Из книги "Вместе или врозь?
Судьба евреев в России.
Заметки на полях дилогии Солженицына"
Книга вторая
Между двух жерновов
(продолжение. Начало в№3 (39) и сл.)
Вместо заключения
Завершая заметки на полях двухтомника А. И. Солженицына, я хочу рассказать кое-что из своей биографии: не весть какие важные вещи для города и мира, но для меня – судьбоносные.
В 1960 году, когда я был студентом Московского инженерно-строительного института, но на лекциях почти не бывал, просиживая целые дни в редакции институтской многотиражки под не очень аппетитным названием «За строительные кадры», в эту газетку пришло письмо из отдела науки «Комсомольской правды». В нем говорилось, что «Комсомолка» хочет привлечь к сотрудничеству студентов технических вузов, умеющих и любящих писать. Опыт газеты показывает, говорилось в письме, что тем, кто пишет о науке, научно-технические знания важнее диплома факультета журналистики. Аналогичные письма были разосланы в многотиражки других технических вузов.
В назначенный день и час на шестом этаже здания «Правды», в Голубом зале, за огромным столом, собралось около двадцати студентов. Во главе стола сидел заведующий отделом науки Михаил Васильевич Хвастунов – высокий, тучный и (как я потом мог убедиться) душевно щедрый человек, а рядом с ним штатные сотрудники отдела: Ярослав Голованов (позднее автор известных книг об освоении космоса и космонавтах, биограф главного конструктора Королева, незадолго перед кончиной выпустивший трехтомник интереснейших дневников и воспоминаний) и Дмитрий Биленкин, ставший позднее писателем-фантастом (К сожалению, ни одного из них уже нет в живых).
Хвастунову тогда было лет 45. На его счету был десяток популярных книг о науке, переведенных на многие языки (он писал под псевдонимом М. Васильев), а его сотрудники были всего на четыре-пять лет старше нас, студентов. Собравшиеся читали стихи, рассказы, заметки, юморески. Волновались, как на экзамене, и, стараясь этого не показывать, много острили. Засиделись далеко заполночь. Подводя итог этому «смотру молодых сил», Михаил Васильевич (МихВас, как все его звали) сказал:
-- Безнадежных здесь нет. Двери отдела науки для вас всегда открыты. Мы вам поможем. Остальное будет зависеть от вас. За каждую опубликованную строчку мы платим. (Последнее было немаловажно, учитывая мизерность наших стипендий).
Мы стали бывать в отделе науки, но большинство через какое-то время отсеялось. Остался костяк из шести-семи человек. В отделе науки стояло три рабочих стола, несколько стульев, большой кожаный диван и – постоянный треп. Рассказывали анекдоты, забавные истории. МихВас часто читал наизусть стихи поэтов серебряного века, которых хорошо знал, – лучше всего Брюсова и запретного Гумилева. У МихВаса, Димы и Славы всегда для нас было время. Было загадкой, когда они собственно работают. Впрочем, в горячие дни – для отдела науки это были дни космических запусков – они работали быстро, споро, и всем, кто приходил в такой день, хватало дела: мы помогали вычитывать гранки, рубить «хвосты», придумывать заголовки, аншлаги; поздно ночью нас развозила по домам редакционная «Волга».
Мои рукописи чаще редактировал Дима Биленкин, реже Слава Голованов. Дима был замкнут, суховат, слегка ироничен, требователен. Слава был более снисходителен. Но оба сажали меня рядом с собой, и фраза за фразой перебирали весь текст. Удалялись языковые штампы, лишние слова, иной раз перестраивалась композиция. Это была школа, стоившая нескольких университетских дипломов. Через какое-то время я печатался и в «Науке и жизни», «Технике молодежи», в других изданиях. Окончив институт, я – по распределению – попал на водопроводный участок № 13 в подмосковном Люблино, работал сменным инженером, но будущего уже не мыслил вне печати и литературы.
О том, что в «Комсомолке» пасется молодежь, разбирающаяся в естественных науках, было известно во многих редакциях, и когда появлялось штатное место, звонили МихВасу. Его рекомендации весили много, и постепенно весь наш выводок разошелся по разным изданиям – от «Пионерской правды» до ТАСС, от журнала «Изобретатель» до «Известий». Все – кроме меня, хотя с некоторого времени МихВас именно меня сватал особенно усиленно, не скупясь на похвалы. Все понимали, хотя и не говорили вслух (во всяком случае, при мне), что мне «не везет» из-за пятого пункта. Но МихВас не сдавался. В журнале «Советский Союз» я даже начал работать – условно, на волонтерских началах. Сделал два больших материала, в их числе очерк о работах известного генетика Б.Л. Астаурова, получившего тогда «диплом на открытие». Открытие – действительно крупное – было им сделано еще в 1947 году на тутовом шелкопряде, но лысенковцы его подвергли остракизму. И вот появилась возможность «вставить перо» всесильному Трофиму Денисовичу.
Для оформления меня в штат ждали возвращения из-за границы главного редактора журнала Николая Грибачева. Плохой поэт и закоренелый сталинист, сделавший карьеру на погроме космополитов (зловещая тройка Кочетов-Сафронов-Грибачев), он в основном представительствовал, разъезжал по свету, в текущую работу журнала не вникал и рядовых сотрудников едва замечал. Полагали, что коль скоро заведующий отделом науки и ответственный секретарь хотят меня взять, главный подмахнет не глядя. Но бдительный цербер знал свое дело…
В 1962 году в редакции книжной серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» открылась штатная единица редактора.
«Молодая гвардия» была самым реакционным из центральных книгоиздательств. Ее продукция была выдержана в духе ортодоксальной партийности, во главу угла ставилось ура-патриотическое воспитание молодежи. Соответственно подбирались штатные работники и внештатные авторы. Серия ЖЗЛ была животворным оазисом в этой пустыне. Заведовал редакцией Юрий Николаевич Коротков – человек вулканического темперамента и неуемной энергии. Серия, как известно, была основана Максимом Горьким, но в атмосфере позднего сталинизма, когда каждое живое слово вытравлялось как покушение на единственно верное учение, она захирела. Выходило по три-четыре книги в год, в основном это были помпезные тома о «русском приоритете», густо усыпанные цитатами из классиков марксизма.
Возглавив редакцию вначале хрущевской оттепели, Коротков ее возродил из пепла. Но заметно хромал «бесхозный» раздел биографий ученых. Все сотрудники были гуманитариями, естественные науки их мало интересовали. Выбив дополнительную штатную единицу, Коротков решил подтянуть этот раздел.
Он проинтервьюировал многих и остановил свой выбор на неком Саше Левине, работавшем, кажется, на студии научно-популярных фильмов. Но когда дошло до его оформления в штат, директор издательства (директора часто менялись, в ту пору был Ю.Н. Мелентьев, затем ставший министром культуры РСФСР) поморщился и предложил подыскать кого-нибудь другого.
-- В чем дело, – спросил Коротков, – чем он тебя не устраивает?
-- А вот видишь, – ответил Мелентьев, – у него в трудовой книжке записан выговор за опоздание на работу.
-- Но это было пять лет назад, выговор давно снят.
-- А все-таки – был выговор!..
Это лицемерие возмутило Короткова. Придя в свою маленькую редакцию, он дал выход распиравшему его гневу:
-- Если бы он прямо сказал, что не хочет брать еврея, я принял бы это к руководству. Но он не хочет еврея с выговором, так я найду без выговора.
«Евреем без выговора» оказался я.
Не буду говорить о трудностях, которыми сопровождалось мое оформление, но случай был уникальный. За десять лет работы в «Молодой гвардии» я был единственным евреем на все книжные редакции, а после моего ухода не осталось ни одного. Но еще за три года до меня заставили уйти Короткова. Поскольку доброе дело не остается безнаказанным, то именно моя книга «Николай Вавилов», признанная идеологически вредной (то есть более правдивой, чем власти хотели допустить), послужила одним (хотя и не единственным) из поводов к его изгнанию. [1] Надо было знать Короткова, знать, как дорога была ему серия ЖЗЛ, чтобы понимать, каким это было для него ударом!
Выпуская мою книгу – сильно урезанную, но все-таки опасную, ибо шел 1968-й год, когда советские танки вторглись в Чехословакию, и из Кремля тянуло не то что холодом, а трескучим морозом, – Коротков понимал, чем рискует. Мы пытались заслониться внутренними рецензиями, но верстка застряла у одного академического вельможи. Он долго меня избегал, а когда мне удалось до него дозвониться, сказал: «Я прочитал вашу книгу. Она не может быть издана. Сейчас, в свете чехословацких событий это невозможно!» Я заметил, что в книге ни слова нет о чехословацких событиях, на что последовала фраза, которую невозможно забыть: «А вот это неправильное заявление. Это полемическое заявление!»[2]
Разговор я передал Короткову. Он мрачно усмехнулся и – подписал корректуру в печать, – в какой-то мере, приговор самому себе…
На место Короткова был взят «правильный» человек, «патриот», Сергей Николаевич Семанов.
Судя по недавней публикации Семанова в журнале «Наш современник», он получил доступ к «Особой папке» (то есть наиболее секретным документам) брежневского Политбюро. Наряду с материалами, раскрывающими закулисную возню вокруг таких памятных событий, как высылка А. И. Солженицына и ссылка А. Д. Сахарова, в его статье опубликован такой документ:
«Дорогой Леонид Ильич!
