог только скомпрометировать его, как компрометируют нувориша старые бедные родители.

По адресу, указанному в бумажке, оказался театр. Помня наставление Сиднея, Лайзик не пошёл с главного входа, а обогнул здание и вошёл с  переулка. В дверях никого не было, он проследовал по коридору, потом через какой-то заваленный хламом зал, потом некоторое время петлял по переходам, и вдруг оказался на сцене. Правда он с трудом различал рампу, зал, кулисы: всё тонуло в полумраке, горела одна единственная лампочка.

Он еще долго бродил по закоулкам вокруг сцены, попадая в новые помещения. Потом стал натыкаться на людей, которые, впрочем, не обращали на него внимания. В конце концов, он наскочил на Сиднея.

- Где тебя носит? Я полчаса ищу, весь театр обошёл. Давай ящик.

Получив свои инструменты, Сидней смягчился.

- Интересно здесь, да? Хочешь, я тебе реквизит покажу?

Что такое реквизит, Лайзик не знал, но тут же согласился и позже не пожалел. Каких чудес он там насмотрелся! И средневековые мечи, и подвешенное на канате солнце, и деревья всех видов, и парусный корабль, и фанерная стена дома, и карета, и морские волны, и ...

- Ладно, ты здесь погуляй, а мне работать надо, - сказал Сидней и ушёл, так и не вспомнив про обещанный полтинник. А Лайзик остался и бродил, бродил по театру пока не начался спектакль, а тогда уж уходить было совсем глупо. Он пристроился за кулисами, спрятавшись за изображение райского сада так, что артисты на сцене видны ему были сбоку и несколько со спины, и действительно чувствовал себя в раю. Или в сказке. Его занимали даже не столько события на сцене, сколько вся закулисная жизнь театра, вся эта беготня, спешка, смена декораций, сдержанная ругань, суфлёр в будке... и конечно, актеры. Особенно актрисы. В своих открытых, прозрачных платьях с голыми ногами, с приклеенными ресницами и нарумяненными щеками, они походили на... Лайзик даже не знал, с чем это сравнить.

В тот вечер он досмотрел спектакль до конца, домой пришёл поздно. Ему здорово влетело от родителей, но он стойко перенес слёзы матери и затрещину от отца, обещал «никогда больше», поскорее улегся в кровать и всю ночь видел летающих по воздуху актрис с длинными ресницами и голыми ногами. На следующий день, вернувшись из школы, он не пошел домой, а отыскал в доме напротив квартиру мистера Пинскера. Тот оказался у себя. Лайзика он встретил недовольным ворчанием:

- А, за полтинником пришёл.

- Не надо полтинника, мистер Пинскер. Я могу сегодня опять принести ящик в театр, хотите?

Так завязалась эта неравная дружба. Несколько раз в неделю Лайзик приносил в театр ящик с инструментами и, спрятавшись за кулисами, оставался на спектакль. В течение зимы он пересмотрел весь репертуар, а некоторые спектакли по три-четыре раза. И трудно было сказать, что нравилось ему больше – спектакли или сама театральная жизнь. Он любил наблюдать актеров, когда те, заметно волнуясь, готовились к выходу на сцену; у него у самого захватывало дух, как будто он сам должен сейчас появиться перед публикой.

Между тем, Пинскер гонял его, как хотел – сбегай туда, подержи то, подай это... Считалось, что таким образом Лайзик учится профессии электромонтера. За кулисами к нему начали привыкать и называли «бойчик». Актеры, случалось, посылали его за сигаретами, а актрисы улыбались и трепали по щеке. Однажды он нарвался на мистера Кранца, продюсера и грозу театра.

- Это еще кто? – рявкнул мистер Кранц, ткнув пальцем в Лайзика.

- Мой подручный, мистер Кранц. Его зовут... Ларри, он помогает мне. – Сидней был явно перепуган.

- Только не рассчитывай, что я буду ему платить. Понял? Тебе помогает, ты и плати.

Пинскер и не думал платить Лайзику, даже того обещанного полтинника никогда не давал, хотя нагружал его всё больше и больше. Он брал «бойчика» с собой наверх, к софитам и прожекторам, и тот помогал ему ворочать огромные неуклюжие приборы, крепить их на падуге. И вот однажды...

