О Владимире Соломоновиче Библере
(продолжение. Начало в № 7(68))
Библер был внимательнейшим, пристрастным читателем.
Прочитанные и полюбленные книги часто становились его собеседниками надолго,
иногда на десятки лет. Такими постоянными собеседниками были Кант, Гегель,
Бахтин, Выготский, Маркс…. Обдумывая план своего "Собрания сочинений", он
один из томов так и назвал: "Собеседники". В этих книгах, которые он обильно
цитировал в своих работах, для него важны были не формулы, не мнения, но сам
ход мысли, ее систематическое развитие. Он мыслил вместе с Гегелем, Бахтиным
и т.д., в ответ им. Ему важно было подробное воспроизведение именно мысли
своего собеседника. О том, как он порой относился к их текстам, свидетельствует
такой эпизод.
Однажды Владимир Соломонович поправлялся после болезни,
врач запретил ему работать, в это время нужно было срочно вычитать его книгу
"Кант. Галилей. Кант". На помощь были привлечены М.С. Глазман и я. Владимир
Соломонович лежал в своем кабинете, мы вычитывали текст за большим столом
в соседней комнате, дверь была открыта, время от времени мы переговаривались
- и по поводу текста, и так, вообще, на разные темы, перебрасывались шутками.
Опечаток было мало, работа шла быстро, Владимир Соломонович был в хорошем
настроении, радовался скорому выходу книги - его книги начали выходить после
долгого, долгого перерыва, после периода интенсивной работы почти исключительно
"в стол". Чувствовал он себя в тот день неплохо - кроме небольшой слабости,
его ничего не беспокоило. Ванда Исаковна накормила нас обедом, обстановка
была идиллическая. Я начала сверять цитаты из Канта. К ужасу своему я обнаружила,
что, цитируя, Библер с необыкновенной легкостью жертвовал буквой кантовского
текста в пользу его духа. Иногда доходило до вещей, на мой взгляд, совершенно
недопустимых: открывались кавычки, два слова брались из одного абзаца, ставились
(не всегда!) отточия, несколько слов из другого, затем опять отточия, еще
кусок текста иногда с другой страницы, в нужных местах менялись падежи и числа,
вставлялись предлоги и частицы… (Время было либеральное, книги издавались
в авторской редакции, редакторов, кажется, на время вовсе отменили.) При этом
мысль Канта воспроизводилась точно! Некоторые находки были совершенно замечательные
(вполне возможно, что Кант принял бы их с удовольствием) - но текст был библеровский,
не кантовский. Я возмутилась, Глазман меня поддержал, Владимир Соломонович
оправдывался, говорил, что мысль-то не искажена, наоборот, прояснена и заострена,
а это ведь главное. Я сердито говорила, что тогда надо раскавычить текст и
воспроизводить мысль в форме пересказа, а не выдавать пересказ за цитату,
слепляя ее из разных кусков и кроя текст как бог черепаху. Глазман, поддерживая
меня, несколько раз повторил: "Володя, нет, так нельзя". На шум прибежала
из кухни Ванда Исаковна, мы ее посвятили в предмет спора, она озабоченно сказала:
"Бибочка, ты хоть и болен, но, кажется, не прав". Мы с Михаилом Семеновичем
восхитились ее логикой, а Библер огорченно сказал: "И ты, Брут!". Спорили
яростно, но не очень долго. Владимир Соломонович был слишком слаб, чтобы сопротивляться,
и я, вырвав у него согласие, безжалостно иные кантовские цитаты выправила
в соответствии с текстом, иные раскавычила. Михаил Семенович взялся за Галилея.
Там этих "безобразий" не было. Видимо, в кантовском тексте Библер чувствовал
себя в большей степени "дома" и поэтому позволял себе хозяйничать. Надписывая
мне эту книгу ("Милой Ире. Наши разногласия - форма нашего согласия. Пусть
будут такими разногласия по этой книге"), Владимир Соломонович сказал: "Я
не имею в виду цитаты, это разногласие снимаю, обещаю исправиться". Но, издавая
его посмертную книгу "Замыслы", я не изменила в его текстах (иногда совсем
сырых, не подготовленных к печати) практически ничего, сохранив в том числе
и все "творческие" цитирования, а свой педантичный редакторский пафос убрала
в примечания.
