Иштван Харгиттаи
Наши судьбы. Встречи с учеными
Главы из книги
Перевод с английского Эрлена Федина
(продолжение. Начало в №№ 11(60) и сл.)
Манфред Эйген
Я был у Манфреда Эйгена (р. 1927) в Институте биофизической
химии общества Макса Планка в 1997 году. Этот институт находится в Геттингене,
и до встречи с Эйгеном я обошел знаменитый город, каждый угол которого - напоминание
об истории науки. Еще в детстве отчим рассказывал мне о Геттингене - самом
престижном месте в мире науки. Новые кампусы его университета и здания новых
институтов находятся теперь далеко за пределами прежнего Геттингена и не овеяны
атмосферой этой славы. Они серы и однообразны по форме, их невозможно совместить
с памятью о столетиях, прошедших здесь.
Институт Эйгена развился из старого Института физической
химии, находившегося в центре Геттингена. В середине 60-х, когда Эйген получил
привлекательное предложение переехать в США, германские власти спросили его,
что бы он пожелал иметь на родине. Эйген, рано понявший важность поворота
химии и физики в сторону биологии и медицины, дал ответ - в 1970 году появился
новый Институт биофизической химии. Инвестиции оправдали себя новыми открытиями
и Нобелевскими премиями.
Быстрые реакции
Однако, Нобелевская премия самого Эйгена увенчала
работу, проделанную в стенах старого университета. Он получил ее в 1967 году
за исследования предельно быстрых химических реакций. Трое ученых разделили
эту премию, но Эйген, самый младший из них, получил половину. Двое других,
англичане Норриш и Портер, разделили оставшуюся половину. Став лауреатом,
Эйген сильно расширил область своих исследований. Он выполнил классические
работы по биомакромолекулам.
Манфред Эйген, 1967 г.
Его Нобелевская лекция была озаглавлена "Неизмеримо
быстрые реакции". Химическая реакция начинается с соприкосновения реагирующих
веществ. Существуют реакции, достаточно медленные для того, чтобы за ними
можно было наблюдать в колбе, но бывают иные, гораздо более быстрые, проходящие
почти мгновенно. Скорость таких реакций трудно измерить. Одна из трудностей
заключается в том, что в начале реакции требуется определенное время для перемешивания
реагентов, и истинным началом следует считать момент завершения перемешивания.
Другая трудность возникает, если реакция проходит так быстро, что за ней трудно
уследить. В начале 50-х Эйген разработал методы исследования реакций настолько
быстрых, что ученые привыкли считать невозможным измерение их скоростей.
В 1954 году, когда Эйгену было 27 лет, в Бирмингеме
(Англия) состоялась конференция "Исследование быстрых реакций". Первоначально
Эйген назвал свой доклад "Быстрые реакции". Но по мере хода конференции он
понял, что называть его реакции просто "быстрыми" было бы неверно. Первый
докладчик сообщал об измерениях скоростей реакций второго порядка и называл
эти реакции быстрыми. Следующий докладчик, отметив, что раз его предшественник
уже использовал термин "быстрые реакции", а теперь речь пойдет о реакциях,
скорость которых измеряется миллисекундами, то ему придется называть их "очень
быстрыми реакциями". Наступила очередь Эйгена. Он тогда не слишком хорошо
владел английским языком, чтобы найти новое обозначение для своих реакций,
которые были быстрее в миллион раз, чем у предыдущего докладчика. Его английские
коллеги пришли на помощь, предложив ему назвать доклад "Чертовски быстрые
реакции" или даже "Воистину чертовски быстрые реакции" (Damned fast indeed
reactions).
Дарвинистские молекулы
Ко времени получения Нобелевской премии Эйген уже
занялся химическими основами происхождения жизни. Владея техникой измерения
очень быстрых реакций, он мог более детально изучить механизмы действия ферментов.
Он отметил два противодействующих принципа. Во-первых, ферменты очень специфичны.
Во-вторых, реакции должны проходить очень быстро.
Ферменты - это большие белковые молекулы, являющиеся
катализаторами. Катализатор помогает реакции осуществиться быстрее и при более
мягких условиях, чем это было бы в его отсутствие. Катализатор участвует в
реакции, но после ее завершения высвобождается и может действовать вновь.