Всякие счастливые и несчастные случаи играли в жизни Ларри большую роль на всех этапах его жизненного пути. Разве встреча с Пинскером не была таким счастливым случаем? А тут, на генеральной репетиции комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь», произошёл счастливый для Лайзика несчастный случай: сорвался софит, только что установленный Пинскером. Если бы он упал, то наверняка убил или искалечил стоявшую под ним актрису. Но в последнее мгновение находившийся поблизости Лайзик закричал и вцепился обеими руками в прибор. Софит все равно рухнул, но за ту секунду, пока Лайзик удерживал его на вытянутых руках, актриса успела отскочить в сторону.

Боже, что произошло с мистером Кранцем! Он орал как бешеный, топал ногами, ругал Пинскера последними словами, обнимал актрису, как будто не её спасли, а она спасла мистера Кранца от смерти. Финал этой бурной сцены был такой: Кранц вытолкнул Пинскера вон пинками под зад – в буквальном смысле! – а Лайзику сказал в присутствии всей труппы:

- Ты, бойчик...  как тебя? Ларри? Вот ты и будешь работать вместо этого болвана. Понял? – И своему ассистенту: - Зарплату ему начислять с сегодняшнего дня.

Так началась его карьера в театре, а точнее – в шоу-бизнесе. К этому времени отношения с родителями накалились до предела: мать беспрерывно рыдала и причитала над ним, как над покойником, а отец обзывал его «ганефом» и осыпал оплеухами. Они требовали, чтобы он прекратил ходить по вечерам «в этот вертеп», то есть в театр, где он может научиться только гадостям. Без малейших колебаний Лайзик (его уже звали Ларри) ушёл из дома. Теперь он был независимый, состоятельный человек, он зарабатывал больше, чем его отец, таскавший целыми днями мешки на складе. Из школы он тоже ушёл – что там делать, только время терять... Профессией осветителя он овладел довольно быстро, но к этому времени он уже точно знал, чего хочет в жизни: свою антрепризу, ни больше, ни меньше. 

...Ларри чувствовал, что Нина звонит не просто, чтобы только справиться о его здоровье, а хочет сказать еще что-то. И верно:

- Я хочу спросить тебя: ты что делаешь в ближайшее воскресенье? Вечером, часов в пять? А то может, приедешь к нам на обед? Мы будем отмечать Алисин день рождения. Да, четыре года. Летит время. Так вот она попросила, чтобы на день рождения к ней пришли: её подруга из детского сада Карла, кошка Сви, дедушка и бабушка. Что ей сказать – ты придёшь?

В этом списке приглашённых Ларри значился под титулом «дедушка». Свою внучку он видел за всё время раза три-четыре. Милое, белокурое существо, приятное, как все дети. Особенно внимательным дедушкой он не был, как, впрочем, и отцом. Но если приглашают, и он может – почему не пойти? Ведь он уже признался, что в воскресенье свободен. А идти ему ужасно не хотелось по простой причине, которая называлась бабушка, то есть Росита, то есть его бывшая жена...

Нина видимо догадалась, отчего он мнётся:

- Маме я еще не звонила.

Ага, значит она еще, может быть, и не придёт – ведь бабушка она не слишком рьяная, не лучше, чем он дедушка. Но что ответить Нине? Что если Росита согласится, то он не придёт, а если она не сможет, то он придёт? Глупо и неприлично. Он вообще старался не демонстрировать дочке своих отношений с женой даже в худшие периоды их жизни. Впрочем, Нина и так всё видела...

- Конечно, непременно приду. Ведь это такая честь – приглашён наряду с кошкой Сви! – Он постарался рассмеяться. – Скажи мне, какие игрушки она любит? Ну, кукол, зайчиков? Или мишек? Ты, помнится, в её возрасте предпочитала пожарные машины.  

Жизненный успех представлялся Ларри в виде трех эталонов - символов: дом на Лонг-Айленде, автомобиль «Феррари» и жена-балерина. Первым появилось третье – жена.

Ларри тогда был в расцвете сил и в расцвете карьеры. Он одним из первых привез в Штаты из Бразилии стремительно входившую в моду самбу – в виде танцевальной группы «Самба-Рио». На солистке этого ансамбля, смуглой двадцатитрехлетней красавице Росите, он и женился. Он был лет на пятнадцать старше жены – разница не такая уж большая, особенно в мире шоу-бизнеса. И действительно, первые два-три года их супружеская жизнь струилась сравнительно гладко. Правда, виделись они не слишком часто: Росита со своим «Самба-Рио» разъезжала по всему свету. И тем не менее на четвертый год родила Нину.