Читая книги, Библер часто не только делал в них пометки
и подчеркивал строчки, но часто составлял подробнейшие конспекты, некоторые
книги конспектировал неоднократно. Так, например, по 2-3 раза законспектированы
некоторые статьи из книги "Структурализм: за и против". Прочитав эту книгу,
Владимир Соломонович сказал: "Жаль, что статьи "за" хорошие, а статьи "против"
- плохие". Он был скорее "против", но совсем не так и не с тех позиций, как
авторы статей в сборнике. Кто-то сказал: "Напишите!". Позже он сделал несколько
докладов и опубликовал ряд статей о Барте, о Лотмане и т.п. В "Замыслах" опубликованы
его неоконченные наброски о поэтическом тексте, содержащие конспекты работ
структуралистов и спор с ними.
Библер очень любил цитаты-афоризмы. Его собственная
речь не была афористичной. Она была развернутой, со сложным синтаксисом, с
торможениями, отступлениями, забеганиями вперед, повторами. Яркие короткие
формулы у него редки и занимают подчиненное место. Но чужие афоризмы он очень
любил. Кроме собеседников, о которых я упомянула, были у него любимые собеседники
другого рода: здесь было важно не столько систематическое развертывание мысли
- прочитанные тексты "западали" в него выразительным фрагментом, сгущением
мысли, яркой формулой, провоцирующим мысль образом. Свою книгу "Мышление как
творчество" он предварил большим количеством цитат в качестве эпиграфов, рассчитывая,
что они послужат для читателя своего рода камертоном, настраивающим мысль
читателя.
Библер перепечатывал небольшие фрагменты текстов
на отдельные листочки величиной с почтовую карточку. Эти листочки в разное
время то висели у него в кабинете, то лежали на столе, скрепленные специальной
прищепкой для бумаг. Там были и его собственные тексты - и наброски, и выдержки
из уже готовых работ, и заметки, адресованные самому себе: "Не забыть…"; "Неплохо
бы доформулировать..."; "Более непосредственно связать с темой культуры" (на
обороте фрагмента о нравственно свободном поступке); "Выяснить…" или просто
- Nota bene!; и - большое количество разного рода цитат. Был у А. Ахутина
замысел опубликовать эти любимые цитаты Библера с комментариями. Это было
бы очень интересно, и, может быть, будет когда-нибудь сделано. Среди них много
выдержек из его постоянных собеседников-философов: Аристотеля, Гегеля, Маркса,
Кузанского, Августина…. Некоторые странички, содержащие выдержки из одной
книги, пронумерованы - получались "мини-конспект", серия значимых выписок.
Так "законспектированы" работы по математической логике (Х. Карри, М. Кац
и С. Улам), книга Ал. Михайлова об Т. Адорно, "Эпос. Лирика. Театр" Г. Гачева…
Много и цитат-афоризмов. Вот некоторые из них (иные мы слышали от Владимира
Соломоновича по много раз): "Каждое поступить есть преступить - чей-то закон:
человеческий, божеский или собственный" (Цветаева); "Поэзия - плуг, взрывающий
время так, что глубинные слои времени оказываются наверху" (Мандельштам);
"Господь все создал из ничего, но материал все время чувствуется (Валери);
"Техника дойдет до такого совершенства, что человек сможет обойтись без самого
себя" (Лец); "Все человеческое существование заключено в трех словах: жить,
умереть и быть судимым" (Шавассю, VIII в., цит. Ж. Делюмо); "Пишущий никогда
не бывает один" (опять Валери); "Ветхозаветный змий - это самый древний из
философов и вечный их владыка" (Франс); "Да будет мне позволено молчать, -
какая есть свобода меньше этой" (Сенека); "Conscientia mille testes"; "Я ненавижу
ссору, потому что она портит спор" (Честертон); "Все совершенное в своем роде
должно выйти из своего рода" (Гете); "Человечество делится на изобретателей
и приобретателей" (Хлебников); "Человек растет корнями вверх" (Ренар)...