Значит, он лишь временно соприкасается с партнерами по реакции. Специфичность
катализатора зависит от прочности этого соприкосновения. Чем оно прочнее,
тем катализатор специфичнее. Но верно также и то, что если партнеры по реакции
связаны крепко, то их диссоциация должна быть медленной.
Манфред Эйген
Это рассуждение привело Эйгена к выводу о существовании
оптимальной адаптации ферментов к их роли в живых организмах. Они должны действовать
оптимально, а это не значит, что они будут действовать быстрейшим из возможных
способов. Могли найтись более быстрые энзимы, но они что-то потеряли бы в
специфичности, и наоборот. Эйген заключил, что биологические макромолекулы
суть макромолекулы оптимизированные. Не будучи теологом, он объяснил свое
заключение, сославшись на Дарвина. Однако, Дарвин работал с живыми организмами,
он не думал ни о происхождении жизни, ни о внутриклеточных процессах. Живые
твари растут и воспроизводятся, но нечто другое должно управлять оптимизацией
молекул. Позже Эйген с сотрудниками поняли: ключом к разгадке служит репликация
молекул. Они показали, что дарвинизм справедлив и на молекулярном уровне,
если молекулы воспроизводятся. Они дали математическое описание этого процесса
и показали, что существует некий порог допустимых ошибок - если скорость мутаций
слишком велика, то информация теряется, а если эта скорость слишком мала,
то и скорость прогресса становится недостаточной. На этом уровне Эйгену удалось
связать предшествующие измерения скоростей реакций со своей теорией молекулярной
эволюции.
Утраченная мечта
Карьера Эйгена оказалась столь блестящей, а его достижения
столь громадными, что трудно даже вообразить, что она могла бы стать совсем
иной, если бы не Вторая мировая война. Он родился в 1927 году, почти достаточно
поздно, чтобы не быть призванным на эту войну. Он, однако, оказался вовлеченным
в нее. Весь его школьный класс был превращен в подразделение ПВО, когда ему
было 15 лет, и в последние три года войны они учились не слишком усердно.
Они были "люфтваффенхельферами". Зенитки калибра 105 мм были установлены вокруг
всего Рура - важнейшего промышленного региона Германии. Они сбили сотни самолетов,
но их действия не были индивидуальными, потому что управление огнем было автоматическим.
Зенитки направлялись радаром под названием "функмессгерет". Пушки стреляли,
некоторые самолеты падали, но Эйген и его товарищи никогда не знали, чьих
рук это дело. Оглядываясь назад, Эйген, вероятно, благодарит эту неопределенность
своего личного участия в войне.
Изначально Эйген хотел стать музыкантом, но в годы
службы он не мог играть. Их дом был разбомблен, пианино разбито. Годы войны
разрушили надежды Эйгена на музыкальную карьеру, зато этот юный солдат использовал
свое свободное время для чтения. Когда другие играли в карты, он читал книги.
Над ним смеялись; их офицер был особенно удивлен, когда заметил, что Эйген
учит английский язык. В свое извинение Манфред сказал, что если они захватят
пленных, то кто-то должен говорить с ними по-английски. Семья Эйгена пережила
войну; лишь его старший брат погиб во время бомбежки. Любовь к музыке не исчезла;
когда Эйген был студентом в Геттингене, он снова начал играть и брал уроки
у Рудольфа Хиндемита, брата знаменитого композитора Пауля Хиндемита. Эйген
дал мне компакт-диск с записью своего исполнения Моцарта с известными оркестрами
под управлением знаменитых дирижеров. Это было профессиональное, а не любительское
исполнение.