Девочка родилась здоровая, нормальная, хотя ещё на шестом месяце беременности будущая мамаша отплясывала самбу в Дублине и Рейкьявике. На время родов и кормления сценическую деятельность пришлось прервать, но когда Нине стукнуло три месяца, Росита умчалась с «Самба-Рио» на гастроли в Японию. Девочка была помещена в ясли-пансион, откуда переместилась в детский сад-пансион, а затем в школу-пансион. Родителей она видела раза четыре в году и всегда порознь: мама постоянно была на гастролях, а папа организовывал очередную антрепризу.

Пожалуй, самым громким предприятием Ларри была организация гастрольной поездки по Америки хора советских ВВС. Это было в разгар холодной войны, и вероятность увидеть в американском небе всех этих «отважных соколов», «стальные руки-крылья» и «сынов отчизны верных», о которых с таким подъёмом пел хор, росла с каждым днем. И странное дело, чем хуже делались советско-американские отношения, чем реальнее становился ядерный конфликт, тем с большим энтузиазмом валила американская публика на выступления советского хора. Какая тут была закономерность, какие действовали законы психопатологии, понять трудно. Обозреватель одной провинциальной газеты, рассуждая на эту тему, высказал предположение, что «американцам, скорее всего, хочется заглянуть в глаза своих будущих убийц». Его подвергли жёсткой критике и осмеянию другие газеты. А «Нью-Йорк Таймс» поместила интервью с организатором гастрольной поездки, то есть с Ларри, в котором он тоже осудил ограниченного журналиста и разъяснил, что искусство не имеет ничего общего с политикой, а ядерные ракеты, нацеленные на американские города, не имеют ничего общего со звучанием одного из лучших мужских хоров в мире.

Ларри наслаждался успехом и уже подсчитывал будущие барыши, как вдруг... Опять «вдруг» и опять несчастный случай: советские власти в лице Министерства культуры СССР прервали гастрольную поездку и отозвали хор на родину в знак протеста против империалистической политики Соединенных Штатов. Ларри буквально взвыл. Он направил письмо министру культуры СССР, в котором просил госпожу министра компенсировать ему хотя бы часть потерь, вызванных уплатой неустойки концертным залам, в которых отменяются выступления хора. Но министр холодно ответила, что подобные компенсации договором не предусмотрены, и этот вопрос Ларри должен обсуждать со своим правительством, по вине которого пришлось прервать гастрольную поездку. Вот и всё, «а вместо сердца пламенный мотор»...

Ларри был разорён, его фирма закрылась ввиду банкротства. К счастью, по законам штата Нью-Йорк взыскания не могут быть обращены на жилище должника, поэтому дача на Лонг-Айленде осталась в собственности Ларри, поскольку квартиру в Нью-Йорке он успел продать раньше. Осталась, но, увы,  не надолго...

Следующий удар Ларри получил со стороны семейной жизни. К этому времени, надо признать, супружеские отношения Ларри с Роситой носили, в основном, формально юридический характер. Они почти не виделись. Росита по-прежнему большую часть года проводила на гастролях или в Рио-де-Жанейро, где была база ансамбля. Хотя её профессиональная карьера дала резкий поворот. После родов она начала толстеть, терять форму. Год или два она кое-как с этим боролась, но потом уже борьба стала бесполезной – природа плюс возраст брали своё. В общем, к тридцати годам она вынуждена была оставить сцену... но не ансамбль.

Росита с самого начала давала понять, что семейная жизнь – не её призвание. К своему материнству она относилась, как к обременительной обязанности, а нужен ли ей был муж... Ларри в этом сомневался. Вообще в этой жизни, кроме себя, она любила только танцы. Одно время Ларри пытался уговорить её оставить ансамбль, забрать Нину из пансионата и зажить нормальной семейной жизнью в их большом доме на Лонг-Айленде. Росита и слышать об этом не хотела: помимо всего, она еще не любила Америку и не хотела здесь жить. Она выдвинула контрпредложение: продать дом и уехать на постоянное жительство в Рио-де-Жанейро, хотя прекрасно знала, что для Ларри такой план абсолютно неприемлем. Когда её попросили покинуть танцевальную группу, она была в отчаянии, ведь ансамбль был её подлинной жизнью, и никакой другой жизни она не хотела. Она впала в депрессию и даже однажды в гостинице покушалась на самоубийство. Её пожалели и оставили в ансамбле на мелкой административной должности, учитывая прошлые заслуги. Так что она продолжала свой образ жизни.