Одним из главных объектов идеологического наступления врагов социализма является в настоящее время русская культура, которая представляет историческую основу, главное богатство социалистической культуры нашей страны. Принижая роль русской культуры в историческом духовном процессе, искажая ее высокие гуманистические принципы, отказывая ей в прогрессивности и творческой самобытности, враги социализма тем самым пытаются опорочить русский народ как главную интернациональную силу советского многонационального государства, показать его духовно немощным, неспособным к интеллектуальному творчеству.
Особенно яростно, активно ведет атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний. Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру, противопоставление русского социалистическому. Симптоматично в этом смысле появление на советском экране фильма А. Митты “Как царь Петр арапа женил”, в котором открыто унижается достоинство русской нации, оплевываются прогрессивные начинания Петра I, осмеиваются русская история и наш народ. До сих пор многие темы, посвященные нашему национальному прошлому, остаются запретными. Чрезвычайно трудно, а часто невозможно устроить выставку русского художника патриотического направления, работающего в традициях русской реалистической школы. В то же время одна за другой организуются массовые выставки так называемого “авангарда”, который не имеет ничего общего с традициями русской культуры, с ее патриотическим пафосом...
Деятели русской культуры, весь советский народ были бы Вам бесконечно благодарны за конструктивные усилия, направленные на защиту и дальнейшее развитие великого духовного богатства русского народа, являющегося великим завоеванием социализма, всего человечества.
С глубоким уважением, Михаил Шолохов.
14 марта 1976 г.”»[3]
Приведя это послание, Семанов добавляет: «Ныне к этому письму уже необходимы некоторые пояснения. Фильмик про царя Петра и его арапа вызвал по выходе в 1976 году большой, хоть и негромкий скандал. Режиссер А. Митта (Рабинович) единственным достойным наследником Петра Великого показал его арапа в исполнении Владимира Высоцкого. Суть картины очевидна: в дикой России только нерусский человек может быть умным и благородным. Сценарий слепили опытные драмоделы Ю. Дунский и В. Фрид, а взвинченную музыку сочинил А. Шнитке — будущий “великий гений”, а тогда лишь скромный лауреат Госпремии РСФСР имени Н. К. Крупской».[4] И затем самое интересное: «Русофобское это киноизделие тогда вызвало многочисленные письменные протесты. В августе 1970 года [в дате явная путаница] автор данной статьи [то есть сам Семанов] привез эти материалы к Шолохову в Вешенскую».[5] (Курсив мой. – С.Р.)
Итак, Семанов расписывается в том, что шолоховский донос был инспирирован лично им! А дальше он многословно возмущается тем, что в ЦК не сумели оценить порыв советского классика. По его словам, «русско-патриотическим заботам писателя дали полный отлуп». «“Изображать дело таким образом, что культура русского народа подвергается ныне особой опасности, связывая эту опасность с ‘особенно яростными атаками как зарубежного, так и внутреннего сионизма’, — означает определенную передержку по отношению к реальной картине совершающихся в области культуры процессов. Возможно, т. Шолохов оказался в этом плане под каким-то, отнюдь не позитивным, влиянием”», – заключил секретарь ЦК М. В. Зимянин.[6]
И ведь правильно заключил! Товарищ Шолохов оказался под влиянием специально приехавшего к нему товарища Семанова. Что не мешает Семанову задним числом негодовать: «Вот как! Писателю уже шьют “групповщину”. А никакого сионизма в СССР нет. Тысячи граждан в Израиль не уезжают. И Высоцкий, исполняющий в русофобском фильме Митты главную роль, не носит постоянно галстук с могендовидом».[7]
Думаю, теперь понятно, в какие патриотические руки попала серия ЖЗЛ. Правда, перевести ее на красно-коричневый путь Семанову удалось не сразу, хотя он рьяно взялся за дело. Биографический жанр трудоемок, книги пишутся долго, у серии был большой момент инерции. В редакцию продолжали поступать договорные рукописи, заказанные при Короткове, а черносотенная (прощу прощения – патриотическая) продукция стала поступать лишь года через два-три. Тогда уже оставаться в серии мне было немыслимо.
Какое отношение это имеет к книге Солженицына?
Попробую объяснить.
Исходный посыл двухтомника состоит в том, что существует «каленый клин» «еврейско-русских вопросов» и что «каленость» эта вызвана взаимными обидами и претензиями двух народов.
Я пытался показать фундаментальную ложность этого исходного тезиса. У евреев – как у народа – нет и не может быть никакого счета к русскому и любому другому народу, хотя у них есть – и навсегда останется неоплаченным – счет к антисемитам.
«Вопросы русско-еврейских отношений» создаются искусственно теми, кто, нагнетая ненависть к малому народу, выдает себя за «ум, честь и совесть» большого народа. Конечно, и среди евреев имеются неумные прямолинейные люди, принимающие это за чистую монету. Они либо верят клевете и сами начинают клеветать на свой народ (а потом уже на них ссылаются, как на «еврейские источники»), либо верят тому, что ненавистью к евреям одержим весь русский народ, а не самозванцы, присвоившие себе право выступать от его имени. Но, как писал после Кишиневского погрома Владимир Жобатинский, «фигура народа царственна и не подлежит ответственности». То есть в погроме повинны конкретные погромщики, подстрекатели, власти, а не весь народ.
У меня никогда не было и не могло быть счета к прекрасному, доброму, душевно щедрому русскому человеку Михаилу Васильевичу Хвастунову, или к Юрию Николаевичу Короткову, или к Ярославу Кирилловичу Голованову, к подавляющему большинству моих коллег по отделу науки «Комсомолки», по редакции ЖЗЛ, по другим редакциям, как к большинству моих нелитературных друзей, знакомых, сослуживцев, соучеников. Но у нас у всех – евреев и русских – был и остается счет к начальственным держимордам, к идеологам погрома типа Грибачева, Семанова, Шолохова – не того Шолохова, который написал «Тихий Дон» (если он его написал!), а того, кто в военную годину разносил молву об «Абрамах в Ташкенте», кто двадцатью годами позже громко призывал к «революционной расправе» над Синявским и Даниэлем, а через тридцать лет тихо подписал привезенный ему Семановым донос на создателей «сионистского» фильма и, вероятно, немало похожих доносов.
Когда мы читали в слепых самиздатских копиях романы Солженицына, когда ловили иностранные радиоголоса, чтобы узнать о том, как бодается отважный теленок с дубом советской системы, то все наше горячее участие было на его стороне – независимо оттого, кто из нас был русским и кто евреем.
А (уходя глубже в историю) какие претензии, какие счеты могут быть у евреев, например, к писателю и православному священнику С. И. Гусеву-Оренбургскому? А вот к В. В. Шульгину – одному из тех, кто развязал в России междоусобную бойню, лживыми публикациями подстрекал к погромам, а потом лицемерно их осуждал, – есть очень серьезный счет и у русских, и у евреев. Вряд ли надо объяснять, «что нам в нем не нравится».
В дореволюционной России, которая так люба Солженицыну, травля евреев, дискриминация, ограничительные законы, погромная агитация, распространение мифов о жидо-масонском заговоре, об иудейских ритуальных убийствах, о еврейском засилье, спаивании, так называемой еврейской эксплуатации, уклонении от воинской повинности, о ведущей роли евреев в революционном движении – были не самоцелью, а оружием борьбы властей против русского народа. Натравливание на евреев было лучшим способом держать его в узде, ибо, как отмечал еще Герцен, не может быть свободным народ, порабощающий другие народы. То же самое многократно усилилось в Советской России, хотя поначалу и маскировалось борьбой «атакующего класса» с «буржуазными элементами», но среди них евреи были представлены особенно «густо», тогда как во власти участвовала лишь горстка «отщепенцев», да и тех стали изгонять железной метлой, как только появилась первая генерация образованцев «коренной» национальности. А в позднесталинскую эпоху евреев «назначали» врагами России (или врагов системы назначали евреями): космополитами, сионистами, низкопоклонниками, наймитами, литературными власовцами Солженицирами.
Суть происходившего и до и после 1917 года лучше всех выразил В. Г. Короленко – в обращении «К русскому обществу» в связи с делом Бейлиса. Я его цитировал, но не вижу греха повторить:
«Те самые люди, которые стоят за бесправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и племенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые подавить их самыми суровыми мерами, -- они льстят народным предрассудкам, раздувают суеверие и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками».
Солженицын этого не понимает либо, понимая, не принимает. В первом томе дилогии он исходил из того, что царь и народ – едины, власть и народ – едины, а воду мутят всякие «отщепенцы», преимущественно евреи, хотя, попадаются среди них и русские. Во втором томе песочные часы перевернуты, здесь власть, «густо окрашенная» евреями и опирающаяся на еврейство, обрушивает неисчислимые кары на русский народ.
Так мы приходим к тому, с чего начали. Из широкого спектра различных течений и настроений российской общественной мысли Солженицын наследует не ту традицию, выразителями которой были Л. Толстой, В. Короленко и десятки других деятелей гуманистического направления, а традицию «патриотов» типа М.О. Меньшикова, В.В. Шульгина, А.С. Шмакова и родственных им идеологов.
