Из книги "Вместе или врозь?
Судьба евреев в России.
Заметки на полях дилогии Солженицына"
Книга вторая
Между двух жерновов
(продолжение. Начало в№3 (39) и сл.)
На войне
как на войне
Символом непримиримости СССР к гитлеровской
Германии и всем фашистским режимам в 30-е годы служил «ливрейный» еврей, нарком
иностранных дел Максим Литвинов (Макс Валах). (Правда, сам себя он евреем не
считал). С трибуны Лиги Наций и при всякой возможности он разносил нацизм и
фашизм, не давая спуску и западным демократиям за их бесхребетность, готовность
к уступкам и сговору. Он, конечно, лишь озвучивал политику партии и
правительства во главе с товарищем Сталиным, не подозревая, что за его спиной
как раз и готовится смертоносный сговор красных с коричневыми.
Литвинов был удален, чтобы стало возможным
расстелить ковровую дорожку перед Риббентропом. Опального наркома хотя бы не
тронуло ведомство Берии. С командой его, в которой евреи были представлены
гуще, чем в других ведомствах, церемонились меньше. Приняв портфель, Молотов
заявил, что разгонит «эту синагогу», после чего многие дипломаты из высоких
наркоминделовских кабинетов были спущены в подвалы Лубянки. Чистка
дипломатического корпуса была необходима, чтобы Риббентроп почувствовал себя в
Кремле, «как в кругу старых партийных товарищей».
Договорились в считанные часы.
Гитлеру была отдана на съедение западная часть
Польши, Сталину – восточная. И еще три прибалтийские страны. И Бесарабия,
которую «добровольно» должна была уступить Румыния. И Финляндия. (Ею красный
диктатор поперхнулся – но тут уж не Гитлера и Риббентропа была вина). При этом
Гитлер ввязывался в Большую Войну против западных союзников Польши, а Сталин
оставался в стороне. Словом, выгодная была сделка «для диктатуры пролетариата» -
с какой стороны не погляди. Не понял кремлевский горец лишь того, какого
страшного джинна выпустил из бутылки. При его прикрытии с тыла Гитлер
расколошматил западных союзников, овладел большей частью Европы и всей этой
мощью обрушился на кремлевских товарищей, поправ только что заключенное
соглашение.
В России до сих пор мало осознается, что Вторая
Мировая война была начата не 22 июня 1941 года, ровно в четыре часа, а
почти на два года раньше, ровно через неделю после подписания пакта
Риббентроп-Молотов, включая секретные протоколы, наличие коих Москва потом
отрицала полвека. Таким образом, прямую
ответственность за развязывание самой кровопролитной войны в истории
человечества Москва почти поровну делит с Берлином. В войне участвовала 61
страна с населением 1,7 миллиарда человек и с общей численностью вооруженных
сил – 110 миллионов, среднее «мобилизационное напряжение» составляло 6,5
процента. В воюющих странах тогда проживало 15-15,5 миллионов евреев, а в
армиях служило 1 миллион 685 тысяч, или 11-12 процентов еврейского населения.
Это значит, что в пересчете на сто тысяч жителей евреев воевало почти вдвое
больше, чем не евреев.
Эти данные мною почерпнуты из статьи И.
Подрабинника и источников, на которые он ссылается.[1]
Ф.Д. Свердлов, приводит несколько меньшие, но близкие цифры. По его данным, в
войсках стран антигитлеровской коалиции воевало 1 миллион 400 тысяч евреев, но
в это число не включены десятки тысяч бойцов сопротивления в союзных Гитлеру и
оккупированных им странах.[2]
Советско-германский театр войны был, конечно,
самым напряженным. По данным М. Штейнберга и цитирующего его Подрабинника, в
Советской армии сражалось 34 миллиона 477 тысяч человек из 200-миллионного
населения, то есть 17 процентов. Но так как огромные территории были захвачены
врагом до проведения мобилизации, то реальное «мобилизационное напряжение»
следует раскладывать не на все 200 миллионов жителей СССР, а на меньшее число.
М. Штейнберг оценивает его в 20 процентов. То есть воевал каждый пятый житель
не оккупированной части страны.
Такую же методику подсчета М. Штейнберг применил к
еврейскому населению СССР. По его данным, в советских войсках служила 501
тысяча евреев (167 тысяч офицеров и 334 тысячи солдат). Общая численность
еврейского населения, включая только что приобретенные территории, составляла
4,8 миллиона, но половина его осталась погибать под нацистской оккупацией. Те,
кому удалось уйти или остаться вне зоны досягаемости врага, составляли 2,4
миллиона – из них и было мобилизовано полмиллиона, то есть несколько больше
20 процентов.
А.И. Солженицын признает, что цифра в 500
тысяч воинов-евреев является «общеупотребительной», но оспаривает ее
достоверность (т. II, стр. 362). Для него высший авторитет – это «Военная
энциклопедия» (пиетет к энциклопедиям красной нитью проходит через двухтомник).
Она оценивает число воевавших евреев в 434 тысячи. Но общее число советских
участников войны, согласно этому источнику, - 30,3 миллиона человек, а не 34,5
миллиона, так что пропорция примерно такая же (т. II, стр. 363).
Общее число погибших советских воинов – 8
миллионов 668 тысяч: 25 процентов личного состава. А из пятисот тысяч евреев
погибло 198 тысяч – почти сорок процентов. Это по данным
Подрабинника-Штейнберга. По данным Ф.Д. Свердлова, воевало меньше евреев – 430
тысяч, а погибло больше – 205 тысяч, то есть почти каждый второй.
Наиболее полные данные об отличившихся в боях
собраны Ф.Д. Свердловым. Общее число награжденных за боевые заслуги составило 9
284 199 солдат, офицеров и генералов. В их числе русских – 6 миллионов 173
тысячи. Украинцев – 1 миллион 171 тысяча, белорусов – 311 тысяч, евреев – 161
тысяча. «Возьмем калькулятор и определим, сколько же награждено на 100 тысяч
человек каждой национальности, -- пишет Ф.Д. Свердлов. - Подсчитал – и глазам
не поверил. Евреев – 7 тысяч, русских 5415, украинцев 4624, белорусов 3936.
Представителей всех остальных национальностей гораздо меньше».[3]
Обработав отдельно данные о Героях Советского Союза, исследователь получил
такие результаты: русских – 8736, украинцев – 2176, белорусов – 331, евреев –
157; а при пересчете на сто тысяч населения: русских -- 7,66; евреев -- 6,83;
украинцев -- 5,88; белорусов – 4,19. Евреи на втором месте, лишь очень немного
уступая «коренной нации».[4]
Между тем, Сталин еще в 1941 году жаловался,
что «евреи – плохие солдаты». А в начале 1943-го начальник Главного
Политуправления А.С. Щербаков (он же кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК
КПСС, заместитель министра обороны, один из застрельщиков антисемитской
политики) не постеснялся инструктировать: «Награждать представителей всех
национальностей, но евреев – ограниченно».[5]
Понятно, как такие сигналы отражались на составлении наградных списков и на их
продвижении по инстанциям.
27 июня 1941 года – пятый день войны на
советском фронте. Летчик Исаак Зиновьевич Прейсазен направил свой подбитый
самолет на вражескую танковую колонну и уничтожил большое скопление живой силы
и техники немцев. Сам, конечно, погиб. Накануне такой же подвиг совершил
Николай Гастелло, но Прейсазен еще не мог о нем знать и вдохновляться его
примером, то есть действовал совершенно самостоятельно. Был представлен
посмертно к золотой звезде Героя. Наградной лист был подписан командующим
фронтом, но дальше дело не пошло. Подвиг Пресайзена замалчивали 50 лет. Только
в 1991 он был отмечен орденом Отечественной Войны.
Всего за войну 11 евреев совершили такой
подвиг. Награждали их «ограниченно»: пятерым дали звание Героя, шестерым – нет.
(Одного из шестерки «перевели» в Герои с опозданием тоже почти на полвека, в
1990 году). Никто из одиннадцати не был воспет в бесчисленных, очерках, поэмах,
песнях советских композиторов.
Скажут: Гастелло был первым, вот и достались
ему все лавры!
Так, да не совсем так.
«5 сентября сорок первого года редакция [газеты “Красная звезда”] получила
краткое сообщение своего корреспондента по Западному фронту, которое было
опубликовано под шапкой на всю страницу: “Родина никогда не забудет
бессмертного подвига летчиков Сковородина, Ветлужских и Черкашина” – они
повторили подвиг капитана Гастелло. На второй день газета выступила с передовой
статьей на эту же тему, а под передовой были заверстаны стихи Михаила Голодного
“Богатыри”. И все же мы чувствовали, что нужны еще какие-то особые сильные
слова о героях. И мы обратились к [Алексею] Толстому. Толстой написал небольшую
статью “Бессмертие”. В ней были те же факты, что и в сообщении корреспондента,
и в передовой, но изложенные по-своему, с присущей писателю страстностью».[6]
Так «раскручивали» русских богатырей в главной
армейской газете, чего они, безусловно, заслуживали. Но когда у богатыря
оказывалась еврейская фамилия, включался стоп-кран.