Здесь же рядом три кантовские максимы просвещенного
разума ("Мыслить самому; мыслить себя на месте другого; всегда мыслить в согласии
с самим собой") и - три максимы, придуманные самим Библером в юности (1936
г.): "…Все понять - это все изобрести; …Нет человека ниже меня, нет человека
выше меня; …В дупле ДУБа - счастье мое (ДУБ - Дружба и Уверенность в Будущем)".
Здесь же выписаны некоторые поговорки и загадки -
из Даля. У Библера было несколько любимых поговорок, которые он часто употреблял
по разным поводам, в том числе и в докладах: "Дьявол кроется в деталях"; "Отойдем
да поглядим - хорошо ли мы сидим"; "Гладко было на бумаге, да забыли про овраги"…
Вообще поговорки, загадки он очень любил, часто читал, открывая наугад, Даля,
иногда со вкусом зачитывал нам что-нибудь из "Толкового словаря…" и "Пословиц…".
Говорил с восхищением: "Как этот инородец чувствовал русский язык!". Однажды
после его дифирамбов русским поговоркам я сказала, что одна из его любимых
поговорок, "дьявол в деталях", кажется, английская. Владимир Соломонович сказал:
"Ну что ж, англичане тоже молодцы…мореплаватели!". Говоря о своей восторженной
любви к русскому языку, к стихам и прозе, к фольклору, он однажды, вспомнив
фразу Гегеля о том, что его, гегелевскую, философию нельзя пересказать по-французски,
сказал: "По-русски-то, конечно, можно - наш язык очень философичен. Гегель
бы с этим согласился".
Библер часто и настойчиво называл себя космополитом.
Обсуждая так называемый "еврейский вопрос", Владимир Соломонович приводил
чуть измененную формулу Розанова: евреи подобны соли - без соли есть невкусно,
но есть одну соль - еще хуже. Розанова как мыслителя он, кажется, не очень
жаловал, но этот образ ему нравился. Он считал, что особенность представителей
еврейского народа, с которой связана их огромная роль в мировой культуре,
не в том, что это избранный богом народ, получивший завет, а в том, что это
рассеянный народ; выброшенный из традиции, оторванный от почвы человек
вынужден расти корнями вверх и т.д., а это одна из предпосылок к тому, чтобы
стать человеком культуры в том смысле, как Библер понимал культуру.
В мечте сионистов о том, чтобы евреи, как все другие народы, имели свое национальное
государство и жили своими национальными традициями, он видел в некотором смысле
отказ от "первородства". Все люди культуры, наоборот, становятся евреями -
в смысле самостоянья (как у Цветаевой: "В сем христианнейшем из миров поэты
- жиды"). Выражение "безродный космополит" было для него не ругательством,
а в некотором смысле определением человека XX века, человека культуры. Библер
настаивал на своем космополитизме. Однажды, в самом начале нашего знакомства,
я по какому-то поводу сказала, что я убежденный космополит. Владимир Соломонович
сказал: "Вы-то только говорите, что вы космополит, а я могу доказать, что
я космополит, у меня справка есть" - и показал мне справку, в которой было
сказано, что он отчислен откуда-то в связи с космополитизмом. Раздражали его
чрезвычайно энциклопедии и справочники типа "Великие евреи", где были статьи
об Эйнштейне, Фрейде и т.п. людях, которые едва ли считали себя евреями, были
ими только по крови.
Помню жаркие споры на эту тему с евреями и неевреями,
верующими и неверующими. Владимир Соломонович говорил о себе - одинаково часто:
"Я - космополит" и "Я - человек русской культуры". Но русский официальный
патриотизм - посконный, государственнически-имперский, православно-народный,
антизападнический - был ему не только чужд, но и враждебен - по-всякому, идеологически,
политически, эстетически, стилистически, этически. "Русская культура - часть
европейской", утверждал он. (Всякая культура - часть европейской, мог бы он
сказать в соответствии со своей концепцией культуры - именно Европа как место
общения культур делает этнографию, национальный уклад, традиции и т.п. культурой
- но так говорить он решался не всегда.) Человеком русской культуры он считал
себя потому, что был человеком русской речи. Русская речь - главное, дело
одновременно и общенародное и индивидуальное, творчески-интимное, то, что
не "обобщает" носителей культуры, а "общает" их между собой, то, что, в отличие
от идеологем и кредо державности, патриотизма и т.п., имеет сложный, живой,
творящий, вопросно-ответный характер, содержит в себе "изначальную тишину".