Двенадцать лет А. С. Солженицын потратил на эту тысячестраничную книгу, опирающуюся на тысячи односторонне подобранных, а часто и подтасованных источников, и не заметил, как по ходу этой доблестной работы из бывшего зэка сам превратился в конвойного!..
Согласно интернетовской gazeta.ru, «главную идею книги [Солженицына] можно пересказать одной фразой: ответственность за “великий перелом” России в XX веке вместе с русскими делят и евреи; и тем и другим необходимо раскаяние, “раскаяние взаимное – и ВО ВСЕЙ ПОЛНОТЕ СОВЕРШЕННОГО”».
Главная или не главная это идея, – можно спорить, но бесспорно то, что такова, по крайней мере, одна из его идей, причем раскрыта она однобоко, ибо евреям Александр Исаевич предъявляет длинный, с бухгалтерской скрупулёзностью составленный счёт, их вины густо окрашивают все тысячу сто страниц; а ответственность русских только абстрактно декларируется. Но если бы она не только декларировалась, это мало бы что исправило. Русским надо каяться перед самими собой. Да и не каяться, а осознать собственные ошибки и заблуждения, без чего невозможно их преодоление.
Я, как умел, показал, что «великий перелом» в России произошел в результате самоубийственной, саморазрушительной политики царя и его окружения. Царский режим был антинародным, и такой же была его политика; потому ни русский народ, ни еврейский, ни какой-либо другой ответственности за нее не несет. А если бы и можно было говорить о народной вине в каком-то высшем, метафизическом плане, то непонятно, в чем следует ее видеть – в том ли, что народ слишком долго терпел царский режим, или в том, что его сбросил. То же самое относится к большевистскому режиму, который народ, слава Богу, тоже сбросил, да снова получил не то, на что надеялся. В любом случае, под железной пятой большевизма все народы России искупили свою гипотетическую вину такими колоссальными жертвами, что колоть им ею глаза – жестоко и немилосердно.
Раскаяние – акт индивидуальный, интимный. Оно не может быть взаимным. Оно требует внутренней сосредоточенности, а не ревнивых оглядок на соседа: во всей ли полноте совершенного он кается, или не во всей? Столь же ли он усерден в своем раскаянии, как я? Не обвешивает ли меня втихомолку? А вдруг недодаст кусочек своего раскаяния, а я передам! Такое «раскаяние» – мелочный торг, а не духовное очищение.
Повторю еще раз: у меня нет ни малейшего намерения оправдывать евреев, которые лично участвовали в преступлениях коммунистического режима, как нет и потребности каяться за их грехи. (Свои бы грехи осознать, в них бы найти силы покаяться). И, тем более, у меня нет стремления умалять причастность евреев к тем потрясениям, которые переживала Россия до революции, во время революции и после революции, или к тому, что страна переживает сегодня. Евреи жили в одной стране с русским и другими народами царской, а затем советской империи; значит, содействовали всему хорошему и плохому, что происходило. Образовательный ценз у них был более высоким, чем в среднем по стране, потому и участие их во всем значимом (в революции и контрреволюции, в разрушении и созидании, в межпартийной и внутрипартийной борьбе, в науке и искусстве, в литературе и журналистике, в экономике и медицине) было относительно более весомым. Нравились они кому-то или не нравились, но они были такими, какими были, и иными быть не могли. Перефразируя известный афоризм, можно сказать: человечество в целом, каждая страна в отдельности и Россия в особенности имели, имеют и будут иметь таких евреев, каких они заслуживают.
Поиски виноватого за соседским забором – это верный путь к повторению прошлого. Для того чтобы это прошлое преодолеть, требуется прямо противоположное: осознать и трезво его оценить: to come to terms with the past,[8] как говорят американцы.
Русскому самосознанию это не очень свойственно. Значительной части россиян хочется верить, что причина их бед — во вне. На классический вопрос «Кто виноват?» наготове ответ: варяги, татары, немцы, «малый народ», Запад, Америка, кавказцы, даже латыши и мадьяры. Только не сами русские! Отсюда и ответ на вопрос «Что делать?» предельно прост: «Ничего не поделаешь». Отсюда же и бессильная, застящая свет злоба: «Ату их всех!» Сегодня она реализуется в чеченской войне, в бесчинствах скинхедов, в ненависти к Америке, само собой, к евреям, да и к русским либералам и правозащитникам, пытающимся противостоять ненависти, -- к ним-то больше всего. А пока громогласно подсчитывают процент еврейской крови в жилах того или иного «олигарха», в стране сокращаются рождаемость и продолжительность жизни, растет число беспризорных детей и детская проституция, процветает коррупция, укрепляется «вертикаль власти» взамен горизонтальных прав личности, улетучиваются остатки независимой прессы, возникшей при Ельцине, а после него – увядающей.
Во вступительной главе ко второму тому автор «неизбежно останавливается перед вопросом: «“кто есть еврей?”, “кого считать евреем?”» (т. II, стр. 5). Почему этот вопрос не возник в начале первого тома, а только в начале второго, – неясно, но не это важно. Вопрос этот может иметь практическое значение, например, юридическое – там, где существуют особые законы для евреев и не евреев, или религиозное, когда речь идет об обрядах заключением брака, похорон и.п. В нравственном же аспекте тут останавливаться не перед чем: «Поэты – жиды!» (М. Цветаева). Каждый порядочный человек, тем более интеллигент, тем более писатель-гуманист, отождествляет и будет отождествлять себя с еврейством до тех пор, «когда навеки похоронен будет/ последний на земле антисемит» (Е. Евтушенко), да ведь не дождаться нам этого времени!
Солженицын считает, что Евтушенко «своим “Бабьим яром” причислил и себя к евреям по духу» (т. II, стр. 430). Что ж, каждый понимает в меру… своего понимания. Я полагаю, что поэт, в свой поистине звездный час – отнюдь не как еврей по духу, а как настоящий русский, – создал произведение, конгениально продолжающее лучшие традиции великой русской литературы.
В свои звездные часы и Александр Солженицын создал ряд выдающихся произведений в русле тех же традиций. Они навсегда останутся не только в литературе, но и в общественном сознании. Но не «Двести лет вместе». Эти два тома написаны не с добрым сердцем, а с камнем за пазухой. Если их будут вспоминать историки и литературоведы, то как пример творческого и общественного падения большого писателя.
Оглядываясь на пройденный им путь (а ведь это наш общий, целого поколения путь!), я испытываю горечь. Больно. За державу обидно. За русскую и еврейскую интеллигенцию. Эти тысяча сто страниц – не только личная неудача писателя Александра Солженицына. Он ведь не один из многих писателей. Он один из немногих. Единственный. Аккумулирующий в себе слишком многое. Его беда – это российская беда. Его творческая деградация – наша общая деградация.
Спазмы перехватывают горло, когда вспоминаешь – какое было начало! Какой потрясающий взлет! Какая высота духа достигнута была в одночасье, всего-то одним прыжком, одним взмахом крыла, ОДНИМ ДНЕМ Ивана Денисовича! И такое долгое, медленное, неумолимое скольжение под уклон, по коричневому треку, в трясину ненависти протяженностью в ДВЕСТИ ЛЕТ!..
«Повторяю, как лепил и большевикам: не тогда надо стыдиться мерзостей, когда о них пишут, а – когда их делают», -- говорит Солженицын (т. II, стр. 335). Это хорошо залеплено! Но забыто главное: для писателя – писать неотделимо от делать. Ибо «СЛОВО ПИСАТЕЛЯ ЕСТЬ ДЕЛО ЕГО!» (Пушкин)
Приложение 1
Около двух лет назад, в связи с выходом в свет первого тома книги А.И. Солженицына «Двести лет вместе», главный редактор еженедельника «Московские новости» В. Лошак побеседовал с автором. Среди многого другого, в интервью было и такое место:
В. Лошак: «Приведу вам пример более простой прямой провокации. Недавно у нас в "Московских новостях" появился человек, оставивший книгу "Александр Солженицын "Евреи в СССР и в будущей России". Из этого опуса следует лишь одно: ваше авторство просто фальсифицируют».
А. Солженицын: «Это хулиганская выходка психически больного человека. В свою пакостную желтую книжицу он рядом с собственными "окололитературными" упражнениями влепил опус под моим именем. Ситуация настолько вываливается за пределы цивилизованного поля, что исключает какой бы то ни было комментарий, а от судебной ответственности этого субъекта спасает только инвалидность».[9]
Итак, читателей предупредили: осторожно, подлог! Солженицыну приписан «пакостный опус», к которому он отношения не имеет.
Что ж, такое происходит не впервой! Я писал в свое время, что как булыжник – оружие пролетариата, так подлог – основное оружие антисемитов. Достаточно вспомнить сфабрикованные царской охранкой и приписанные неким главарям еврейства «Протоколы сионских мудрецов» или приписанную В. И. Далю «Записку о ритуальных убийствах», не говоря о сонме менее знаменитых апокрифов, чтобы не удивляться тому, что фальсификаторы могли воспользоваться и громким именем Солженицына.