В Нью-Йорке, в коротких перерывах между гастролями, она навещала дочь. Нина быстро взрослела, Росита иногда после долгой разлуки с трудом её узнавала. Они сидели рядом в чистенькой и скромной по убранству гостиной пансионата и молчали – говорить им было не о чем. Росита поглядывала исподтишка на дочку и думала: «До чего же некрасивая, вся в отца. Ну ничего не взяла от меня, от моей родни. Совершенно чужая». Проведя таким образом час, Росита прощалась с дочкой и уходила. Идти домой было рано, дома скучно; она шла в какой-нибудь модный магазин женского платья, с отвращением рассматривала выставленные туалеты: она терпеть не могла американских туалетов, они казались ей чопорными, холодными, лишенными воображения и всякой женственности. С подругами она высмеивала американских дам, их манеру одеваться. Вечером, наконец, она шла домой. Вскоре появлялся Ларри. Он всегда был голодный и просил её пойти на ужин в ресторан. Нехотя она соглашалась. В ресторане она выпивала бокал «Шардоне», но ничего не ела – по привычке с тех времен, когда боролась с полнотой. Где-то около полуночи они возвращались домой и укладывались в кровать. Свой супружеский долг исполняли вяло, бесцветно, именно как долг.  Каждый знал, что другому это не нужно, но отказаться было неудобно: тогда уж и вовсе непонятно, почему они считаются мужем и женой... Через день-другой, иногда через неделю она снова уезжала куда-нибудь в гастрольную поездку.

И хотя всё говорило о том, что брак их засыхает, развязка наступила вдруг и неожиданно. Опять случай, и весьма неприятного свойства. Однажды, вскоре после её недолгого пребывания в Нью-Йорке, Ларри обнаружил у себя некоторые характерные признаки... Он побежал к врачу: так и есть, венерическое заболевание. Никаких сомнений, откуда оно взялось, быть не могло: Ларри уже давно не влекли случайные знакомства и внебрачные связи, а болезнь проявилась точно на третий день после отъезда Роситы – классический случай.

Бракоразводный процесс был долгий и скандальный. Делили дом на Лонг-Айленде. Перед судом Росита забрала Нину из пансионата, и в суде выступала как несчастная мать, у которой хотят отнять пристанище и выкинуть её с ребенком на улицу. (Адвокат у неё был хваткий и циничный). Кроме того, она предъявила к истцу ряд материальных требований, поскольку теперь, с дочкой на руках, не сможет работать. У Ларри был свой адвокат, он убеждал Ларри рассказать в суде о «подарочке», который жена подкинула ему, но Ларри ни за что не соглашался; он умер бы от стыда, если бы эти обстоятельства стали предметом публичного обсуждения. В итоге гуманный суд штата Нью-Йорк, всегда чутко оберегающий интересы матери и ребенка, удовлетворил все претензии Роситы. Ларри вторично был разорен – теперь окончательно. Без своего дома, без своей фирмы, без своего «Мерседеса» (до «Феррари» он так и не дожил)... Как банкрот по суду он не имел права открыть новый бизнес, не выплатив прежние долги. Но денег у него не было, существенных сбережений он в своё время не сделал, а что оставалось, отняли кредиторы.

К этому моменту ему было пятьдесят пять – ни то, ни сё, ни на пенсию, ни новую карьеру начинать. Он пошёл работать по найму к своим бывшим конкурентам, и хотя платили ему приличную зарплату, уважая его опыт, всё равно это были жалкие гроши по сравнению с теми средствами, какими он оперировал прежде. Так он прокантовался лет десять, в шестьдесят пять получил пенсию по социальному страхованию, уволился с работы и поселился в скромной квартирке в Квинсе. Время быстро шло, как он говорил, быстро убывало – чем дальше, тем быстрей. Старых знакомых оставалось всё меньше, с дочкой отношения были довольно прохладные, а о бывшей жене он ничего не знал и знать не хотел. Так и жил, насколько позволяла гипертония и пенсия...    

Медведь Алисе понравился.

- А что нужно сказать дедушке? – задала Нина традиционный вопрос.