Эйген мог бы в военное время встретиться с одним
из тех, кто разделил с ним Нобелевскую премию, но игра вероятностей до того
не дошла. Джордж Портер (1918-2001) тогда служил в британском королевском
флоте. Военный опыт пригодился ему, когда он занялся физической химией. Для
запуска реакции он применял мощные лампы-вспышки, которые были разработаны
для военных нужд. Эти лампы устанавливались на бомбардировщиках вместе с конденсаторами,
в которых запасалась энергия. Эти самолеты летали над Германией и фотографировали
цели для последующих налетов. После войны Портер монтировал свою установку
для исследования быстрых реакций из военных запасов. Рассказ о том, как Эйген
и Портер годы войны провели по разные стороны фронта, а потом дружески сотрудничали
и вместе получили Нобелевскую премию, мог бы стать захватывающим при более
подробном изложении.
Ласло Киш
В отличие от Эйгена, Киш не сделал экстраординарной
карьеры, но экстраординарен сам факт, что у него была карьера. Киш в 1996
году вышел в отставку с постов руководителя отделения физической химии и,
чуть позже, профессора университета Этвеша. Он продолжал преподавать без оплаты.
Его основной специальностью была электрохимия, занимающаяся использованием
электрической энергии для инициирования химических реакций, а также генерацией
электричества химическими реакциями. Узкой областью исследований Киша был
механизм растворения металлов. Закончив университет в Сегеде, в южной Венгрии,
он защитил диссертацию в Ленинграде, где провел три года в начале 50-х. Электрохимия
имеет долгую традицию в России и в Венгрии, и Киш сделал достойный вклад в
эту науку.
Он родился через год после Эйгена. Его семья жила
в небольшой деревне, в 15 км от Секешфехервара. Его отец был портным, владевшим
магазином совместно с братом-близнецом. Историю их семьи в Венгрии можно проследить,
по крайней мере, до 1800 года. Их фамилия означает по-венгерски "маленький".
Она является переводом на венгерский язык фамилии "Кляйн", которую члены семьи
носили до 1910 года, когда отец Ласло назвался Кишем.
Эйген и Киш оба носили форму во время войны, но Ласло
участвовал во Второй мировой совсем по-иному. Опыт военного времени повлиял
на выбор профессии и на всю его жизнь на другом уровне. Мы были знакомы в
течение 35 лет, прежде чем я в 1998 году попросил его рассказать о пережитом
во время войны. Я знал, что он был в Освенциме, так что попросить было нелегко.
Я знал, что ему будет трудно говорить об этом, и ожидал, что его рассказ и
для меня станет трудным переживанием. Во время нашего первого разговора об
Освенциме воздух как бы сгустился в комнате. На протяжении нескольких лет
после 1998 года наши отношения постепенно менялись, первоначальная замкнутость
Киша исчезла, у него появилось желание разделить свой опыт со мной. Он показывал
мне семейный фотоальбом, вспоминая о своих родных.
Семья была еврейской, но Киш ходил в католическую
школу, т.к. в их деревне не было другой. Не было и раввина, но был кантор,
обучавший еврейских детей ивриту и религии. Они не испытывали в школе никакой
дискриминации - "они", потому что у него был брат-близнец, Эндре, откликавшийся
на имя Банди, и сестра. Близнецы закончили все четыре класса школы в 1939
году. Из-за антиеврейских законов они не смогли поступить в гимназию, которая
могла бы подготовить их к колледжу. Вместо этого они переехали к дедушке с
бабушкой в соседний город Энинг, где поступили в школу, готовившую своих учеников
к ремесленной карьере. Банди в 1943 получил специальность мебельщика, а Ласло
захотел продолжать образование и не оставлял надежды на поступление в гимназию.
Для этого было необходимо сдать экстерном экзамены по математике и латыни.
Латыни его обучал местный лютеранский пастор.
В 1943 году Ласло узнал, что в Будапеште гимназия
Берженьи имеет еврейский класс. Он поступил туда в сентябре 1943 года, поселившись
у родственников по соседству. 1943-44 учебный год был прерван, и Киш получил
свидетельство о его окончании 19 марта 1944 года, когда немцы оккупировали
Венгрию. Евреям было приказано носить желтую звезду и запрещено перемещаться
по стране. Киш, однако, сумел вернуться в свою деревню. Вскоре после этого
евреев, живших в сельской Венгрии, согнали в гетто, а затем депортировали
в Освенцим. Останься Киш в Будапеште, депортация могла бы миновать его. В
этом наши судьбы были похожи (см. "Зангер").