Правда, кое-что в приведенных строках озадачивало. Чувствовалась недоговоренность, нестыковка. Из слов интервьюера следовало, что фальшивка, неизвестно кем состряпанная, издана отдельной книгой, тогда как интервьюируемый сказал, что «опус» «влеплен» в книгу другого автора, причем вовсе не анонимного. Было очевидно, что личность этого автора известна (Солженицын даже осведомлен о его здоровье), но имени его не называлось. В. Лошак определил издание апокрифа как «прямую провокацию» против Солженицына (о том, что это провокация против евреев, он, видимо, не подумал), тогда как Александр Исаевич квалифицировал эту акцию как хулиганство пополам с умопомешательством.
Но стоило ли придавать значение мелким противоречиям, если было четко заявлено, что Солженицын к «опусу» не причастен? И вдруг – почти два года спустя – в московской газете «Еврейские новости» появилось Открытое письмо А.И. Солженицыну о том самом «опусе». Оказалось, что он опубликован в книге Анатолия Сидорченко «Soli Deo Gloria». Автор открытого письма Николай Пропирный писал, что в этом «опусе» и во втором томе «Двухсот лет вместе» имеются текстовые совпадения, «а глава “В лагерях”, слегка расширенная, — так и вообще перекочевала слово в слово».[10] Автор просил Солженицына прокомментировать ситуацию, «вываливающуюся за пределы цивилизованного поля».
Хотя никаких объяснений не последовало, я отнесся к письму Н. Пропирного с долей скептицизма. Что значит – «перекочевала слово в слово»? Не мог же такой опытный конспиратор, как Солженицын, закаленный в литературных и нелитературных баталиях, допустить столь явный прокол! Положим, что работа, изданная в 2000-м году под его именем, -- не фальшивка. Но он же от нее публично отказался! Что же мешало ему при подготовке к печати второго тома «Двухсот лет» переиначить совпадающие места, чтобы затушевать родство этих двух работ!
В каталоге Библиотеки Конгресса книги Сидорченко не числится; найти ее в других библиотеках США мне тоже не удалось. Спасибо московским друзьям, приславшим ксерокопию той части книги, которая опубликована под именем А.И. Солженицына, а с ней и аннотацию ко всей книге.[11]
Из аннотации следует, что фолиант издан за счет самого Анатолия Сидорченко (видать, бессребреник!) и состоит из трех разделов: первый – работа А. Солженицына “Евреи в СССР и в будущей России”, а два других принадлежат перу самого публикатора: “Soli Leo Gloria” и ”’Тиходонская' трагедия писателя Федора Крюкова”.[12]
Сидорченко заявляет себя «горячим поклонником Солженицына», а свои собственные творения именует «плодотворным откликом на творчество великого писателя со стороны творческой личности другого поколения “родом из войны”» (стиль автора – С.Р.). По его словам, первая из вошедших в книгу его собственных работ «продолжает солженицынское рождение русской евреелогии – науки о евреях»; вторая же – «по средством дальнейшего развития магистральных идей Солженицына по “тиходонской” проблеме наконец-то кладет конец всем загадкам и тайнам “Тихого Дона”» (снова стиль автора. – С.Р.).[13]
Как видим, г-н Сидорченко хотя и упивается собственными творческими достижениями на поприще евреелогии, но свое место знает. Пальму первенства он отдает великому вдохновителю и организатору магистральных побед. Потому и открывает книгу «шедевром Александра Солженицына о евреях: взгляд 1968 года».[14]
Взгляд 1968 года?
Это интересно! Подделать текст объемом 72 страницы книжного формата (больше четырех печатных листов!) под стиль и реалии столь отдаленного прошлого – задача не из легких. Надо досконально знать специфические реалии того времени, четко представлять настроения, дискуссии, споры, атмосферу конца 1960-х. Причем, не только официальную атмосферу, но и ту, что превалировала в диссидентских и полудиссидентских кругах, близких Солженицыну. И ни в чем не промахнуться, не допустить никаких более поздних наслоений. Стоит упомянуть что-то относившееся, допустим, к 1969-70-му году, и сразу же обмишуришься! Между тем, датировка работы определена не только в предваряющей ее аннотации, но и в итоговых строчках текста, приписанного Солженицыну. Для автора (кто бы им ни был) это важный опознавательный знак:
«1-я редакция – дек. 1965 г.
2-я редакция – сент./ дек. 1968 г. пос. Рождество-на-Истье».[15]
Не слишком это ли большой риск для фальсификатора?
Я не имел ни возможности, ни желания провести полную историко-литературо-источниковедческую экспертизу текста, но читал его въедливо. Ни одной подробности, которая бы указывала на более позднее написание этой работы, я не обнаружил.
Затем – язык, стихия языка! Прозе-публицистике Солженицына свойственен особый, несколько архаичный, вернее архаизированный, ни на кого не похожий, – стиль. Кое-кому он представляется нарочитым, но это дело вкуса. Я лично считаю, что своим неповторимым слогом – не только содержанием! -- Солженицын внес в многоцветную палитру русской литературы особые тона. Его повествовательная манера остро своебычна. Надо быть лишенным обоняния, чтобы не чувствовать острого аромата солженицынского слова. И вот работе, о которой мы говорим, присущ этот аромат. Вчитаемся хотя бы в ее зачин:
«Обломистый, острозубый, неухватистый камень, который и поднять нам как-будто не по силам и не поднять – нельзя» (стр. 3).
Или чуть дальше:
«Но едва мы отсадим все живые ветви окраин и захотим остаться одним стволом, в своем доме одни – как узнаем, что не все национальные переплетения мы распутали: еврейское – останется. Тут-то и натянутся до звона его нити, и всегда больные, всегда напряженные» (стр. 3).
Если это подделка под Солженицына, то очень умелая, выполненная мастером стилизации, владеющим пластикой русской речи вообще, и проникшим в строй солженицынской языковой стихии в особенности. У самого Сидорченко до звона натянуты струны отношений с русским языком, ему этот обломистый, острозубый камень точно не поднять! Но что ж с того? Подделку мог изготовить другой искусник, а подсунуть ее Анатолию Сидорченко – даже и третий. Как установить, является ли предполагаемый подлог подлогом или нет? Не миновать сопоставления двух текстов: «шедевра 1968 года» (в дальнейшем ШЕД-1968) и двухтомника «Двести лет в месте» 2001-2002 годов (в дальнейшем ДЛВ-2001 и ДЛВ-2002).
2.
Взявшись за такое сопоставление, я обнаружил, что глава «В лагерях» перекочевала из ШЕД-1968 в ДЛВ-2002 не полностью – Н. Пропирный действительно преувеличил. Зато текстуальные совпадения – иногда всего в несколько строк, а иногда и в несколько абзацев – обнаружились не только во втором томе, но и в первом, хотя в нем их немного. Оно и понятно: Первый том «Двухсот лет» посвящен дореволюционному периоду, тогда как в «шедевре 1968 года» этот период затронут мало.
Параллельное выписывание совпадающих кусков текста заняло у меня три дня, но поручиться, что я выявил все совпадения, не могу: почти уверен, что какую-то часть пропустил. Задача осложняется тем, что не во всех случаях текстовые совпадения стопроцентны. Текст 1968 года подвергался-таки редакторской правке. Но в иных случаях именно правка еще сильнее обнажает пуповину, соединяющую две работы, написанные с разрывом более тридцати лет. Например, часты замены настоящего времени на прошедшее, что логично: то, что в 1968 году было настоящим, теперь стало прошлым. Кое-где текст 1968 года уточнен или эмоционально усилен. Куски не просто переписывались из одной тетрадки в другую, но продолжалась работа над словом. Например, в ШЕД-1968 можно прочесть, что евреям свойственна «чуткость к общественным течениям, к миру будущего» (стр. 29). В ДЛВ-2002 «мир будущего» превратился в «проступ будущего» (т. II, стр.252). Это, конечно, изящнее.
Но чаще текст 1968 года, напротив, разжижен, приглушен, сглажен; его эмоциональный накал ослаблен. Почему, с какой целью – об этом разговор впереди.
Пока же сосредоточимся на полных или почти полных текстовых совпадениях.
(Совпадающие фрагменты выделены жирным курсивом, так как простым курсивом пользуется Солженицын в «Двести лет вместе», а жирным шрифтом даются выделения в работе «Евреи в СССР и будущей России» в книге А. Сидорченко).
Итак, начнем с начала – с объяснения замысла работы:
ШЕД-1968: «Рад бы я был не пытать своих сил на этой нестерпимой остроте: она еще не подступила, а сегодня так много другой, острейшей боли… Я встал однажды на путь говорить обо всем “запрещенном”» (стр. 3).
ДЛВ-2001: «Рад бы я был не пытать своих сил еще на такой остроте. Но я верю, что эта история – попытка вникнуть в нее – не должна оставаться “запрещенной”» (т. I, стр. 5).
ШЕД-1968: «Даже писать о еврейском вопросе – идти по лезвию ножа. С двух сторон ощущаешь на себе ненавидящие глаза, укоры, обвинения, и проклятья. За одну и ту же самую недвусмысленную фразу одновременно слышишь: одним ухом – «предался жидам!», другим – «и ты с антисемитами!» (стр. 3)
ДЛВ-2001: «Но, по порывам общественного воздуха, -- получается чаще: как идти по лезвию ножа. С двух сторон ощущаешь на себе возможные, невозможные и еще нарастающие упреки и обвинения» (т. I, стр. 6).
Чем дальше в лес, тем больше дров.
Вот, например, такая пара фраз:
ШЕД-1968: «Но и вся история человечества в том, что из самых естественных порывов людей вырастают неестественные чудовища» (стр. 29-30).