Рядовой Абрам Левин «повторил» подвиг
Александра Матросова за год до него самого. Матросов воспет как былинный герой.
Ему и романтическую довоенную биографию сочинили, дабы лучше соответствовала
образу «русского богатыря» (по некоторым сведениям, реальный Сашка Матросов был
мелким уголовником). Подвиг Абрама Левина остался незамеченным, «награда нашла
героя» через четверть века после его гибели – в 1967 году, когда уж и кости его
успели истлеть. Да и тут родина поскупилась: звездой Героя обнесла, Абраму
достаточен орден Отечественной войны. И на том спасибо. Еще три еврея совершили
такой же подвиг (один чудом остался жив). Итог: двое стали Героями, двое – нет.
Имена всех четырех почти никому не известны. Награждали ограниченно, а
прославляли еще ограниченнее.
26 октября 1941 года в Минске была повешена
17-летняя Маша Брускина, студентка Медицинского института, одна из
организаторов и наиболее отважных участниц сопротивления в Минском гетто. Она
нелегально проникала в лагерь военнопленных – лечила больных и раненых,
переправляла в лес к партизанам здоровых. Она знала явки, тайники, в ее руках
были многие связи. Гестаповцы ее схватили, пытали всю ночь. Она не произнесла
ни слова, молча взошла на эшафот. Награды не удостоена. Через месяц аналогичный
подвиг совершила ее ровесница Зоя Космодемьянская. Ее имя тотчас прогремело на
всю страну. «Народная героиня» - так назывался первый сборник материалов о ее
подвиге. «Ей посвящены многие произведения советских поэтов, писателей,
драматургов, художников, скульпторов; ее именем названы улицы многих городов
СССР, на Минском шоссе, близ деревни Петрищево поставлен памятник (скульпторы
О.А. Иконников и В.А. Федоров). С 1942 года могила К. находится на Новодевичьем
кладбище в Москве; на месте первоначального захоронения К. в деревне Петрищево
установлена мемориальная плита».[7]
Так русская комсомолка Зоя Космодемьянская стала символом доблести, геройства,
патриотизма. (Мать «Зои и Шуры» десятилетиями паразитировала на подвигах своих
детей; снова и снова переиздавалась ее насквозь лживая книга; она выступала в
огромных аудиториях, как заправская актриса, имитировала искренность, боль;
произносила она всегда одну и ту же отрепетированную речь; ее голос изредка прерывался
– в одних и тех же местах – якобы от душивших ее рыданий; перед выступлением
она деловито инструктировала принимавших ее начальничков: «После таких-то слов
я сделаю паузу, вы начинайте хлопать – зал вас поддержит»).
Артиллерист Роман Маркович Куперштейн прошел
боевой путь от Сталинграда до Берлина, от лейтенанта до майора. Четыре раза его
представляли к званию Героя Советского Союза, но так и не удостоили. В январе
1945 года, во время боев на Одере, Куперштейн, в составе небольшой группы бойцов,
форсировал реку в районе города Киниц и закрепился на крохотном плацдарме.
Группа попала под ураганный огонь, но плацдарм нужно было удержать любой ценой,
чтобы обеспечить переправу основных сил. Куперштейн заменил выбывшего из строя
командира батальона, вызвал огонь на себя, плацдарм был удержан. За этот подвиг
Куперштейн был представлен к званию Героя в третий раз, но получил только орден
Красного Знамени. В четвертый раз он был представлен к Золотой звезде в
Берлине: при штурме Силезского вокзала, когда, под жестоким огнем, он выкатил
свое орудие прямо на площадь, сам стал на место наводчика и бил прямой наводкой
до тех пор, пока не подавил огневые точки противника, обеспечив успех операции.
Вместо звезды Героя – снова Красное Знамя.
Таких примеров можно приводить очень много, я
ограничусь еще одним.
Трижды представляли к звезде Героя Иосифа
Абрамовича Рапопорта, выдающегося генетика: еще до войны он заложил новое
направление в науке – химический мутагенез. Первый раз капитан Рапопорт был
представлен к званию Героя осенью 1943 года – за блестящую операцию по
форсированию Днепра. (Он был тогда начальником штаба полка). В 1944 году
Рапопорт – командир стрелково-десантного батальона – был представлен к Золотой
Звезде за героические действия при проведении воздушно-десантной операции у
озера Балатон в Венгрии. Третий раз к Герою его представили в самом конце
войны, когда он, снова штабист (но не из тех, кто носит бумаги из кабинета в
кабинет), лично возглавил передовой отряд, прорвал укрепленную оборону противника,
захватил стратегически важный район, множество пленных и боевой техники. Он был
тяжело ранен, потерял глаз. Звание Героя ни в одном случае ему присуждено не
было.
Попутно должен сказать о послевоенном подвиге
И.А. Рапопорта, требовавшем не меньшего героизма. Иосиф Абрамович был одним из
главных действующих лиц знаменитой Сессии ВАСХНИЛ 1948 года, на которой Лысенко
и его сподвижники давали последний и решительный бой «менделизму-морганизму».
На Рапопорта нападали с особой остервенелостью, беспардонно издевались над его
увечьем: мол никаких генов люди с нормальным зрением их не видят, а
менделист-морганист видит их одним глазом. В последний день Сессии, когда было
официально объявлено, что погром генетики одобрен ЦК партии (то есть Сталиным),
некоторые ученые выступили с покаянными речами. Рапопорт тоже попросил слова.
От него ждали покаяния, как и от других, но он заявил, что ни от чего не
отказывается, а прошедшую Сессию сравнил со средневековой охотой на ведьм.
Понятно, что в опубликованную стенограмму Сессии ВАСХНИЛ это выступление не
попало.[8]
К научной работе Рапопорт смог вернуться почти через десять лет – благодаря
поддержке нобелевского лауреата Н.Н. Семенова, создавшего в своем институте
химической физики биологическую лабораторию, которую и возглавил Иосиф
Абрамович. Его выдающиеся заслуги были признаны во всем мире, с опозданием – и
в своей стране. В 1990 году ему было присвоено звание Героя Социалистического
Труда. Звезды Героя войны он так и не удостоился.
Из правила бывали исключения. В число
«счастливчиков» посмертно попал Израиль Фисанович. Он командовал подводной
лодкой, а потом дивизионом подлодок. Им потоплено 13 (!) крупных вражеских
кораблей, тысячи (!) солдат, огромное количество техники пущено на дно. Он
погиб в конце 1943 года, когда его подлодка была атакована с воздуха и
потоплена. Солженицын указывает, что «широко во всем СССР продавались открытки
с изображением отличившегося командира подводной лодки Израиля Фисановича» (т.
II, стр. 358). Этот пример приводится для того, чтобы показать, что военные
подвиги евреев не очень-то и замалчивались. Но этот редчайший случай лишь подтверждает правило. Да и если
опросить, скажем, десять тысяч россиян, слышали ли они когда-нибудь имя героя
войны Фисановича, – вряд ли хотя бы один ответит утвердительно.
Из научных и историко-публицистических трудов
последних лет [9]
можно узнать не только о том, как на самом деле воевали евреи, но и о
том, как создавалось, внушалось народу лживая легенда об «Иване в окопе,
Абраме в рабкоопе».
В американской биографии И. Эренбурга
рассказано о столкновении героя книги с М.А. Шолоховым в ноябре 1941 года, в
Куйбышеве (куда была эвакуирована газета «Красная звезда»). Будущий нобелевский
лауреат по литературе, желая, видимо, польстить коллеге, сказал ему: «Вы-то
сражаетесь, но Абрам обделывает дела в Ташкенте», на что Эренбург закричал, что
«не может сидеть за одним столом с погромщиком». Там же приведено письмо
Василия Гроссмана с фронта Эренбургу: «Я думаю об антисемитской клевете
Шолохова с болью и возмущением. Здесь, на юго-западном фронте, воюют тысячи,
десятки тысяч евреев. С автоматами на перевес, в снежную вьюгу, они врываются в
города, захваченные немцами, гибнут в боях. Я все это видел. Я видел блестящего
командира Первой гвардейской дивизии Когана, танкистов, разведчиков. Если
Шолохов в Куйбышеве, скажите ему, что товарищи на фронте знают, о чем он
говорит. Пусть ему будет стыдно».[10]
В монографии
Г. Костырченко цитируется обнаруженное в архиве письмо писателя А.