Сухие факты
Киш написал о событиях 1944-45 г.г. сразу после возвращения
из Освенцима. Он сначала остановился у своего дяди в Будапеште. По просьбе
дяди он составил дневник своей жизни в Освенциме. В нем Киш бегло упоминает
и об опытах Менгеле над близнецами, которым он тоже подвергся вместе со своим
братом.
Киш остался единственным выжившим из пяти членов
семьи. <…> Свой дом он нашел абсолютно пустым, из него вынесли все движимое.
Он обошел деревню и сообщил о своем возвращении, ожидая, что вещи вернут.
Ему вернули буфет. Семейное пианино Киш нашел в соседском сарае, где хранилось
сено. <…> Это пианино в сарае символизировало для Киша утрату не только человеческих
жизней, но и всех человеческих ценностей. Но материальные ценности Киша не
интересовали. Он не настаивал на возвращении всех пожитков семьи. Ему хотелось
избежать осложнений и уберечь соседей от скандальных ситуаций. И для него
приятным сюрпризом стало то, что почтмейстер вернул ему одежду, оставленную
родителями Киша на хранение. Киш перешил ее для себя. Это стало ободряющим
шагом в новую жизнь после ужасов Освенцима.
Киш был депортирован в Освенцим в июне 1944 года.
Ему посчастливилось попасть в медицинский блок лагеря. Там каждый выполнял
какую-нибудь функцию. Киш был "шайссмайстером" (дерьмочистом), его обязанностью
была ежеутренняя чистка уборных. Эти уборные не имели канализационной системы.
Киш собирал экскременты и вывозил их в ближайшую выгребную яму.
Дневник Киша очень сдержан, в нем нет эмоций. Он
говорит, что не хочет высказывать никаких мнений - только факты. Было очевидно,
что немцы намерены убить всех узников, ведь они не могли вывезти их в Германию.
Все немцы были вооружены, поляки-капо тоже носили автоматы. Бежать смогли
лишь немногие из узников, в их числе Киш, но не его брат-близнец.
Киш неохотно рассказывал мне о пребывании в Освенциме.
И не только из-за кошмарных воспоминаний, но из-за его ощущения, что другие
страдали гораздо больше, и он не хотел привлекать внимание к себе. Его двоюродный
брат, Иштван Киш, испытал гораздо больше. Иштван был на общих работах и оголодал
до того состояния, которое известно по самым ужасным документам Освенцима.
Его сочли мертвым и бросили в груду трупов. Потом он пришел в сознание, выбрался
оттуда и остался в живых. Ласло думал, что не его, а Иштвана надо расспрашивать
о пережитом. Это типичная реакция выживших, они чувствуют, что другие прошли
через более адские испытания и должны привлекать больше внимания, чем они.
Я знал Киша в течение длительного времени. Он всегда
был толерантен ко мне, иногда даже раздражающе толерантен. Я спросил его,
врожденная ли это толерантность, или она приобретена в жизненных испытаниях.
Он ответил, что всегда был таким, но его ролевые модели усилили его уступчивость,
внушив ему, что это правильное поведение. На работе он всегда старался игнорировать
свои личные интересы. Ему хотелось, чтобы было хорошо всем окружающим, это
создавало ощущение безопасности.
Киша никогда не привлекали к расследованиям по поводу
Освенцима. Когда разнеслись слухи, что Менгеле может быть схвачен, ему позвонили
из Министерства внутренних дел и спросили, захочет ли он быть свидетелем.
Он сказал, что захочет. Он помнил Менгеле очень хорошо, но, увы, Менгеле не
был схвачен. Недавно ему позвонила дама с немецкого телевидения, попросив
принять участие в серии интервью с выжившими жертвами опытов Менгеле над близнецами.
Он сказал, что хотел бы подробно ознакомиться с программой серии. Единственное,
что дама могла сказать, это сумма его гонорара - 360 марок. Деньги интересовали
Киша меньше всего. Он отказался.