ДЛВ-2002: «Но в истории человечества не раз бывало, что из самых естественных порывов людей – потом вдруг да вырастали неестественные чудовища» (т. II, стр. 251-252).
Вот два отрывка, освещающие такую «тонкую» для «евреелогии» материю, как библейская концепция богоизбранности евреев:
ШЕД-1968: «Что Бог избрал для своего человеческого воплощения и, во всяком случае, для исходной проповеди именно эту нацию и уже потому она избранная – этого не может отрицать христианин. Не вопить, что “нашего Христа распяли”, такие-сякие, -- то было обычное ожесточение всякой фанатической толпы против своего светлого пророка, -- но вспомнить: а Христос-то их избрал почему-то, хотя рядом были ясноумные эллины.
Эту загадку религиозной избранности – признать и принять» (стр. 19).
ДЛВ-2002: «Что Бог избрал для своего человеческого воплощения и, во всяком случае, для исходной проповеди именно эту нацию и уже потому она избранная – этого не может отрицать христианин. «Распни, распни Его!» -- то было всеобычное неизбежное ожесточение всякой темной фанатической толпы против своего светлого пророка, – мы же всегда помним: Христос пришел почему-то к евреям, хотя рядом были ясноумные эллины, подальше и всевластные римляне. Эту загадку религиозной избранности – как не признать» (т. II, стр. 18).
Изменения, которые за 34 года претерпела «загадка религиозной избранности», невелики: два абзаца слиты в один да к «ясноумным эллинам», обойденным почему-то Иисусом Христом, присовокуплены «всевластные римляне».
Автора (ров) обеих работ волнует «непропорционально» большое участие евреев в историческом процессе. Ну, совпадение мыслей в двух разных текстах не должны удивлять: кого из евреелогов не возбуждала эта жгучая тема! Народец такой плюгавенький – под микроскопом не разглядишь, а путается под сапогами без малого четыре тысячи лет. И у ясноумных эллинов путался, и у всевластных римлян, и раньше них, и позже – вплоть до сего дня. Кого только не озадачивала эта мировая загадка! Но для нашей темы важно не то, что в двух сопоставляемых текстах сказано об этом волнующем предмете, а как. Легко убедиться, что сказано одинаково!
ШЕД-1968: «Когда евреев упрекают, что из них непропорционально многие стали торговцами, ростовщиками, банкирами – они справедливо возражают: а социалистами? Они были передовым отрядом, создавшим мир капитала, они же – передовым отрядом, разрушившим его» (стр. 29-30).
ДЛВ-2002: «Евреям нередко ставилось в упрек, что на протяжении истории из них непропорционально многие были ростовщиками, банкирами, торговцами. Да, евреи были передовым отрядом, создавшим мир капитала…. Однако: и в разрушении монархии, и в разрушении буржуазного порядка, как и в утверждении его перед тем, евреи также послужили передовым отрядом» (т. II, стр. 251-252).
Вот еще один пример повторяемости текста, особенно яркой – благодаря неожиданному, драматически заостренному повороту мысли:
ШЕД-1968: «Я замечал, что именно евреи чаще других настаивают: не обращать внимание на национальность! при чем тут “национальность”? какие могут быть “национальные черты”, “национальный характер”?
И я готов шапкой хлопнуть оземь: «Согласен! Давайте! С этой поры…»
Но надо же видеть, куда бредет наш злополучный век. Больше всего блюдут, различают люди в людях – нацию. И, руку на сердце – ревнивее всех, затаеннее всех, пристальнее всех – евреи! – свою нацию.
Как чеховским персонажам на неудавшейся тяге остается нам вздохнуть: “Рано!..”» (стр. 15).
ДЛВ-2002: Я замечал, что именно евреи чаще других настаивают: не обращать внимание на национальность! при чем «национальность»? какие могут быть «национальные черты», «национальный характер»?
И я готов шапкой хлопнуть оземь: «Согласен! Давайте! С этой поры…»
Но надо же видеть, куда бредет наш злополучный век. Едва ли не больше всего различают люди в людях – почему-то именно нацию. И, руку на сердце: настороженней всех, ревнивее и затаеннее всех – отличают и пристально отслеживают – именно евреи. Свою нацию.
…. Выходит, с теми чеховскими персонажами на несостоявшейся ранневесенней тяге остается и нам только вздохнуть: “Рано!“» (стр. 462-463).
С чего бы это евреям (и именно им!) настаивать на том, чтобы никак не обозначать национальность, а в тайне отслеживать своих? Наверное, не для хороших дел заводится эта двойная бухгалтерия! Тут-то и вытаскивают их за ушко да на солнышко авторы обоих текстов:
ШЕД-1968: «Особенно в притеснениях русской деревни и в гонениях на православную церковь было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. А сколько было именно их! И в том числе евреев. В пренебрежении оказался завет русской пословицы:
Не гони бога в лес, коли в избу влез» (стр. 32).
ДЛВ-2002: «И именно в гонениях на православную церковь (затем и на деревню), -- как ни позорно участие в них крестьянских сыновей, -- было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. Прямо против завета русской пословицы: Не гони Бога в лес, коли в избу влез» (т. II, стр. 276).
Но разве гонения ограничивались только православием и крестьянством? Нет, конечно.
ШЕД-1968: «В конце двадцатых годов прошла полоса инженерных процессов – избивали и убивали всю старую инженерию, а она была подавляюще русская по составу.
Громили и другие устои русской науки…» (стр. 33).
ДЛВ-2002: «С конца Двадцатых на Тридцатые прошла полоса судебных процессов и над инженерами: избивали и убивали всю старую инженерию – а она была по своему составу подавляюще русская. Да еще прослойка немцев.
Также громили в те годы устои и кадры русской науки во многих областях…» (т. II, стр. 274).
Вот и верь после этого древним философам, что дважды нельзя войти в одну и ту же реку. Очень даже можно! Не то что через час или на следующий день, а даже через 34 года!
3.
Прежде чем продолжать параллельные выписки, я должен извиниться перед А. И. Солженицыным и читателями. В заключительной главе моей работы «Вместе или врозь? Заметки на полях книги А. И. Солженицына «Двести лет вместе?», я приводил следующую выписку:
«Если бы я там [в ГУЛАГе] не был — не написать бы мне этой главы … Национальность — едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков. Всякий лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствовали национальным соотношениям в лагерном населении. Именно прибалтийцев в придурках почти совсем не найдешь, сколько бы ни было их в лагере (а их было много); русские были, конечно, всегда, но по пропорции несомненно меньше, чем их в лагере (а нередко — лишь по отбору из партийных ортодоксов); зато отметно сгущены евреи, грузины, армяне; с повышенной плотностью устраиваются и азербайджанцы, и отчасти кавказские горцы».[16]
По поводу этого отрывка я написал: «не слишком ли кстати поставлены в ряд с евреями все кавказские народы («кавказцы», по сегодняшней терминологии). Неужели мало той ненависти к кавказцам, какая и без того сейчас разлита по России — чуть ли не в большей степени, чем к евреям!»
Признаю, что напрасно заподозрил А.И. Солженицыну в стремлении потрафить низменным инстинктам сегодняшней толпы. Ничего подобного в его мыслях не было! Ведь данный абзац переписан из «шедевра» 1968 года, а тогда среднестатистические россияне относились к кавказцам, во всяком случае, не хуже чем, например, к прибалтам. Вот этот текст, как он выглядит в ШЕД-1968:
«Если бы я там не побывал – не написать бы мне этой работы (как и всех моих книг)… Ибо национальность – едва ли не главный признак, по которому зеки отбираются в спасительный корпус придурков. Всякий беспристрастный лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствуют национальным соотношениям в лагерном населении. Именно прибалтийцев там почти совсем не найдешь, сколь бы ни было их в лагере (а их – много); русские есть всегда, но по пропорции несомненно меньше, чем их в лагере; непомерно сгущены, армяне, грузины, евреи (чаще бывает так, что все армяне, грузины и евреи, сколько их есть в лагере – все придурки, на общих работах их нет); с повышенной плотностью устраиваются азербайджанцы, и отчасти кавказские горцы» (стр. 45).
Вот еще пара выписок из той же главы:
ШЕД-1968: «До лагерей и я так думал: «наций не надо замечать», никаких наций вообще нет, есть человечество. До лагерей был интернационалистом – энергично наивным, неистовым.
А в лагерь присылаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация – ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! Если общая нация – не обижайся» (стр. 45).
ДЛВ-2002: «До лагерей и я так думал: «наций не надо замечать», никаких наций вообще нет, есть человечество.
А в лагерь присылаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация – ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! Если общая нация – не обижайся» (т. II, стр. 330).
И еще одна пара:
ШЕД-1968: «И собственно — никого из них нельзя в этом винить. Каждая нация в Гулаге ползла спасаться, как может, и чем она меньше, и чем поворотливей — тем легче ей это удается. А русские в своих собственных «русских» лагерях – опять последняя нация, как были и у немцев в их лагерях.
Не мы – их, а они – нас в полном праве обвинить, армяне, грузины или горцы: а зачем вы устроили эти лагеря? А зачем вы держите нас силой в вашем государстве? Не держите! — и мы не станем сюда попадать и захватывать такие привлекательные места. А пока мы у вас в плену — на войне как на войне.