Степанова, автора широко известного романа «Порт-Артур», посланное в мае 1943
года главному редактору «Красной звезды» Д. Ортенбергу. А. Степанов,
находившийся в эвакуации во Фрунзе, делился такими наблюдениями:
«“Демобилизованные из армии раненые являются главными его [антисемитизма]
распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят
по тылам на тепленьких местечках. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из
очередей, избивали даже женщин те же безногие калеки. Раненые в отпусках часто
возглавляют такие хулиганские выходки. Со стороны милиции по отношению к таким
проступкам проявляется преступная мягкость, граничащая с прямым
попустительством”». Дальше Г. Костырченко сообщает: «Д. Ортенберг переслал
письмо в ЦК партии, а вскоре А.С. Щербаков вызвал его к себе и объявил о снятии
с работы. Размышляя впоследствии о причинах своего смещения, Ортенберг
вспомнил, как за несколько месяцев до этого Щербаков также вдруг вызвал его и
без объяснений потребовал очистить центральную армейскую газету от евреев».[11]
«Красная звезда» была самой популярной газетой
во время войны, и в ней действительно печаталось немало писателей и
журналистов-евреев. В их числе, кроме Эренбурга и Гроссмана, Самуил Маршак,
Перец Маркиш, Михаил Светлов, Маргарита Алигер и многие другие. «Очистить» от
них газету было просто невозможно. Но писать о доблестях солдат и офицеров с
еврейскими фамилиями они практически не могли, разве что очень «ограниченно».
То, что Гроссман сообщал в личном письме Эренбургу, в печати не появлялось. На
то были негласные и, вероятно, неофициальные, но четкие установки.
О том, как это отражалось на общественном
сознании страны, Илья Эренбург рассказал на заседании Еврейского
Антифашистского Комитета в 1943 году. «Вы все, наверное, слышали о евреях,
которых “не видно на передовой”. Многие из тех, которые воевали, не чувствовали
до определенного времени, что они евреи. Они это почувствовали лишь тогда,
когда стали получать от эвакуированных в тыл родных и близких письма, в которых
выражалось недоумение по поводу распространявшихся разговоров о том, что евреев
не видно на фронте, что евреи не воюют». В
качестве противоядия Эренбург предлагал издать книгу о подвигах евреев в войне
– «не для хвастовства, а в интересах нашего общего дела – чем скорее уничтожить
фашизм… Одной статистики мало. Нужны живые рассказы, живые портреты. Нужен
сборник о евреях-героях, участниках Великой Отечественной Войны. Необходимо
рассказать правду, чистую правду. И этого будет достаточно».[12]
Нечего и говорить, что сборника не появилось.
Да и само выступление Эренбурга было опубликовано только в переводе на идиш
(газета «Эйникайт», 15 марта 1943 года), так сказать, для внутриеврейского
потребления. А в «Звездочке», где почти ежедневно появлялись его знаменитые
подвалы, из-за которых нацистская пресса возвела его в ранг «сталинского
военного корреспондента номер один», он писал про «хорошее русское лицо,
крупные черты, как бы вылепленные, густой, напряженный взгляд» генерала Л.
Говорова, который представлялся ему «воплощением спокойного русского отпора».[13]
(Курсив мой. – С.Р.) Для того, чтобы показать во всей красе
«неприметный, простой и трижды благословенный героизм русского
человека», ни Эренбург, ни другие авторы «Звездочки» не жалели слов.[14]
(Курсив мой. - С.Р.). Нечего и говорить, что даже если иногда и
проскакивала заметка о подвигах еврея, то ни одному автору или редактору даже в
голову не могло прийти, что у него «хорошее еврейское лицо» или что он
«воплощает героизм еврейского народа». Национальность такого героя не
обозначалась, а часто и не угадывалась.[15]
«Нельзя сказать, что внутренняя советская
пресса молчала о немецких изуверствах, - считает Солженицын. - Илье Эренбургу,
еще и другим, например журналисту Кригеру, дано было “добро” сквозь всю войну
поддерживать и распалять ненависть к немцам – не без упоминания жгучей и
выстраданной ими еврейской темы, но и без специальной акцентировки ее» (т. II,
стр. 349).
Без акцентировки – это точно!
Шла ли речь о евреях, сражавшихся с врагом,
или о поголовном уничтожении еврейского населения в оккупированных районах, или
о том, каким «густым» было соучастие в нацистских преступлениях представителей
«коренного народа», акцентировка не допускалась.
В 1943 году, во время пребывания Михоэлса и
Фефера в Соединенных Штатах, в ходе их встреч с
Эйнштейном и некоторыми другими возникла идея «Черной книги» - сборника
очерков и документов о геноциде евреев. Предполагалось, что она выйдет
одновременно в СССР, США, Англии, Палестине, затем и на других языках.
Советские власти официально одобрили идею, но тут же началось ее удушение.
Только весной 1944 года при ЕАК была основана Литературная комиссия под
председательством И. Эренбурга. Он и В. Гроссман были утверждены редакторами
советской части издания, хотя начали работать над ним еще раньше. Эренбург
представил властям проспект книги, но вразумительного ответа добиться не мог.
Первое заседание возглавляемой им литературной комиссии (13 октября 1944 года)
он открыл драматическим заявлением: «В течение долгого времени не прояснено,
будет ли санкционировано издание нашего тома. Даже теперь я не уверен, как надо
понимать официальную формулировку... Мне сообщили через ЕАК, что мы должны
составить книгу, и если она будет хорошей, ее издадут. Поскольку авторы этой
книги не мы, а немцы, и ее цель очевидна, то я не пониманию, что значат слова
“если это будет хорошая книга”. Это же не роман, содержание которого нельзя
знать заранее».[16]
Эренбург предупреждал привлекаемых авторов: не
надо никаких обобщений – только конкретные эпизоды, судьбы, живые сцены. А вот
о коллаборационистах, помогавших нацистам выявлять и уничтожать евреев,
наоборот – ничего конкретного: пособники нацистов не должны иметь человеческих
лиц, а главное национальности. Не было среди них ни русских, ни украинцев, ни
литовцев. Пусть будут они все полицаи: и так понятно, о ком идет речь.
Василий Гроссман, более прямой по характеру и
меньше разбиравшийся в закулисной возне, язвил: зачем же их называть полицаями?
Тогда уж давайте называть их просто предателями, врагами, а еще лучше иудами!
Председатель Совинформбюро Соломон Лозовский –
главный партийный надсмотрщик над ЕАК и всеми его начинаниями, предлагал шире
привлекать к участию в «Черной книге» писателей – не евреев, что сделало бы ее
более приемлемой для власти. Эренбург и Гроссман обратились к самым знаменитым
– Фадееву, Федину, Симонову. Принял участие только Андрей Платонов – в хвост и
в гриву гонимый. Константин Симонов, правда, тоже согласился. Он и Василий
Гроссман были первыми писателями, посетившими нацистский лагерь Майданек после
освобождения. Очерк поручили писать Симонову, и он написал – ярко, жестко, с
множеством леденящих подробностей. Но то, что «производственным сырьем» для
фабрики смерти служили в основном евреи, в очерке «не акцентировалось». Теперь
ему предоставлялась возможность написать всю правду о Майданеке.
Гроссман торопил. Но Симонов был «занят». Надо полагать, ему «не советовали»
торопиться. «Черная книга» была завершена без очерка о Майданеке.[17]
Эренбург, понявший безнадежность проекта,
устранился. Завершил книгу Василий Гроссман. Она была набрана, сверстана и –
запрещена. Набор был рассыпан, хотя книгу ждал мир, варварскую акцию нельзя
было утаить. Антисемитские эмоции в Кремле взяли верх над соображениями
международного престижа, к чему советские власти всегда были
сверхчувствительны.[18]
О том, насколько «ограниченно» в годы войны
дозволялось затрагивать «жгучую и выстраданную еврейскую тему» даже Эренбургу
(а ему дозволялось больше, чем другим), через двадцать лет ярко
продемонстрировал официозный критик Д. Стариков, когда потребовалось осадить «молодого
советского литератора», переступившего грань дозволенного, напустив на него
«старого».
«“В убийстве еврейских старух и младенцев
всего яснее сказалась низость гитлеровской Германии. Но разве не то же делают
фашисты с русскими и украинцами, с поляками и югославами?” – писал в 1944 году
Илья Эренбург. “Почему немцы убили
евреев? – писал он в 1943 году о
трагедии Пирятина. – Праздный вопрос. Они убили в том же Пирятине сотни
украинцев. Они убили в селе Клубовка двести белорусов. Они убивают в Гренобле
французов и на Крите греков. Они должны убивать беззащитных, в этом смысл их
существования”. “Они говорят: ‘Мы
против евреев’. Ложь… В Югославии немцы объявили, что ‘низшая раса’ – сербы. В
Польше они обратили в рабство поляков. Они ненавидят все народы…”. Это из
статьи Ильи Эренбурга 1941 года».[19]
С такой опорой на «еврейские источники» (не
Солженицын изобрел этот прием) агитпроп принимал контрмеры, чтобы никто не
подумал, что теперь уже можно сочувственно говорить о евреях – без оглядки на
милиционера. Критик заходится от негодования: «Стоя над крутым обрывом Бабьего
яра, молодой советский литератор нашел здесь лишь тему для стихов об
антисемитизме!» И окончательно «пришибает» Евгения Евтушенко стихотворением И.
Эренбурга «Бабий яр» 1944 года. Критику оно «гораздо ближе», [20]
- понятно почему: в нем нет напугавшей агитпроп акцентировки (что, замечу в скобках, не умаляет его
поэтической силы).