На вопрос, насколько он был затронут всем, что происходило
вокруг него в Освенциме, Киш сказал мне:
Мы видели так много разного, что постоянной темой
наших разговоров была уверенность в невозможности выйти оттуда живыми. То,
что мы наблюдали во время селекций в крематорий, было абсурдом с любой точки
зрения. Даже там, в Освенциме, еврейский оптимизм, или просто человеческий
инстинкт самосохранения, заставлял некоторых не верить в газовые камеры и
в крематории, думать, что их трубы возвышаются над пекарнями. Мы знали все
и видели все. При нас происходила селекция стариков и слабых, больных и детей;
мы видели, как их, еще живых, уводят в газовую камеру. Я помню доктора Медака
из нашей деревни, который не мог поверить в газовые камеры до тех пор, пока,
заболев, не был отправлен туда. В какой-то момент крематории перестали справляться
с нагрузкой, и трупы начали сжигать в канавах. Все делалось с максимальной
эффективностью. Мы знали, что не сможем рассказать об этом, что они не оставят
нас в живых.
Мы часто говорили в Освенциме, что если бы мы остались
живы и вернулись домой, мы бы никогда не стали рассказывать о том, через что
прошли, потому что никто бы нам не поверил. Мы решили, что людям невозможно
вообразить, понять или поверить в это.
Это мнение перекликается с впечатлением генерала
Эйзенхауэра о первом посещении немецкого концлагеря сразу же после его освобождения
12 апреля 1945 года:
Я никогда не чувствовал себя в силах передать мою
эмоциональную реакцию, когда я лицом к лицу столкнулся с несомненными свидетелями
нацистского зверства и безжалостного отрицания каких-либо намеков на порядочность.
Я посетил каждый закоулок в этом лагере, т.к. чувствовал, что это мой долг
- быть в состоянии свидетельствовать из первых рук обо всех этих вещах, в
том случае, если когда-либо появится мнение или предположение, что "рассказы
о нацистских зверствах - это просто пропаганда".
В своих заметках Киш точен в датах и деталях. Как
только он попал в блок для близнецов, его предупредили, что у него все отберут.
Киш ухитрился спрятать карандаш и маленькую записную книжку, куда записывал
увиденное. Он даже составил в этой книжке маленький словарь немецкого языка.
Я посчитал важным привести некоторые отрывки из дневника Киша - не столько
ради новых фактов о депортации и Освенциме, сколько ради персонального взгляда
на все это, ради зрелого стиля 17-летнего человека, ради его сухой и безличной
объективности.
Отрывки из освенцимского дневника
<…> Дневник содержит имена 68 депортированных в Освенцим
из деревни Шерегельеш. Из них выжили трое.
До Кошице (на словацкой границе) нас охраняли венгерские
жандармы. Там у нас снова отбирали те деньги и ценности, которые мы еще могли
утаить. Потом поезд приняли солдаты СС. Мы страшно страдали от жары и от невозможности
соблюдать гигиену. В полночь 17 июня 1944 года мы прибыли в Освенцим. Покидая
поезд, мы должны были оставить все пожитки. Нас построили, мужчин отдельно
от женщин. Началась селекция. Крепких, способных работать, отводили в одну
сторону, а старых и слабых, детей и матерей с детьми - в другую. До того,
как очередь дошла до нас, мы услышали крики эсэсовцев: Zwillingen austreten!
Мы не понимали, что это значит. Очередь дошла до нас, Банди стоял впереди,
я сзади. Они увидели, что мы одеты одинаково, и без объяснений вывели из строя.
Тут мы поняли, "Zwillingen austreten" значит, что близнецы должны сделать
шаг вперед. В нашем транспорте оказалось четыре пары близнецов. Нас отвели
в больницу, в "кранкенбау" в лагере F. Мы помылись, а нашу одежду дезинфицировали.
Тех, кто был отобран для работы, отвели в так называемую
большую секцию. Там была гигантская баня и вошебойка. Все должны были помыться,
и всех остригли, включая женщин. Они получили одежду с красной меткой. Женщин
отправили в лагерь C, а мужчин в лагерь E. А неспособных работать отправили
в газовую камеру. Их трупы, после удаления золотых зубов, конвейерная лента
доставила в крематорий. Там было четыре крематория, два с одной трубой каждый
и два - с двумя. Летом, когда из Венгрии и Терезиенштадта приходило много
транспортов, они устроили дополнительно три ямы для сжигания трупов. Так или
иначе, все семьи сразу по прибытии разделялись. <…>
Далее следует рассказ о родственниках Киша, включая
мать и сестер, и о других жителях его деревни. С каждой селекцией их становилось
меньше, все большее и большее число из них погибало от газа или исчезало неизвестно
куда.