И они правы. Зачем мы держим их? Мы давно должны были дать им свободу.
Это относится и к евреям, с той только разницей, что отпустить мы их не в силах и сами они уехать не в силах, хотя б завтра и пали преграды, установленные твердолобым правительством. Перепутал нас рок может быть навсегда, из-за чего эта работа и пишется» (стр. 45-46).
ДЛВ-2002: «И, собственно, — никого из них нельзя в этом в этом винить. Каждая нация в Гулаге ползла спасаться, как может, и чем она меньше и чем поворотливей — тем легче ей это удавалось. А русские в «своих собственных русских» лагерях – опять последняя нация, как были у немцев в Kriegsgefangenenlagers.
Впрочем, не мы их, а они нас вправе были обвинить, армяне, грузины, горцы: а зачем вы устроили эти лагеря? а зачем вы держите нас силой в вашем государстве? Не держите! — и мы не станем сюда попадать и захватывать такие привлекательные придурочные места. А пока мы у вас в плену — на войне как на войне.
А как с евреями? Ведь переплёл русских с евреями рок, может быть и навсегда, из-за чего эта книга и пишется» (т. II, стр. 330).
Хочу обратить внимание не только на сходство двух приведенных отрывков, но и на отличия. В 1968 году советская власть держала в железных объятиях все республики, включая кавказские, а третирование евреев сопровождалось запретом на эмиграцию. Отсюда и предложение их всех отпустить. В 2002-м году повторить это требование – значило бы обнаружить истинное время написания текста. Ни советского правительства, ни «союза нерушимого республик свободных» нет, да и евреям давно позволено катиться на все четыре стороны. Текст соответственно подчищен. А во всем остальном – на войне как на войне.
Вот еще пара близнецов-братьев:
ШЕД-1968: «Но ещё прежде того, прежде вот этой строчки, именно евреи с живостью оспорят, что я высказал правду. Они скажут, что многие евреи были на общих работах и даже принципиально на них. Они отрекутся, что были такие лагеря, где евреи составляли большинство среди придурков. Тем более отвергнут они, что будто бы помогают друг другу избирательно и, значит, за счёт остальных. Одни неискренне, а другие и вполне искренне скажут, что они и не считают себя какими-то отдельными от нас евреями, а считают такими же русскими, и если где получался перевес евреев на ключевых лагерных постах, то совсем не преднамеренно, выбор шёл по личным признакам, по таланту. Будут и такие, кто горячо утвердит прямо противоположное: что никому в лагере не жилось так тяжело, как евреям (подобные письма есть у меня от М. Варшавской, просидевшей 12 лет, от анонимного еврея, который написал: “вы встречались с евреями, томившимися вместе с вами безвинно, были очевидно, не раз свидетелями их мучений и унижений. Они терпели двойной гнет: заключение и вражду со стороны заключенных. Расскажите об этих людях!”).
И если я захотел бы обобщить, что евреям в лагерях жилось особенно тяжело, — мне это будет разрешено, я не буду осыпан упрёками за несправедливое национальное обобщение. И поскольку я видел иначе: и собираюсь рассказать, что евреям жилось в лагере легче, чем остальным, -- сейчас со всех сторон я услышу: “только не обобщать!”, “только не обобщать!”» (стр. 46).
ДЛВ-2002: «Но ещё прежде того, прежде вот этой строчки, найдутся читатели, бывшие в лагерях и не бывшие, кто с живостью оспорит, что я высказал тут правду. Они скажут, что многие евреи были на общих работах. Они отрекутся, что были такие лагеря, где евреи составляли большинство среди придурков. Тем более отвергнут они, что будто бы нации в лагерях помогали друг другу избирательно и, значит, за счёт остальных. А кто вообще не считают себя какими-то отдельными евреями, а ощущают такими же во всём русскими. Если же где получался перевес евреев на ключевых лагерных постах, то совсем не преднамеренно, выбор шёл по личным признакам, по таланту, по деловым свойствам. Кто ж виноват русским, что у них нет деловых свойств?.. Будут и такие, кто горячо утвердит прямо противоположное: что никому в лагере не жилось так тяжело, как евреям, да это и на Западе так понято: в советских лагерях тяжче всего страдали евреи. Среди писем по “Ивану Денисовичу” было у меня и такое, от анонимного еврея: “Вы встречались с евреями, томившимися вместе с вами безвинно, были, очевидно, не раз свидетелями их мучений и гонений. Они терпели двойной гнёт: заключение и вражду со стороны заключённых. Расскажите об этих людях!”
И если я захотел бы обобщить, что евреям в лагерях жилось особенно тяжело, — мне это будет разрешено, и я не буду осыпан упрёками за несправедливое национальное обобщение. Но в лагерях, где я сидел, было иначе: евреям, насколько обобщать можно, жилось легче, чем остальным» (т. II, стр. 330).
Как видим, и у этих однояйцовых близнецов совпадающий генетический код, только причесаны чуть по-разному. Даже письмо от анонимного еврея, полученное А. И. Солженицыным в числе откликов на «Ивана Денисовича», оказалось в точности известно его двойнику!
4.
Вероятно, я утомил читателя этими избыточными парами выписок, но, думаю, в данном случае перебор надежнее недобора. Приведу еще несколько совпадающих пар – теперь уже касающихся характеристики взглядов, поступков, высказываний, деятельности отдельных лиц.
О Борисе Пастернаке читаем:
ШЕД-1968: «Пастернак в “Докторе Живаго”, хотя и относя действие книги ко времени революции, но не устраняясь же от жизненного опыта двух последующих десятилетий, пишет: “быть евреем?.. это безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя”, “эта стыдливая, приносящая одни бедствия самоотверженная обособленность”. И еще: “их (евреев) слабость и неспособность отражать удары”. Как не окоснеть от недоумения над этими строчками? Ведь перед нашими глазами была одна и та же страна, в те же десятилетия – но мы увидели совершенно противоположное! “Неспособность отражать удары”? А – наносить? Да еще какие!» (стр. 33).
ДЛВ-2002: «И тут – в наш переклик вступает Б. Пастернак. В “Докторе Живаго”, правда уже после Второй Мировой войны и грянувшей еврейской Катастрофы, со всем горчайшим грузом ее, со всем изменившимся мировоззрением, -- но ведь в романе же держа в виду именно годы нашей революции, -- он пишет об “Этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности”. И еще: “их [евреев] слабость и неспособность отражать удары”.
Однако перед нашими глазами была одна и та же страна: в разных возрастах, но ведь мы жили в ней одни и те же 20-30-е годы. Современник тех лет должен бы окоснеть от недоумения» (т. II, стр. 99).
Об Илье Эренбурге:
ШЕД-1968: «Эренбург был едва ли не главным трубадуром всей войны, и лишь в самом конце ее был осажен, когда опозднясь, зарвался в своих требованиях мести» (стр. 42).
ДЛВ-2002: «Эренбург отгремел главным трубадуром всей той войны, утверждая, что «немец по природе своей зверь», призывая «не щадить даже неродившихся фашистов (то есть так понимать: убивать беременных немок), и лишь в самом конце был осажен, когда война уже покатилась по территории Германии и стало ясно, что армия слишком хорошо усвоила пропаганду безудержной мести всем немцам подряд» (т.II, стр. 349).
О Нафталии Френкеле:
ШЕД-1968: «Ничем другим, кроме жажды мести, не могу я объяснить (пусть объяснит, кто может) загадочное возвращение в СССР из Турции Нафталия Френкеля, демона Архипелага ГУЛаг. Покинуть обеспеченное, богатое и свободное положение предпринимателя, уже благополучно эмигрировав из России при первом дуновении революции, никогда не имев и тени коммунистических взглядов и – вернуться? вернуться, чтобы стать игрушкою ГПУ и Сталина, много лет отсидеть в заключении самому – но вершить беспощадное подавление заключенных (русских) инженеров и уничтожение сотен тысяч работяг (в основном “раскулаченных” русских)? Что двигало его ненавистно-злым сердцем?» (стр. 32-33).
ДЛВ-2002: «О Нафталии Френкеле, неутомимом демоне «Архипелага», особая загадка: чем объяснить его странное возвращение в СССР из Турции в 20-е годы? Уже благополучно удрал из России со своими капиталами при первом дуновении революции; в Турции уже получил обеспеченное, богатое и свободное положение; никогда не имел и тени коммунистических взглядов. И – вернуться? Вернуться, чтобы стать игрушкою ГПУ и Сталина, сколько-то лет отсидеть в заключении самому, -- зато вершить беспощадное подавление заключенных инженеров и уничтожение сотен тысяч «раскулаченных»? Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем. Пусть объяснит, кто может» (т. II, стр. 335-336).
В данном случае, текст перелопачен композиционно. Зачем
понадобилась автору такая перестройка, трудно сказать, но еще труднее усомниться
в том, что оба абзаца написаны одной и той же рукой.