Линия проводилась неукоснительно – во время
войны и еще жестче после войны, на протяжении всего советского периода.
Намеренно, последовательно, жестоко искажалось или замалчивалось все, что
относилось к теме «евреи и война». Замалчивался труд сотен и тысяч евреев в
научных лабораториях и конструкторских бюро, на заводах и фабриках, где они
играли большую роль в разработке и производстве оружия и боевой техники,
которые количественно, а порой и качественно превосходили германскую, что в
значительной мере определило исход войны. А больше всего и упорнее всего
внедрялся в общественное сознание миф об «Иване в окопе, Абраме в рабкоопе»
(или в Ташкенте). Делалось это разными методами, и не всегда поймешь, что шло
от указаний сверху, а что было плодом местной инициативы.
Самые ранние впечатления моего детства
относятся к годам войны. Одно из первых – сильнейший испуг, вызванный
нечеловеческим, душераздирающим криком моей тети (маминой сестры). Это было в
Астрахани, куда маме удалось добраться – после голодной и холодной зимы в
Пензенской области, в разоренном колхозе, где нас подселили к хмурой
крестьянке, в не отапливаемую часть избы, с инеем на стенах. В Астрахани было
тепло, и была родня. У тети двое детей, нас двое – все в одной комнате, в
тесноте да не в обиде. И вот - похоронка… Где сложил голову мой дядя, при каких
обстоятельствах, - я, к стыду своему, никогда не пытался выяснить. А недавно
вот что узнал от внучки его, моей племянницы Ирины Кац, пианистки, живущей
теперь в пригороде Вашингтона. Студенткой Астраханской консерватории она
ежегодно отбывала комсомольско-трудовую повинность на том консервном заводе, в
том томатном цехе, который до войны возглавлял ее дед. У входа в цех на видном
месте висел его портрет. Подпись гласила: «Начальник цеха Павел Аронович Кац
погиб смертью храбрых в Великой Отечественной войне». Ирина впервые увидела
портрет, когда пришла на завод первокурсницей. Видела и через год, когда была
на втором курсе. А потом портрета на стене не оказалось. Исчез. Среди
защитников родины, положивших за нее голову, Кацу быть не положено.
Нежелательная акцентировка.
В 1967 году, когда был открыт
гигантский мемориальный комплекс на Мамаевом кургане, под куполом большого
зала, на гвардейской ленте, были высечены слова: «Да, мы были простыми
смертными, и мало кто уцелел из нас, но все мы выполнили свой патриотический
долг перед священной матерью-Родиной». Слова эти выложены гигантскими золотыми
буквами. Но тоже - без акцентировки. Принадлежат они Василию Гроссману –
писателю и солдату, который провел здесь, под ураганным огнем, сотни дней и
ночей, и потом воспел подвиг защитников Сталинграда, как никто другой. Но имя
его – нигде не упомянуто.[21]
«Всё мое детство прошло в тени разговоров о
“евреях, воевавших в Ташкенте”, -- пишет представитель третьего поколения,
профессор математики Питтсбургского университета, поэт и публицист Борис Кушнер
(1941 года рождения). - Сейчас я подумал, когда же слышал “ташкентскую легенду”
в последний раз – до прочтения [солженицынского] двухтомника. И вспомнил. Было
это 9 мая 88 или 89 г., почти перед самым моим расставанием с Россией. На
платформе Кратово. Один ветеран поддерживал другого. Очевидно, они отметили
праздник. Заметив меня, тот, который нуждался в поддержке и, видимо, стеснялся
этого, сказал, что, вот, воевал, проливал кровь и по праву выпил. “А где был
твой отец? Небось, и сейчас в лавке торгует”. Я спокойно объяснил ему, где
находится мой отец [погиб в 1942-м под Сталинградом]. Он как-то поперхнулся и
дал другу увести себя. Я простил ветерана на месте, пожалуй, и обидеться не
успел… Не вина это ветерана, а беда его».[23]
Беда. Непонятно, для кого большая, ибо
нет такой меры, чтобы измерить – кто сильнее искалечен гнусным наветом: оболганные
евреи или обманутые русские.
Солженицын как бы не отрицает, что евреи воевали
против гитлеровцев не менее напряженно, чем другие народы: «число евреев в
Красной армии в годы Великой Отечественной войны было пропорционально
численности еврейского населения, способного поставлять солдат» (т. II, стр.
363-364). Но тут же и отрицает, что «народные впечатления той войны
продиктованы антисемитскими предубеждениями» (т. II, стр. 364). (Здесь,
кажется, в первый и последний раз на протяжении обоих томов говорится об
антисемитизме как о предубеждении, и
только для того, чтобы его отрицать!)
По Солженицыну, народные впечатления имели под собой вполне рациональное основание:
евреи «штурмовали Ташкент» -- если не буквально, то фигурально. Ибо даже на
фронте они грудились «в Ташкенте», то есть подальше от передовой: при штабе, в
интендантстве, в обозе, в культпросвете, в медицине. (Как лагерные придурки,
пристраивавшиеся, по его версии, кладовщиками и нормировщиками, чтобы уберечься
от лесоповала).
«Как бы неоспоримо важны и необходимы ни были
все эти службы для общей конечной победы, а доживет до нее не всякий, -
резонерствует Солженицын. - Пока же рядовой фронтовик, оглядываясь с передовой
себе за спину, видел, всем понятно, что участниками войны считались и 2-й и 3-й
эшелоны фронта: глубокие штабы, интендантства, вся медицина от медсанбатов и
выше, многие тыловые технические части, и во всех них, конечно, обслуживающий
персонал, и писаря, и еще вся машина армейской пропаганды, включая и переездные
эстрадные ансамбли, фронтовые артистические бригады, - и всякому было наглядно:
да, там евреев значительно гуще, чем на передовой» (т. II, стр. 365).
И дальше: «На прямой вопрос [интервьюера
“Известий”], где располагалась
солженицынская звукобатарея: "Это был ближний тыл или фронт?" -
Соломин отвечает: “В боях батарея участия не принимала, у нас была другая
задача”.— “Солженицыну выпадало в боях участвовать?” - “Я же сказал – у нас были другие задачи. Я
не помню, чтобы он непосредственно в боях участвовал, в бою пехота
участвовала».[26] «Соломин воевал с первых
дней, дважды ранен, брат убит на фронте, мать, отца, сестренку немцы уничтожили
в Минске, как уничтожали всех евреев. Солженицын призван в армию (повторим: не
сам добровольцем пошел защищать родину, военкомат призвал исполнить долг
мужчины и гражданина) аж в октябре 41-го года. Немцы уже подходили к Москве,
судьба России решалась, он продолжал преподавать детям математику в школе, в
глубоком тылу. И когда под Сталинградом шли бои, там по нынешним подсчетам
погибло у нас более двух с половиной миллионов человек, он все еще был в тылу,
в обозе, во втором или даже в третьем эшелоне».[27]
Итак, кто воевал в пехоте, а кто в
авиации, кто командовал звуковой батарей, а кто варил сталь в тылу, - не нация
решала, а уровень образования. Просто, как Божий день.
Но
вот к тому, как воевал каждый на своем посту и участке, одна
нация отношение имела – не потому, что обладала особыми бойцовскими
качествами, а потому, что враг поставил ее в особое положение, - избрав
для тотального уничтожения. Отсюда и двойной «налог кровью», какой платили
еврейские бойцы на всех фронтах; отсюда же опережающее другие народы число
героев и награжденных боевыми орденами – вопреки гнусным манипуляциям с
наградными списками.
Могли ли евреи воевать лучше, самоотверженнее,
проявить еще больше отваги и героизма? Наверное – да, потому что наряду с теми,
кто закрывал своей грудью дзоты, ложился под танки со связками гранат, стоял на
смерть на «последнем рубеже» со словами: «Велика Россия, а отступать некуда,
позади Москва»[29] - так вот, наряду с
героями были среди них и трусы, и тыловые крысы. Но не то же ли справедливо в
отношении братьев-славян? Я не против того, чтобы поднять планку, но – для всех
одинаково. Ведь доблестные русские воины целыми армиями сдавались в плен,
особенно в два первых года войны, и не всегда из-за безвыходности положения.
Иные части шли сдаваться строем, с песнями, под духовой оркестр. Число пленных
превысило пять с половиной миллионов человек, причем полтора миллиона из них
вернулись в строй, но уже в форме солдат Вермахта. На сторону врага перешли
тысячи вчерашних советских офицеров, десятки генералов. Каждый шестой солдат,
воевавший против Красной Армии,
был россиянин. Сотни формирований на
уровне рот и батальонов составлялись исключительно из русских; были бы и
дивизии, и армии, да Гитлер не хотел этого допустить.[30]
К этому следует добавить полицаев, старост,
бургомистров и прочих, кто действовал на оккупированной территории против
партизан или участвовал в операциях по уничтожению евреев – таких наберется еще
полмиллиона. Евреев в их рядах по известным причинам быть не могло. Все это
хорошо известно Солженицыну – ведь он сталкивался с множеством бывших
военнопленных в ГУЛАГе, а потом с пафосом их защищал, доказывая, что это не они
изменили родине, а родина предала их – предала дважды: оставила в плену без
всякой поддержки, а затем отправила в ГУЛАГ как изменников.