- Спасибо, дедушкаларри. - Алиса заставила его наклониться и поцеловала в щеку.

Все уже сидели за столом.

- Садись, папа, вон твоё место – рядом с именинницей.

Ларри громко поздоровался, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно. Краем глаза он видел, что Росита здесь, она сидит по другую сторону от Алисы.

- Ну, кто ещё не знаком? – говорила Нина тоном любезной хозяйки. – Это Карла, наша любимая подруга из детского сада, а это её мама, миссис Альварес.

- Зачем так официально? Просто Мария, - запротестовала сидящая напротив молодая брюнетка.

- А Сви за стол нельзя, потому что она кошка, - авторитетно вмешалась Алиса. – Кошкам нельзя, только человекам.

- Людям. Нужно говорить «людям», а не «человекам», - поправил Стив, Нинин муж и Алисин папа. Он сидел во главе стола. – Прошу вас, дорогие гости. Начнем с салата, если нет возражений.

- А пицца когда? – встревожилась Алиса.

- А потом пицца. Но только тем, кто ел салат.

Как и следовало ожидать, девочки долго за столом не усидели, после пиццы убежали в детскую. А взрослые продолжали неторопливый обед. Теперь Ларри оказался непосредственно рядом с Роситой. Он чувствовал себя неловко. Не замечать её совсем, будто не знакомы? Глупо как-то. Говорить с ней, как ни в чём не бывало? После всего того, что она ему устроила?  Язык не поворачивается. Ларри осторожно взглянул на неё. Постарела, конечно, но всё равно выглядит неплохо. (Нужно быть объективным). Сколько ей? Минус пятнадцать... получается шестьдесят два. Интересно, где она живёт. Дом она продала, это точно.

Когда Нина подавала ростбиф, в столовой появилась Алиса с мишкой на руках.

- Дедушкаларри, дедушкаларри, а как его зовут?

Два ярко-голубых глаза вопросительно смотрели на Ларри.

- Ну, об этом мы должны с тобой вместе подумать.

Алиса тут же взобралась к нему на колени

- У всех должно быть своё имя, - разъяснила она, - а то как же мама будет звать за стол обедать?

- А ты как бы хотела его называть? – дипломатично спросил Ларри.

- Ларри, - категорически сказала Алиса, и все засмеялись. – Он Ларри, а ты дедушкаларри.

- Я бы на твоём месте была польщена, - сказала Росита. Первый раз за вечер обратилась к нему непосредственно, но Ларри не поддержал разговора. Он наклонился к девочке и осторожно, так чтобы не заметили другие, вдыхал запах её кудряшек. Незнакомое, какое-то парящее чувство вошло в него с этим запахом, – чувство радостного покоя, полного удовлетворения, когда всё уже есть и нечего больше желать. Наверное, там, на вершине мира, куда ему так и не удалось добраться, человек ощущает что-то подобное. Неужели, это и есть счастье?

Домой он ехал долго, на метро с пересадкой. И на всем пути ему сопутствовал этот запах. Несколько раз он ловил себя на том, что беспричинно улыбается; пассажиры метро улыбались ему в ответ...

Утром он позвонил Нине:

- Слушай, вы ведь оба со Стивом работаете. А кто же с девочкой?

Нина слегка удивилась:

- Она в детском саду. Мы же вчера про это говорили.

- Верно, верно, я помню. Ну, а в уикенд?

- Мы со Стивом, естественно. А в чем дело?

- Я подумал... ну может быть, вы тоже хотите отдохнуть немного. А я мог бы с ней... не знаю... пойти гулять, что ли. В парк. Или на пиццу в ресторан, она пиццу любит. Днем в субботу или воскресенье.

Нина чему-то засмеялась.

- Спасибо, папа, очень мило с твоей стороны. Конечно, я ничего не имею против, но понимаешь какое дело... У мамы, видишь ли, тоже проснулись родительские чувства. С опозданием на поколение. Она тоже хочет гулять с внучкой. Так что если субботу закрепить за нами со Стивеном (имеем же мы право побыть с дочкой), то вам с мамой достанется воскресенье. Уж как-нибудь договаривайтесь. Придётся вам гулять втроём – Она снова засмеялась. - Как муж с женой вы не очень-то ладили, может, в качестве дедушки-бабушки вы скорей договоритесь...


   


    
         
___Реклама___