Здесь уместно заметить, что никаким демоном ГУЛАГА Нафталий
Френкель не был, и в Россию вернулся вовсе не из жажды мести (кому? за что?), а
из жажды наживы. Его возвращение в начале 1920-х годов – не большая загадка, чем
возвращение многих эмигрантов, поверивших, что с введением НЭПа «романтический
период» большевистской диктатуры завершился. Многим казалось, что большевистская
власть спустилась на землю, встала на реальную почву и будет эволюционировать в
направлении большей терпимости и законности. На базе таких представлений в
эмиграции возникло движение сменовеховцев; один из его лидеров, бывший кадет и
евразиец (не путать с современными евразийцами) Николай Устрялов активно
призывал эмигрантов возвращаться на родину, видя в этом патриотический долг.
Позднее, уже в 1935-м, он и сам вернулся в СССР и через два года был расстрелян
как японский шпион.
В начале двадцатых вернулся в Советскую Россию «трубадур» Илья Эренбург, как и другой, не менее известный писатель, но куда более последовательный трубадур сталинизма Алексей Толстой. Несколько позже и Максим Горький. Это наиболее громкие имена. Но возвращались не только знаменитости. Были в их числе профессора, интеллигенты, бывшие царские офицеры и, конечно, дельцы, почуявшие, что НЭП открывает для них большие возможности (и в этом, конечно, обманувшиеся).
К таким дельцам принадлежал и Френкель, очень скоро загремевший на Соловки с десятилетним сроком – то ли за контрабанду, то ли за то, что не смог или не захотел заплатить непомерно большую взятку, затребованную ГПУшниками, а, может быть, за то и другое по совокупности. Осмотревшись и разобравшись в хаосе, который царил в концлагере, где зэки без всякого смысла тысячами гибли от голода, холода и тифа, Френкель выдвинул проект более упорядоченного использования их труда, чем купил себе свободу и карьеру в самом ГУЛАГе. Предложенная им система «оплаты» труда заключенных, чей хлебный рацион был поставлен в прямую зависимость от выработки, была бесчеловечна постольку, поскольку была бесчеловечна сама лагерная система. Летописец Соловецкого лагеря (и его бывший узник) Михаил Розанов, который свел воедино воспоминания бывших соловчан, по возможности отделяя факты от домыслов и лагерных «параш», указывает, что зэки оценивали Френкеля и его систему по-разному – кто с отрицательным, а кто и с положительным знаком.[17] «Опус» 1968 года написан до публикации книги М. Розанова, но опус 2002-го – после. Тем не менее, Френкель перекочевал из первого опуса во второй в том же «демоническом» облике.
О Д.П. Витковском и В. Л. Гершуни:
ШЕД-1968: «В повести Д.П. Витковского «Полжизни» есть абзац о еврейской наружности следователя Яковлева – следователя уже новейших хрущевских лет. У Витковского это упоминание сделано грубовато и собственно ни к чему. Евреи, по своей новейшей политической ориентации сочувственно относясь ко всяким лагерным мемуарам, в этом месте всегда неприятно оттолкнуты. И В. Г. спрашивает, а сколько еще попадалось Витковскому за 30 лет следователей-евреев?
В этой невинной оговорке – “за 30 лет”, когда естественно было бы спросить “за сорок” или даже “за пятьдесят”, -- суть еврейской несамокритичности по отношению к истории хоть дальней (фейтвангеровщина), хоть ближней. За тридцать лет Витковскому, может быть, и мало попадалось евреев на следственных местах, потому что именно со средины 30-х годов началась в органах замена евреев русскими, -- но Витковский, который преследуется органами уже сорок лет, и был на Соловках, -- очевидно, помнит время, когда трудней было увидеть следователя русского, чем еврея или латыша» (стр. 43).
ДЛВ-2002: «В повести Д.П. Витковского «Полжизни» есть абзац о еврейской наружности его следователя Яковлева, уже новейших хрущевских лет. У Витковского это упоминание сделано грубовато, и евреи конца Шестидесятых, уже отшатнувшись от коммунистической власти и в этой новой политической ориентации сочувственно относясь ко всяким лагерным мемуарам, в этом месте всегда были неприятно оттолкнуты. Но вот В. Гершуни по этому поводу задал мне вопрос: а сколько еще попадалось Витковскому за 30 лет следователей-евреев?
В этой невинной оговорке – «за 30 лет», -- а не естественней ли было спросить «за 50» или хотя бы «за 40»? – как же характерно выразилась тут поразительная забывчивость! За тридцать лет, с конца 30-х годов, Витковскому может быть и не много встречалось следователей-евреев (впрочем, сохранились они и в 60-х), Но Витковский, который преследовался органами уже сорок лет, и был на Соловках, -- очевидно, не забыл время, когда трудней было увидеть следователя русского, чем еврея или латыша» (т. II, стр. 294-295).
Я должен сделать небольшое отступление, чтобы воздать должное памяти Владимира Львовича Гершуни – одного из самых стойких диссидентов, из тех немногих, кто не хотел ничего для себя, даже скромной известности или благодарности. «В 50-е годы сидел со мной в лагере, еще тогда юноша, Владимир Гершуни», отмечает Солженицын (ДЛВ-2002, т. II, стр. 119), но Гершуни сидел не только при Сталине, когда «карающая рука» разила направо и налево. Он и в более вегетарианские времена постоянно подвергался преследованиям; много лет был заживо погребен в психушке, где спасался от помешательства сочинением стихов в самом трудном из возможных жанров (писал палиндромы, в которых каждая строчка должна читаться одинаково как слева направо, так и справа налево); а, выйдя из психушки, снова выступал с протестами, редактировал самиздатский журнал «Поиски», собирал и распространял «антисоветчину», отчетливо понимая, что его снова посадят (это и произошло). Он боролся за свободу, за право каждого выражать свое мнение. Никакого различия между эллинами и иудеями для него не существовало. Что касается «невинной оговорки», в которой якобы выразилась «еврейская несамокритичность» Гершуни, то это недоброе (если не сказать – злонамеренное) перетолкование его слов. Из самого эпизода видно: Гершуни не оспаривал, что в двадцатые-тридцатые годы в числе ГПУшников хватало евреев. (Оставляю в стороне солженицынский перехлест относительно того, будто среди следователей евреи тогда попадались чаще, чем русские: по его собственным данным, до середины 1930-х годов численность евреев в карательных органах составляла примерно 7,5 процента, что, конечно, очень много, но славян-то было в восемь-десять раз больше). Но затем евреев из органов вычистили и больше уже не принимали. Очевидно, это и имел в виду Гершуни, когда заметил, что за последние тридцать лет (то есть с конца 19З0-х) среди карателей евреев почти не было (а те, что были, видимо, по официальным документам считались русскими, как и тот следователь Яковлев).
Возвращаюсь к основной теме этого очерка, то есть к вопросу об авторстве «пакостного шедевра».
Сведенные общей лагерной судьбой, Солженицына и Гершуни продолжали общаться и после освобождения, но отношений не афишировали, так что знали об этом немногие. А при разговоре о повести Витковского никто третий, похоже, вообще не присутствовал – иначе подал бы какую-то реплику. Разговор тет-а-тет и передан во втором томе «Двухсот лет вместе». Но каким образом эти же два абзаца могли оказаться в «опусе», попавшем в книгу Сидорченко? Если это подлог, то откуда фальсификатор мог знать о том разговоре и передать его теми же словами? Чудеса, да и только! Но они тотчас превращаются в чудеса в решете, если допустить, что «пакостный опус» написан самим Солженицыным.
Если кому-то и этого мало, то вот еще пара текстов-близнецов – не только по стилю, лексике, акцентировке, но по фактическому содержанию, которое никому постороннему не могло быть известно.
Об Ансе Бернштейне.
ШЕД-1968: «Латыш Анс Бернштейн считает, что он лишь потому выжил в лагерях, что в тяжелые минуты обращался за помощью к евреям, а те по фамилии, да и по подвижному облику, принимали его за своего и всегда выручали. В лагерях же, где он был (например, буреполомские, начальник Перельман) евреи всегда составляли всю правящую верхушку и евреи были ведущие вольнонаемные (Шульман – начальник Спецотдела, Гринберг – начальник лагпункта, Кегельс – главный механик завода), и, по его рассказам, в избранный себе штат подбирали из заключенных – тоже евреев» (стр. 46-47).
ДЛВ-2002: «Латыш Анс Бернштейн, один из моих свидетелей по «Архипелагу», считает, что он лишь потому выжил в лагерях, что в тяжелые минуты обращался за помощью к евреям, а те по фамилии, да и по подвижному облику, принимали его за своего – и всегда выручали. В лагерях же, где он был (например, буреполомские, начальник Перельман) евреи, говорит, всегда составляли всю правящую верхушку и евреи же были ведущие вольнонаемные (Шульман – начальник спецотдела, Гринберг – начальник лагпункта, Кегельс – главный механик завода), и, по его рассказам, в избранный себе штат подбирали из заключенных – тоже евреев» (стр. 333).
Коль скоро Анс Бернштейн был свидетелем Солженицына по «Архипелагу», то логично ожидать, что его имя встречается в этом труде. И действительно. Я нашел восемь таких упоминаний. Вот они:[18]
2. «"Все придется отдать..." -- безнадежно качает головой надзиратель на Горьковской пересылке, и Анс Бернштейн с облегчением отдает ему комсоставскую шинель – не просто так, а за две луковицы» (т. 1, часть 2, гл. 2).