При всей спорности такой позиции с точки зрения
отнюдь не только советского, но и русского патриотизма, она восхищала смелостью
и независимостью. Не даром агитпроп с бульдожьей хваткой вцепился в
«литературного власовца Солженицера».
А дезертиры? В 2000 году, когда работа над двухтомником
была уже в завершении, вручая премию своего имени писателю-«нравственнику»
Валентину Распутину, Солженицын особенно высоко оценил его повесть «Живи и
помни». Подчеркнул, что писатель «заметно выделился в 1974 внезапностью темы —
дезертирством, — до того запрещённой и
замолчанной, и внезапностью трактовки её».[31]
Еще подчеркнул, что «в общем-то, в Советском Союзе в войну дезертиров были
тысячи, даже десятки тысяч, и пересидевших в укрытии от первого дня войны до
последнего, о чём наша история сумела смолчать, знал лишь уголовный кодекс да
амнистия 7 июля 1945 года. Но в отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего, а тем
более сочувственного к дезертиру. Распутин —
переступил этот запрет».[32]
Кто же были те десятки тысяч дезертиров,
сочувствие к которым так восхищает Александра Исаевича? Понятно, что он говорит
о братьях-славянах – таких, как герой В. Распутина. Но, «протягивая
рукопожатие» (по его изящному выражению) «солженицерам», он выставляет совсем
иной счет.
На страницах израильского журнала «22» бывший
фронтовик Иона Деген вспоминал, как в начале войны звал своего приятеля Шулима
Даина пойти добровольно на фронт, но тот возразил: «”сцепились насмерть два
фашистских чудовища”, и что нам в том участвовать» (т. II, стр. 368) – вот и
доказательство еврейской «неблагонадежности»! Тут же, правда, выясняется, что
Шулим Даин не думал дезертировать или пересидеть в укрытии: “Когда меня
призовут на войну, я пойду на войну. Но добровольно? – ни в коем случае”» (т. II,
стр. 368). Его призвали, он пошел и погиб под Сталинградом. Что ещё он
должен был отдать России, чтобы смягчилось сердце грозного судии? Не
смягчается:
«Да, сталинский режим не лучше гитлеровского. Но
для евреев военного времени не могли эти чудовища быть равны! И если бы
победило чудовище то – что б тогда, все-таки, случилось с советскими
евреями? Разве эта война не была для евреев и своей кровной, собственной
Отечественной: скрестить оружие с самым страшным врагом всей еврейской
истории?» (т. II, стр. 368-369). По Солженицыну, - не была. «Позицию Даина не
понять иначе, как – расслабляющее чувство того самого двойного подданства» (т.
II, стр. 369). И после цитаты из «еврейского источника» (без этого нельзя!):
«Неполная заинтересованность в этой стране. Ведь впереди всегда – для
многих неосознанно, а маячит – уже без сомнения свой Израиль» (т. II,
стр. 369).
Это – о годах войны, когда – повторю – евреи
под оккупацией истреблялись поголовно, попадавшие в плен расстреливались на
месте, а еврейского государства еще не было и в помине! Невольно приходят на
память слова Юлиана Тувима, адресованные польским единомышленникам Солженицына:
«Мы, Шлоймы, Срули, Мойшки, пархатые,
чесночные, мы, со множеством обидных прозвищ, мы показали себя достойными
Ахиллов, Ричардов Львиное Сердце и прочих героев. Мы в катакомбах и бункерах
Варшавы, в зловонных трубах канализации дивили наших соседей – крыс. Мы, с
ружьями на баррикадах, мы, под самолетами, которые бомбили наши убогие дома, мы
были солдатами свободы и чести. “Арончик, что же ты не фронте?” - “Он был на
фронте, милостивые паны, и он погиб за Польшу…”».[33]
Война после войны
Были надежды у народов, живших вместе в
России: не может все остаться по-старому после такой войны! Слишком
много крови пролито, слишком много товарищей полегло по лесам и болотам,
слишком много хат сожжено, семей разрушено, сирот оставлено. Да и нагляделся
солдат на иностранную жизнь. Слишком многое обмозговал в долгих походах,
наговорился с друзьями на привалах… Чтобы после такой войны и такой
победы, да снова в колхозную кабалу! Да снова прислушиваться к ночным шорохам
на лестнице! Да снова отрекаться от жен, отцов, друзей; снова с рабской
покорностью заглядывать в глаза каждому мелкому главначпупсу… Чудилось:
возврата к тому быть не может! С победой придет и послабление режима,
освобождение от оков «единственно правильного учения»; придет возможность
самому за себя думать, сомневаться, ошибаться – жить человеком, а не тварью
дрожащей, не куклой в руках кукловода.
Увы, то были несбыточные мечтания. Прав
оказался еврейский юноша, сложивший голову под Сталинградом: победа над
Германией не стала победой над фашизмом – один фашизм взял верх над другим,
только и всего.
В самый день победы это почувствовал
Илья Эренбург. Мало кто с такой страстью и с таким нетерпением призывал победу,
но не узнал ее, столкнувшись лицом к лицу. «Я ждал ее, как можно ждать
любя./ Я знал ее, как можно знать себя,/ Я звал ее в крови, в грязи, в печали./
И день настал, закончилась война. /Я шел домой, навстречу шла она./ И мы друг
друга не узнали».
(Иногда мне кажется, что стихи, которые он
писал редко, да метко, - это лучшее, что оставил Эренбург: в стихах он всегда
был искренен).
Он ждал невесту в белом кружевном платье, а
увидел кованый сапог, бьющий в пах, – трофейный сапог, снятый с еще не
остывшего трупа вчерашнего врага. Красный фашизм вогнал осиный кол в горло
коричневого и сразу же стал напялить на себя его униформу.
Переобмундирование советского режима было начато еще до войны и
ускорилось в ее ходе. Командирские и комиссарские петлицы были заменены
офицерскими погонами. Были призваны в строй тени великих предков – Суворова,
Кутузова, Нахимова, даже великого погромщика Богдана Хмельницкого. Сменили
государственный гимн: Великая Русь, что сплотила на веки союз нерушимый,
вытолкнула Интернационал.
Декоративные, как казалось, новации обернулись
поголовной депортацией малых народов-«предателей» и – тостом генералиссимуса за
«великий русский народ», первый среди равных. Победные тосты должны были
заглушить перестук вагонов, мчавших «освобожденных» военнопленных – в основном, конечно, славянских кровей – в
ГУЛАГ. Герои победоносной войны возвращались на пепелища, и им давали понять,
что о западных соблазнах нужно забыть и никогда не вспоминать. А чтобы держать
народ в мобилизационной готовности, понадобился новый враг – внутренний. Старые
рецепты для его опознания уже не подходили: ни помещика, ни капиталиста, ни
кулака с обрезом под полой ватника в стране давно уже было не сыскать – всех
извели, как минимум, в двух поколениях. Для создания образа врага шаблоны
классовой ненависти не подходили, красному подвою потребовался коричневый
привой. Вопреки законам «буржуазной» генетики, зато в полном соответствии с
передовым мичуринским учением, такая вегетативная гибридизация полностью
удалась.
Тысячи людей попали в ГУЛАГ за то, что сказали
доброе слово об американской технике или германских дорогах: такое низкопоклонство
перед Западом было приравнено к государственной измене. Россия сделалась
родиной слонов, русские люди стали создателями паровой машины, летательных
аппаратов, лампочек Ильича, марсианских каналов и всего самого светлого и
красивого на Земле. Загнивающему Западу было оставлено только темное и
безобразное. «Наймиты» Запада должны
были отличаться «лица не общим выраженьем», чтобы их легче было опознавать.
Отряды красно-коричневых штурмовиков пошли в штыковую атаку на театральных
критиков с псевдонимами, другие ударили по безродным космополитам без
псевдонимов, третьи окружили и бесшумно сняли последних часовых у ворот
еврейской культуры, после чего ряды были сомкнуты на «убийцах в белых халатах».
Лидия Тимашук стала народной героиней номер
один, оттеснив Зою Космодемьянскую и Павлика Морозова. Малый народ
очередной раз был оболган, большой народ очередной раз был обманут.
Евреев изгоняли из учреждений и предприятий, над ними измывались в коммуналках,
их избивали на улицах, в школах, выкидывали из электричек: все это – в порыве
благородного негодования, ибо лучшей участи наймиты «Джойнта» не заслуживали.
Просить защиты было не у кого, пощады –
бесполезно. Можно только вообразить, до какого уровня была бы доведена
вакханалия издевательств и насилия, если бы процесс над «врачами-убийцами»
состоялся по всем законам жанра, созданного кремлевским драматургом: с «признаниями»
подсудимых, в деталях рассказывающих о своих леденящих кровь злодеяниях; с
допросами «свидетелей» типа той же Тимашук; с очными ставками, громовыми речами
прокурора, лепетом опереточных защитников, митингами на предприятиях, с
единогласными резолюциями: раздавить гадину, расстрелять как бешеных собак.