Близнецы оказались в лучшем положении. У нас были
постели, мы получали свой рацион, не имея понятия о том, что с нами делают.
Очень плохо было мужчинам в лагере E. Там в каждом предельно перенаселенном
бараке помещалось до 1200 человек. Ни кроватей, ни нар не было. Спать им приходилось
на бетонном полу, сидя, так как места, чтобы растянуться, не было. Надзиратели
обкрадывали их рацион; слабые вскоре погибали. Так умер доктор Бергер, ветеринар.
Люди, отобранные для работы, проводили здесь несколько месяцев, потом их переводили
в соседний лагерь D, или в другой рабочий лагерь, или их транспортировали
в другие лагеря в Германии. Но хуже всех было женщинам в лагере С. Они не
имели постелей, не получали рациона. Они, почти раздетые, большую часть дня
должны были стоять на аппеле. Там их бесконечно пересчитывали. Стоять на аппеле
было самым ужасным делом. Часто это продолжалось часами на жаре или под проливным
дождем. Летом женщин поднимали около 3-х утра и держали на плацу до полудня.
Потом их снова вызывали в 14 часов и держали до позднего вечера. Немцы знали,
как довести людей до смертельной усталости без всякой работы. Мы с Банди были
в больничном лагере. Сначала нас не заставляли работать, но с середины сентября
нам приказали трудиться. Мы оба стали дворниками, но это еще не было тяжело.
В конце октября Банди отправили в столярную мастерскую. Это было хорошее место,
там была печь, и по вечерам мы могли готовить на ней, когда у нас было что
готовить. 11 декабря нас перевели в лагерь D вместе с 22 другими парами близнецов.
Пока нам не исполнилось 18 лет, нас не выводили на работу, поручая лишь уборку
барака после ухода бригад. С 28 декабря нас заставили работать в туалете.
Работа была легкой, капо был очень доволен нашей исполнительностью. Это были
наши последние недели в лагере.
То, что случилось потом, было, пожалуй, еще ужаснее,
чем сам лагерь. После нескольких дней тяжкого похода в нечеловеческих условиях,
группа узников с Кишем и его братом была отведена в лес. Там немцы и капо-неевреи
расстреляли их из автоматов. Киш сумел уцелеть, но его брат остался там. Киш
закончил свой дневник таким свидетельством:
Я отмечаю, что мы, близнецы, находились под постоянным
медицинским контролем. Специалисты исследовали каждый наш орган. У нас регулярно
брали кровь на анализ. Руководил этими обследованиями близнецов гауптштурмфюрер
Менгеле.
Будапешт, 20 мая 1945 года.
Ласло Киш.
***
Я колебался по поводу включения рассказа о Кише в главу об Эйгене: ведь Эйген во время войны был всего лишь мальчишкой и к Освенциму никакого отношения не имел. Но для меня связь заключена в сравнении судеб немецкого ученого и Киша. Вне зависимости от того, сходны они или нет, эти судьбы на некоем уровне связаны. Эта война повлияла на Эйгена отрицательно, у него погиб брат, и он потерял свою музыкальную карьеру, которая была его первой страстной мечтой. Киш тоже потерял брата - вместе с сестрой, вместе с матерью, вместе с отцом. Опыт Освенцима стал для него не просто сменой карьеры. Он стал причиной такого мироощущения, которое полностью осознать невозможно. Эйген - великий ученый, награжденный Нобелевской премией. Величие Киша я вижу в том, что он сумел построить жизнь для себя и новой семьи после всего, через что он прошел. Трудно сказать, как все это сложилось бы в нормальном мире, в котором он и его окружение функционировали бы, если бы Освенцима никогда не было. Его премией была его жизнь.