3. «Например, едет Анс Бернштейн по спецнаряду с севера на нижнюю Волгу, на сельхозкомандировку. Везут его во всех описанных теснотах, унижениях, облаивают собаками, обставляют штыками, орут "шаг вправо, шаг влево..." -- и вдруг ссаживают на маленькой станции Занзеватка, и встречает его там одинокий спокойный надзиратель безо всякого ружья. Он зевает: "Ладно, ночевать у меня будешь, а до завтрева пока гуляй, завтра свезу тебя в лагерь." И Анс гуляет» (т. 1, часть 2, гл. 4).
4. «Анс Бернштейн обварил умело руку кипятком через тряпку – и тем спас свою жизнь. Другой обморозит умело руку без рукавички или намочится в валенок и идет на мороз. Но не все разочтешь: возникает гангрена, а за нею смерть» (т. 2, часть 3, гл. 7).
5. «А что за люди должны быть те бухгалтера, которые отпустили Лощилина на волю поздней осенью в одной рубашке? Тот сапожник в Буреполоме, который без зазрения взял у голодного Анса Бернштейна новые армейские сапоги за пайку хлеба?» (т. 2, часть 3, гл. 9).
6. «Суд? Какая-нибудь Лагколлегия, -- это подчиненный Облсуду постоянный суд при лагере, как нарсуд в районе. Законность торжествует! Выступают и свидетели, купленные III Отделом за миску баланды. В Буреполоме частенько свидетелями на своих бригадников бывали бригадиры. Их заставлял следователь – чуваш Крутиков. "А иначе сниму с бригадиров, на Печору отправлю!" Выходит такой бригадир Николай Ронжин (из Горького) и подтверждает: "Да, Бернштейн говорил, что зингеровские швейные машины хороши, а подольские не годятся". Ну, и довольно! Для выездной сессии Горьковского Облсуда (председатель – Бухонин, да две местных комсомолки Жукова и Коркина) -- разве не довольно? Десять лет!» (т. 2, часть 3, гл. 13).
7. «А вообще как верно истолковать самоубийство? Вот Анс Бернштейн настаивает, что самоубийцы – совсем не трусы, что для этого нужна большая сила воли. Он сам свил веревку из бинтов и душился, поджав ноги. Но в глазах появлялись зеленые круги, в ушах звенело – и он всякий раз непроизвольно опускал ноги до земли. Во время последней пробы оборвалась веревка – и он испытал радость, что остался жив» (т.2, часть 4, гл. 1).
Итого, восемь раз в «Архипелаге» Солженицын пишет об Ансе Бернштейне, но ни малейшего намека на то, что персонаж со столь выраженной еврейской фамилией – латыш, а не еврей, там нет! Правду о национальности этого персонажа автор «Гулага» по каким-то соображениям утаил. Откуда же фальсификатор, сочинявший «пакостный опус», мог об этом узнать? Да еще о том, что у него был «подвижный (еврейский) облик», о чем в «Архипелаге» ни слова. И что евреи, принимая его за своего, «всегда выручали» -- об этом тоже ни слова! (Хороша, однако, была выручка, если, чтобы не загнуться на общих работах, бедняга должен был «умело» обварить себе руку; если несколько раз, доведенный до крайности, пытался покончить с собой.)
5.
Итак, даже если допустить совершенно невероятное, то есть что фальсификатор настолько овладел языком, стилем, мышлением, душевным складом А. И. Солженицына, что, создавая подделку под его текст, сумел предугадать и точно передать на бумаге приведенные выше фрагменты из будущей его работы «Двести лет в месте», то и при этом не «спасти» абзацев о Гершуни и Бернштейне. Тут самая гениальная интуиция не помогла бы. Тут надо было конкретно знать – в деталях! – факты, никому постороннему не известные.
Даже если забыть обо всех остальных текстовых совпадениях, то двух последних достаточно для однозначного вывода: «Хулиганская выходка психически больного человека», выразившаяся в том, что он «в свою пакостную желтую книжицу…влепил опус под моим [Солженицына] именем», состояла вовсе не в том, что Солженицын этого опуса не писал!
Анатолий Сидорченко, как «горячий поклонник Солженицына», обнародовав без спроса давнее творение породителя русской «евреелогии», оказал ему медвежью услугу. Вот уж действительно усердие не по разуму! Говоря словами шутливой еврейской песенки, Сидорченко поступил «несимпатично и негигиенично». Но как расценить действия Солженицына, когда он (при помощи с В. Лошака, которого явно подставил), заявил всему свету: его «авторство просто фальсифицируют»? Возводить такую напраслину на психически больного человека – это симпатично? это гигиенично? это не вываливается за пределы цивилизованного поля?
Или таков русский патриотизм?
Это под большевиками Великий Писатель учил нас – жить не по лжи, заповедовал – лепить большевикам правду, против большевизма – стоять несгибаемо. Как должны стоять интеллигенты, а не лакействующие образованцы…
Но вот докладная записка помощника Хрущева В. Лебедева от 22 марта 1963 года, в которой доложен его телефонный разговор с А.И. Солженицыным:[19]
Но пусть то была ложь во спасение. (Зачем она понадобилась ему в данном случае – об этом ниже). С волками (большевистскими) жить – по-волчьи выть!
Но теперь-то большевистской власти давно нет! Солженицын триумфально вернулся в Россию, учит, как ее обустроить, как из обвала вытащить.
И снова – чернуха?
«Провокация», «фальсификация» -- ан на поверку оказывается, что пакостный опус принадлежит перу самого Александра Исаевича, а не какого-то фальсификатора. Он и несет за него ответственность. Хотя бы потому, что завершил его в далеком 1968 году обязывающими словами:
«Эта работа по своему языковому строю да и по окончательности формулировок и сейчас, конечно, еще не вполне завершена. Я положу ее на долгие годы. Надеюсь перед выходом в свет еще поработать. Если же не судьба мне к ней прикоснуться до той минуты, когда приспеет пора – я прошу ее напечатать в этом виде и считать мои взгляды на вопрос именно такими» (ШЕД-1968, стр. 74, жирный шрифт оригинала).
А если так, то к этому опусу следует приглядеться уже и с содержательной стороны. Ибо наряду с текстовыми совпадениями с работой «Двести лет вместе» есть и текстовые отличия. Некоторые мелкие мы отмечали, но попадаются и куда более крупные. И порой неожиданные.
(окончание следует)
Примечания
[1] Директором издательства в это время был Валерий Ганичев, ныне глава национал-патриотического Союза писателей России. Как теперь стало известно, он был одним из лидеров Русской партии. Либерально-демократическая линия серии ЖЗЛ ему стояла костью в горле, он копил компромат, чтобы избавиться от Короткова. В вину ему были поставлены еще две книги, вышедшие раньше моей: «Чаадаев» Александра Лебедева, подвергнутый разносам-доносам в «патриотической» прессе, и «Брехт» Льва Копелева: книга вышла в свет уже после того, как автор был занесен в черный список «подписантов» (он подписал письмо в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля). Мой «Вавилов» стал последней каплей, переполнившей чашу.
[2] Подробнее этот эпизод рассказан в моей книге «Дорога на эшафот», Нью-Йорк, Третья Волна, 1983, стр. 18.
[3] Сергей Семанов. Идеологические “качели”. «Наш Современник», 2002, № 11, компьютерная распечатка, стр. 6-7.
[4] Там же, стр. 7.
[5] Там же.
[6] Там же.
[7] Там же.
[8] Придти к трезвому осознанию прошлого (англ.)
[9] «Московские новости», 19-25 июня 2001 г. № 25.
[10]Опубликовано также в «Вестнике», 2003, № 7.
[11] Сердечная благодарность В. Каджая за предоставление этого материала.
[12] Анатолий Сидорченко. Soli Leo Gloria, М., «Печатный двор», 2000, стр. 2. В кн.
[13] Там же.
[14] Там же.
[15]Александр Солженицын. «Евреи в СССР и будущей России». В кн.: А. Сидорченко. Ук. соч., стр. 74.
[16] «Вестник, 2003, № 2; А. И. Солженицын. Двести лет вместе, т. II, стр. 330.
[17] См. Мих. Розанов. Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922-1939. Факты—домыслы—«параши». В двух книгах. Книга первая, 1979, стр. 174-187. О гиперболизации роли Френкеля Солженицыным пишет и современный исследователь истории Гулага Энн Эпплбом: «На самом деле, Солженицын, вероятно, слишком большую роль отвел Френкелю. Есть данные о том, что и раньше, в до-соловецких большевистских лагерях заключенные получали дополнительное питание за дополнительную работу. Да и в любом случае идея была слишком очевидной, нет надобности приписывать это изобретение одному человеку». (Anne Applebaum. GULAG: a History, Doubleday, New York, 2003, p. 31).
[18] В известных мне книжных изданиях «Архипелага ГУЛаг» нет именных указателей, я вел поиск по интернетовской версии, благо компьютерная программа позволяют молниеносно отыскать любое заданное слово. Поэтому я даю ссылки на номера томов, частей и глав, но не страниц.
[19] Документ был опубликован в 1994 году в сборнике архивных материалов «Кремлевский самосуд» -- об отношении властей к Солженицыну, но я о нем узнал из книги В. Войновича «Портрет на фоне мифа», по которой и цитирую.
[20] В. Войнович. Портрет на фоне мифа. М., «ЭКСМО-Пресс», 2002, стр. 160-161.
[21] Там же, стр. 162.
[22] Там же.