Шквал издевательств и убийств мог бы вздыбиться так высоко, что евреям только
бы и оставалось - молить партию и правительство о поголовной отправке в Сибирь:
долбить вечную мерзлоту все же лучше, чем быть разорванными озверелой толпой.
О предстоявшей депортации ходили упорные
слухи, обрастая подробностями, причем говорили, что инициатива будет исходить
от самих евреев. Шептались о списках, составляемых по домоуправлениям, о
бараках, что строятся в каких-то гиблых местах Крайнего Севера, об эшелонах
порожняка, подгоняемых к Москве, о письме «видных евреев» с просьбой о высылке
всего малого народа для искупления вины и спасения от праведного гнева большого
народа.
Стояли ли за этими слухами реальные планы власти,
и если да, то как далеко зашла подготовка?
Достоверно известно, что письмо в «Правду» от имени многих видных
евреев было составлено, и подписи под ним собирались. Известны имена евреев
в ливреях, которые все это организовывали. Это официозный историк академик
И.И. Минц, сделавший карьеру на возвеличивании революционных заслуг Сталина.
Это партийный функционер М. Маринин (Я.С. Хавинсон) – многолетний директор
ТАСС, а затем главный редактор журнала «Мировая экономика и международные
отношения». Д. Заславский, член редколлегии и фельетонист «Правды», столь лихо
разоблачавший «врагов народа», что сумел заслужить особое расположение Сталина
– вопреки бундовско-меньшевистскому прошлому. Возможно также участие
академика-философа Б. Митина, отличившегося в свое время обоснованием
философской значимости трудов Сталина, а также передовой мичуринской биологии.
В числе тех, кто не выдержал «обработки» и поставил свою подпись – писатели
Василий Гроссман, Самуил Маршак, Павел Антокольский, Маргарита Алигер, музыканты
Давид Ойстрах, Матвей Блантер, Эмиль Гилельс, дирижер Большого театра Самуил
Самосуд, ряд крупных ученых, авиаконструктор Семен Лавочкин, дважды герой войны
генерал Д. Драгунский и многие другие. Нашли в себе мужество отказаться или
уклониться писатель Вениамин Каверин, поэт-песенник Евгений Долматовский, певец
Марк Рейзен, чемпион мира по шахматам Михаил Ботвинник, герой войны генерал
Яков Крейзер… Илья Эренбург письма не подписал, но обратился к Сталину за
«советом», выразив готовность поставить свою подпись, если вождь посчитает это
нужным. Попутно Эренбург высказал сомнения относительно некоторых формулировок
письма и даже самой идеи «коллективного выступления… людей, которых объединяет
только происхождение». Он играл с огнем, так как не мог не понимать, что затея
исходила от самого Сталина или была им одобрена.
А. Ваксберг считает, что письмо И. Эренбурга
Сталину, «несправедливо, даже… постыдно недооцениваемое», сыграло судьбоносную
роль, притормозив ход событий, а затем «вмешалась Божья воля»,[34]
то есть Сталин внезапно умер, и поэтому депортация не состоялась. С этим
можно было бы согласиться, если бы подготовка депортации подтверждалась
надежными документами. Однако в письме в «Правду» - в том варианте, в каком оно
известно, ни слова не говорится о депортации евреев для их спасения от
справедливого гнева и искупления их коллективной вины. Версия письма, в которой
говорится о депортации, тоже опубликована, но – в фантастической повести В.П.
Ерашова, так что является плодом воображения писателя.[35]
Считается, что первоначальный вариант письма в
«Правду» не сохранился или пока не найден, а известен сильно смягченный текст.
Если так, то все-таки вряд ли первоначальный смысл документа мог превратиться в
свою противоположность. В известном же тексте подчеркивается: «русский
народ понимает, что громадное большинство еврейского населения СССР является
другом русского народа»; «никакими ухищрениями врагам не удастся подорвать
доверие еврейского народа к русскому народу, не удастся рассорить нас с великим
русским народом». [36] То есть цель письма –
заклеймить «врачей-убийц» и продемонстрировать лояльность советского «малого
народа» советскому «старшему брату». Не такое обращение «видных евреев»
могло бы служить оправданием или поводом для депортации народа.
В книге А. Ваксберга сведено большинство
известных свидетельств в пользу того, что депортация готовилась. В их числе
свидетельства дочери Сталина Светланы Аллилуевой, высших партийных функционеров
того времени Булганина, Пономаренко, Микояна, академика Е. Тарле, писателей
Вениамина Каверина, Семена Липкина; следователя по особо важным делам Льва
Шейнина. Правда, Шейнин в разгар событий сидел в тюрьме, но позднее
«восстановил старые связи с крупными чинами госбезопасности и прокуратуры,
которые имели касательство к проведению операции». Приводится также
свидетельство профессора Аркадия Полторака, который в узком кругу, в
присутствии автора, «подтвердил и составление списков, и постройку бараков, и
готовность товарных эшелонов отправиться в путь». Полторак дополнил «свидетельство
Шейнина такой деталью: на домашние сборы каждому давалось не более двух часов,
с собой можно было взять только один чемодан или узел, а всех, кто не выдержит
трудностей пути – без еды, без тепла, -- предписывалось сбрасывать на ходу,
когда поезд будет идти вдоль безлюдных полей или лесов, на тридцатиградусный
сибирский мороз». Крупный разведчик Б.М. Афанасьев (Атанасов), «старый
болгарский революционер, ставший советским шпионом-убийцей», рассказал автору
книги, что «на депортацию всех московских евреев Сталин отвел три дня». Есть в
книге и свидетельство партаппаратчика Н.
Полякова о том, что была создана комиссия по депортации евреев, главой ее был
М.А. Суслов, а сам Поляков – секретарем.[37]
Многие из тех же свидетельств, а также свое
«глубочайшее убеждение, что Сталин депортацию готовил», неоднократно высказывал
историк Я.Я. Этингер – приемный сын одного из «врачей-убийц» Я.Г. Этингера,
замученного тюремщиками во время следствия.[38]
А еще раньше – их приводил номенклатурный журналист З. С. Шейнис.
Если судить по автобиографической книге
Шейниса, то он всю жизнь подвергался гонениям, но при этом был вхож в самые
высокие кабинеты – в Кремле, в ЦК, в МИДе, в НКВД. Похоже, что в книге Шейниса подлинные
сведения перемешаны с сомнительными и даже выдуманными ради красного словца.[39]
Как показал Г. Костырченко, некоторые «факты», приводимые З.С. Шейнисом как
лично ему известные, заимствованы из той же фантастической повести В.П.
Ерашова.
Когда сопоставляешь друг с другом
свидетельства о готовившейся депортации, то наталкиваешься на значительные
противоречия. Чем больше подробностей, тем более они несовместимы с другими
подробностями. И почти всегда ускользают первоисточники сообщаемых сведений:
люди передавали то, что слышали от других.
На вопрос интервьюера: «Как могло оказаться,
что не осталось никаких физических следов (документы, бараки и т.п.) подготовки
такого масштабного мероприятия, как поголовная депортация евреев в 1953 году»,
- А. Ваксберг ответил: «Я полагаю, что никакого решения о депортации (решения в
юридическом смысле этого слова) принято еще не было, существовал лишь
сталинский замысел, и вождь успел провести только предварительные зондажи».[40]
Но если так, то большинство «свидетельств» в
пользу реальности планов депортации, приводимых А. Ваксбергом, неизбежно
переходят в разряд малодостоверных слухов. Ведь если замысел еще не начал
реализовываться, то не могло быть создано Комиссии по депортации во главе с
Сусловым (и никаких документальных следов ее деятельности или хотя бы
формирования не найдено); распоряжения о составлении списков по домоуправлениям
тоже не могло быть дано (и ни одного списка не найдено), а уж такие подробности
исполнения, как «два часа на сборы», крушения поездов, трупы, выбрасываемые на
мороз, - если и могли бродить в мозгу вождя, то никому не могли быть
известны.
Г. Костырченко считает, что «масштабы
официального антисемитизма, которые имели место в СССР в начале 1953 г., были
предельно допустимыми в рамках существовавшей тогда политико-идеологической
системы. Дальнейшее следование тем же курсом, не говоря уже о проведении
еврейской депортации, поставило бы страну перед неизбежностью коренных
преобразований в советском законодательстве (прежде всего легализации
антисемитизма как государственной политики, а значит, и введения национальной
дискриминации), чреватых самыми непредсказуемыми последствиями в
многонациональной стране». [41]
На таком основании он отвергает саму возможность
планирования депортации.
С этим тоже трудно согласиться. Нагнетание
антисемитизма отнюдь не достигло в последние месяцы жизни Сталина допустимого
системой предела. Судилище над «врачами-убийцами» было еще впереди, а,
значит, и накал антисемитских страстей должен был достичь куда более высокого
уровня. Законодательство же тут вовсе не при чем. В Советском Союзе законы были
писаны не для властей; служить препятствием произволу они не могли. Депортация
крымских татар, чеченцев и других народов перемен в законодательстве не
потребовала – почему же для высылки евреев необходимо было менять законы, да
еще коренным образом, да еще с опасными для режима последствиями? Можно было
поменять какие-то законы, а можно было не менять: своя рука – владыка.
Я считаю разумной позицию тех исследователей,
которые оставляют вопрос о предполагаемой депортации открытым – в надежде на
то, что будущие изыскания позволят его прояснить. Однако, планировал ли Сталин
депортацию еврейского населения, или нет, несомненно то, что театрализованное
судилище над «врачами-убийцами» готовилось и должно было нанести сокрушительный
удар и по евреям, и по братьям-славянам.
Малый народ травили, большой натравливали – в этом был
смысл кампании; процесс был не менее важен, чем результат. Советская власть тем
всегда и держалась: поиски врага—разоблачение—всенародная травля—расправа при
всеобщем одобрении. Теперь враг был легко узнаваем: не какой-то там троцкист,
уклонист или меньшевиствующий идеалист, а просто еврей! И никаких псевдонимов –
для полной ясности.
Если первые тридцать лет советская власть
«методами пролетарского принуждения» перековывала Абрамов в Иванов, не помнящих
родства (Гитлер помог почти завершить этот процесс, физически уничтожив как раз
наименее ассимилированную часть еврейства), то на новом витке диалектической
спирали пошла обратная перековка. Забывших родство заставили о нем вспомнить –
и никогда уже не забывать. Обвинялись-то теперь уже не еврейский язык, не
религия, не приверженность традициям, не мечты о Сионе, обвинялась, по точному
определению Александра Борщаговского, КРОВЬ.
Парадоксально, но перековкой ассимилированных
Иванов обратно в Абрамов власть оказала им великую услугу. Проказа «пятого
пункта» запирала подавляющее большинство евреев в духовный лепрозорий, и тем
уберегала от контакта с гораздо худшей заразой – коричневой чумой, которая
раздольно распространялась по просторам родины чудесной. Массы, зачумленные
страхом и ненавистью к Абрамам, легче было строить в ряды, перестраивать в
колонны, вести на штурм зияющих высот национал-коммунизма.
«А нам, евреям, повезло./ Не прячась под
фальшивым флагом,/ На нас без маски лезло зло,/ Оно не притворялось благом», -
вычеканил Борис Абрамович Слуцкий.
Внезапная смерть Сталина, прекращение «дела
врачей», осуждение «культа личности», освобождение и реабилитация тысяч «врагов
народа», ослабление страха пошатнули систему тотального идеологического
контроля. Ослаб гнет цензуры, возникли прорехи в железном занавесе,
возобновились надежды на постепенную либерализацию режима, к одурманенным
наркотиком ненависти людям стало возвращаться просветление. Со всем этим должен
был потускнеть коричневый цвет, в который Сталин перекрашивал красное знамя.
Евреев продолжали зажимать, не пущать, не принимать; продолжали замалчивать их
заслуги, военные подвиги, Холокост. Но идеологическая травля сбросила обороты.
Наступила оттепель, в первые же месяцы угаданная И. Эренбургом.
Однако вынести Сталина из мавзолея оказалось
легче, чем «вынести Сталина из наследников Сталина» (Евтушенко). Маховик,
приторможенный при Хрущеве, стал снова раскручиваться после его устранения.
Бациллоносители коричневой чумы снова пошли очищать сознание россиян от
тлетворного «чужебесия». Тон, во всяком случае, в литературе задавала так
называемая Русская партия 1960-80-х годов, она же партия
«государственников» и «монархистов» с партбилетами и особыми связями в аппарате
ЦК КПСС, ЦК Комсомола, КГБ, Генералитете.
О Русской партии теперь имеются
солидные исследования.[42]
Не стесняются откровенничать и некоторые ее деятели; с их точки зрения, даже
долговременный шеф КГБ и недолгий генсек Юрий Андропов – тайный еврей и гнилой
либерал.[43]
Верховной власти в стране Русская партия
не достигла, но семена сталинизма сеяла широко, и падали они в хорошо
унавоженную почву. Из этой почвы – уже в годы перестройки – взросло
национал-патриотическое общество «Память», а из «Памяти» вышли современные
партии и движения, «спасающие Россию» от жидо-масонской скверны.
Чем сильнее коричневая чума внедрялась в
общественное сознание россиян, тем «гуще» евреи, защищенные от нее «пятым
пунктом», проявляли себя в правозащитном движении, в движении за эмиграцию, в
либерально-демократической части интеллигенции. Они распространяли,
перепрятывали, пересылали за бугор произведения диссидентов, в первую очередь
А.И. Солженицына. Слишком хорошо известно, как «густо» были представлены «лица
еврейской национальности» в ближайшем окружении Солженицына: поддерживали его,
хранили его архив, перепрятывали рукописи, помогали ему бодаться с дубом
советской системы.[44]
В заключительных главах двухтомника, даже
признавая (и, на мой взгляд, преувеличивая) роль евреев в сопротивлении
коммунистическому режиму, Солженицын никак не может отлепиться от мифа о жидо-большевизме, погубившем Россию,
«которую мы потеряли». Пишет о шестидесятых-семидесятых годах, но коричневой
составляющей духовного ландшафта той поры не замечает. О той же Русской
партии, о сионологии, внедрявшей «в духовный мир советского
человека» зловещие сказки о «сионо-масонском заговоре против социализма», у
него нет ни слова. Его голова вывернута назад, взгляд уперт в заветные
Двадцатые (удостоенные писаться с заглавной буквы), где так приятно
высматривать то, что любо-дорого сердцу:
«Сегодня ясно видеть, что столько евреев было
в железном большевицком руководстве, а еще больше – в идеологическом
водительстве огромной страны по ложному пути» (т. II, стр. 445);
«В Двадцатые и Тридцатые казалась необратимой
сращенность советского еврейства с большевизмом» (т.II, стр. 454);
«Когда-то они лились дружно и настойчиво
поддерживать советский режим» (т. II, стр. 440);
«Когда
же именно это случилось, что евреи из надежной подпоры этому режиму
перекинулись едва ли не в главное противотечение?» (т. II, стр. 440);
«Мы видели слишком многих из них трубачами
нашего фанатизма… И без них – еще и сам старея – большевицкий фанатизм не
только потерял в горячности, но даже и
перестал быть фанатизмом, он по-русски оленивел, обрежневел» (т. II, стр. 440);
«Теперь все обязаны принять, что они и всегда
против этой власти сражались, и не напоминать, как они изрядно послужили этой
тирании» (т. II, стр. 454);
«Не слышим раскаяния наших еврейских братьев
хотя бы за 20-е годы» (т. II, стр. 484).
То, что евреи не идут толпами в Павлики
Морозовы, особенно уязвляет Солженицына. Даже Павел Литвинов, из той отважной
семерки, что «потянули свои чугунные ноги на Лобное место 25 августа 1968
года», чтобы «жертвой своей отмыть российское имя от чехословацкого позора»
(подумать только: четверо из семерых отмывавших русское имя оказались евреями);
так вот, отважный диссидент Литвинов ни разу не заклеймил позором своего деда
Максима Литвинова, сталинского наркома (т. II, стр. 447). А когда Михаил Хейфец
«проявил высоту души» и «отважился высказать призыв к еврейскому раскаянию»,
поставив в пример «опыт немецкого народа, который не отвернулся от своего
ужасного и преступного прошлого, не пытался свалить вину за гитлеризм на других
виновников», то призыв его подвергся дружному осмеянию (стр. II, стр. 470). Не
пожелали низкие еврейские души, задрав штаны, бежать за гитлерюгендом,
воспользовавшись тем, что тот их не успел додушить!
Веер укоров и поучений евреям у Солженицына
всеохватен – мне его не исчерпать. Да и надо ли исчерпывать? «Протянутое
рукопожатие» Солженицына опасно не для евреев. В его двух томах еще раз
перелопачены давно известные мифы и предрассудки – одним перелопачиванием больше,
только и всего. Его «рукопожатие» опасно для России, особенно в наше время,
когда ее самосознание столь сильно травмировано ввиду затянувшегося системного
кризиса.
В сегодняшней России группы фашиствующих
молодчиков, устраивают погромы на рынках и еврейских кладбищах, поджигают
синагоги, избивают и убивают иностранных студентов и вообще иностранцев,
«кавказцев», правозащитников. Их идейные вдохновители открыто публикуют
смертные «приговоры» «недругам России», и даже когда такие приговоры приводятся
в исполнение, виновных «не находят». В стране издаются сотни красно-коричневых
и просто коричневых газет, публикуется и широко распространяется «классика»
антисемитизма и нацизма – от «Протоколов сионских мудрецов» до «Майн Камф»
Гитлера. Это не подпольные издания: издатели не скрывают ни своих имен, ни
адресов. Однако все попытки привлечь к суду подстрекателей к национальной
вражде торпедируются прокуратурой, а когда это не удается, судебные
разбирательства превращаются в фарс. Травля «малого народа», создание из евреев
«образа врага» России стали профессией для большого круга интеллектуалов и
политических деятелей – от академика И. Шафаревича до «историка» О. Платонова,
бывшего первого секретаря СП СССР В. Карпова, бывшего министра печати России,
ныне сопредседателя так называемой национально-державной партии Б. Миронова,
другого сопредседателя той же партии А. Севастьянова, редактора и издателя В.
Корчагина, литератора и редактора газеты «Дуэль» Мухина, писателя и редактора
газеты «Завтра» А. Проханова и целого сонма других «интеллектуалов».[45]
Опросы общественного мнения фиксируют неудержимый рост ксенофобии и
антисемитизма и столь же стремительной рост популярности Сталина и «сталинских
соколов».
«Нельзя освободить народ внешне больше,
чем он свободен внутренне», - предупреждал в свое время Герцен, и сколь же
провидческими оказались эти слова! В августе 1991 года Россия сумела сбросить с
себя ярмо коммунистического режима, но очень скоро оказалась в духовном тупике,
что в значительной мере определяется недостатком внутренней свободы – от
предрассудков, ненависти, от тоски по «сильной руке». Выход из тупика станет
намечаться лишь тогда, когда интеллектуальная элита России перестанет искать
виновных на стороне, а примется за тяжелую работу своего собственного внутреннего
освобождения.
Двухтомник Солженицына тут не в помощь.
Скорее, наоборот. Писатель присоединил свой голос к тем, кто заталкивает страну
глубже в пропасть, хотя она и без того не делает достаточных усилий из нее
выбраться. А ведь Солженицын считает себя патриотом, претендует на то, что
знает, «как нам обустроить Россию», и вообще знает, «как надо».
Народная мудрость глаголет: Упаси меня,
Боже, от таких друзей, а с врагами я и сам справлюсь.
Примечания
[1] Израиль Подрабинник. Евреи в Великой
Отечественной Войне. «Вестник», № 10 (269), 8 мая 2001 года; М. Штейнберг.
Евреи в войнах тысячелетий, Америка, 1995, СЕИВВ – Союз евреев инвалидов и
ветеранов войны. Книга памяти воинов-евреев, павших в борьбе с нацизмом. 1941-1945,
т. III., М., 1996.
[2] Ф.Д. Свердлов. Энциклопедия еврейского
героизма, М., 2002, стр. 214.
[3] Ф.Д. Свердлов. Ук. соч., стр. 11-12.
[4] Там же, стр. 12.
[5] Там же, стр. 12.
[6] Д. Ортенберг. Время не властно. Писатели
на фронте. М., «Советский писатель», 1975, стр. 49.
[7] БСЭ, 3-е изд., т. 13, М., 1973, стр. 254
[8] О положении в биологической науке.
Стенографический отчет сессии Всесоюзной Академии Сельскохозяйственных наук
имени В.И. Ленина. 31 июля – 7 августа 1948., М. ОГИЗ-Сельхозгиз, 1948.
Выступление И.А. Рапопорта: стр.130-135; покаянные заявления некоторых
генетиков: стр. 523-528.
[9] Кроме книг Ф. Свердлова «Энциклопедия
еврейского героизма» и М. Штейнберга. «Евреи в войнах тысячелетий», обращает
внимание «Книга памяти воинов-евреев, павших в боях с нацизмом. 1941-1945», М.,
1996, и ряд других. См. также темпераментно написанную работу Валерия Каджая
«”Еврейский синдром” Советской пропаганды и до какой степени оказался ему верен
Солженицын». «Вестник», 7 (318) – 9 (320), 2003, названную работу И.
Подрабинника и др.
[10]
Joshua Rubenstein. Tangled Loyalties. The Life and
Times of Ilya Ehrenburg. N.-Y., BasicBooks, 1996, p. 205. Письмо В.
Гроссмана из семейного архива И. Эренбурга приводится в обратом переводе с
английского.
[11] Г. В. Кострыченко. Тайная политика
Сталина: власть и антисемитизм. М., «Международные отношения», 2003, стр. 243.
[12] Цит. по: Ф.Д. Свердлов. Ук. соч., стр.
9-10.
[13] Там же, стр. 96.
[14] Цит. по: Д. Ортенберг. Ук. соч., стр. 98.
[15] Помню, в детстве с упоением читал книгу
трижды Героя, летчика-истребителя И.Н. Кожедуба. Мало что помню из нее, но
запало, как он писал о поступившем на вооружение новом самолете Лавочкина –
намного маневреннее, мощнее и послушнее в управлении, чем немецкие
«мессершмитты». Автор не уставал восхищаться замечательным авиаконструктором,
но о том, что С.А. Лавочкин – еврей, ни малейшего намека.
[16] John Garrard and Carol Garrard. The Bones of Berdichev: The Life
and Fate of Vasily Grossman, N.-Y., The Free Press, 1996, pp. 2-1-202. Высказывания Эренбурга даны в обратном
переводе с английского.
[17] Там же, стр. 204.
[18] Единственный экземпляр рукописи сохранился чудом, благодаря чему книга вышла много десятилетий спустя – в Израиле.
[19] Д. Стариков. Об одном стихотворении.
«Литература и жизнь», 27.9.1961. Цит. по: «Русский антисемитизм и евреи».
Сборник. Составители А. Флегон и Ю. Наумов. Лондон, «Flegon Press», 1968, стр. 101.
[20] Там же, стр. 100.
[21] John Garrard and Carol Gerrard The Bones of Berdichev: The Life and Fate of Vasily Grossman, N.-Y., The Free Press, 1996, p. 311.
[23] Письмо цитируется с разрешения автора.
[24] Г. Бакланов, Ук. соч.,
http://lib.ru/PROZA/BAKLANOW/kumir.txt
[25] Борис Кушнер. «Больше чем ответ», «Вестник»,
2004, 4 февраля, № 4(340).
[26] Г. Бакланов цитирует и комментирует
статью Сергея Нехамкина: «Сержант Соломин и капитан Солженицын. Как Солженицын
самоутверждался на фронте», «Известия», 17-04-2003.
[27] Г. Бакланов. Ук. соч.,
http://lib.ru/PROZA/BAKLANOW/kumir.txt
[28] Там же.
[29] Эта фраза была сказана (если вообще была
сказана), по-видимому, капитаном Мойсиповичем, евреем, а не политруком
Клочковым, как гласит официальная легенда о «28 самых верных твоих сынах».
Подробнее см.: Владимир Батшев. Власов, «Мосты», Франкфурт-на-Майне, 2001, т.
1, стр. 315-320.
[30] См.: Владимир Батшев. Ук. соч., т. 1-2.
[31] «Новый мир», 2000, № 5.
[32] Там же.
[33] Цит по: «Русский антисемитизм и евреи». Сборник.
Составители: А. Флегон и Ю. Наумов. Лондон, «Flegon Press», стр. 10.
[34] См: «Корреспондент “Форвертса” Сергей
Рожанский беседует с писателем Аркадием Ваксбергом». «Форвертс», № 464, 2004,
15-21 октября, стр. 8.
[35] См.: В.
Ерашов. Коридоры смерти. М., ПИК, 1990; Г. Костырченко. «Депортация –
мистификация. Прощание с мифом сталинской эпохи», «Лехаим», сентябрь 2002, № 9
(125); Я. Этингер. «Документы – еще не вся правда. По поводу статьи Г.
Костырченко». «Лехаим», сентябрь 2002, № 9 (125).
[36] «Вестник», 1997, № 1.
[37] А. Ваксберг. Ук. соч., стр. 410-430 и
дальше.
[38] См., например, интервью В. Нузова с Я.Я.
Этингером. «Вестник», 2004, 17 марта, № 6 (343).
[39] Зиновий Шейнис. Провокация века. М., ПИК,
1992.
[40] Семен Ружанский, «Форвардс», Нью-Йорк,
2004, № 464, 15-21 октября, стр. 8.
[41] Г. Костырченко. Ук. соч. «Лехаим»,
Сентябрь 2002, № 9 (125).
[42] Николай Митрохин. Русская партия.
Движение русских националистов в СССР. 1953-1985 годы. М., «Новое литературное
обозрение», 2003.
[43]Сергей Семанов. Андропов. 7 тайн генсека с
Лубянки. «Вече», 2001; Сергей Семанов. Русско-еврейские разборки. Серия «Наша
Родина – Советский Союз», М., «Алгоритм», 2003.
[44] См., напр., И. Зильберберг. Необходимый
разговор с Солженицыным, Англия, 1976.
[45] Идеология и деятельность некоторых из них
освещены в моих книгах «Красное и коричневое», Вашингтон, «Вызов», 1992; «The Nazification of Rassia», Washington, “Challenge Publicatrions”,
1996; «Растление ненавистью», Москва-Иерусалим, «Даат-Знание», 2001, что
избавляет от необходимости останавливаться на этом подробнее.