Очень характерно название библеровской статьи в "Октябре", статьи, которой
он очень дорожил: "Русская национальная идея? Русская речь!".
Вспоминаются мне разные связанные с Библером мелочи.
Как многие нерелигиозные люди, он был суеверен. Не
разрешал мне ничего подавать через дверь. Обходил черных кошек. Серьезно расстроился,
просыпав однажды соль. Были у него и "личные" суеверия. Он считал, что какое-то
несчастье случится, если остановятся настенные часы, заводил их всегда в строго
определенное время, обставляя довольно сложным ритуалом. Однажды, во время
какого-то оживленного разговора, он вдруг хлопнул себя по лбу, вспомнив, что
забыл завести часы, и побежал в другую комнату. Вернувшись в кабинет и увидев,
что я улыбаюсь, сам засмеялся и сказал: "А я знаю, что вы сейчас вспомнили
- папу Шенди. Угадал?" (Угадал, конечно - невозможно было не вспомнить эпизод
с часами из стерновского романа.) То же самое относилось к настенным календарям,
очень важно было не забыть вовремя перевернуть лист - обязательно вечером
накануне 1-го числа. Он посмеивался над своими суевериями, но охотно подчеркивал,
что Пушкин тоже верил в приметы.
В его маленьком кабинете, на письменном столе все
должно было быть разложено и развешено в определенном строгом порядке, нарушения
этого порядка воспринимались болезненно. Он был очень привязан к нескольким
маленьким вещицам, которые годами лежали на столе: крохотный ножик с костяной
ручкой и ножнами для разрезания страниц, который почти никогда не использовался
по назначению; медаль с профилем Пушкина, которой он прижимал стопочку бумаг;
маленькая костяная пластинка с резьбой, стилизованной под северные нецке.
Сейчас они лежат у меня на столе, и дороги мне как память о Владимире Соломоновиче;
почему они были дороги ему - не знаю, он никогда не рассказывал, хотя часто
приглашал посмотреть на них и говорил, что очень их любит, спрашивал: "Правда,
симпатичные?".
Работая в своем маленьком кабинете, Владимир Соломонович
плотно закрывал дверь и занавешивал окно, иногда даже днем. Ему нужно было
ощущение полной отгороженности. В шутку он употреблял в свой адрес психиатрический
термин "агорафобия" (однажды даже спросил меня, тоже в шутку, что я знаю о
настоящей агорафобии, о психическом расстройстве - нет ли у него симптомов?
Не было ничего похожего, вообще до депрессии последних лет он казался мне
образцом душевного здоровья). У Ванды Исаковны, наоборот, была "клаустрофобия",
она не любила тесных закрытых пространств. Они с Владимиром Соломоновичем
посмеивались над собой и друг над другом, рассказывая, как Владимир Соломонович,
проходя по квартире, машинально закрывал все двери между комнатами, а Ванда
Исаковна их открывала (это я могла наблюдать и сама); как, гуляя вдвоем на
даче и в городе, они тянули друг друга в разные стороны - Владимир Соломонович
любил гулять по лесу и по узеньким переулкам, Ванда Исаковна - на открытых
пространствах, по площадям и проспектам.
Владимир Соломонович был чувствителен к магии цифр,
его занимали разные арифметические фокусы, совпадения дат, чисел. Когда я
закончила свою книжку "Загадки числа", которую он читал в рукописи, по мере
написания, кусками, сказал: "Как хорошо, что вы сделали именно 49 уроков -
это правильное число для такой книжки". Я призналась, что я об этом не думала,
это вышло случайно, Владимир Соломонович сказал: "Это еще лучше". Он шутил,
что он недоношенное дитя октябрьской революции - родился почти через девять
месяцев после нее. В своих текстах он обыгрывает симметричный 1991 год, грядущий
XXI век. Этого века он ждал с волнением, напряженно вглядывался в него. В
конце его книги "От наукоучения - к логике культуры", после заключения - короткий
"разговор о единице в календарной дате": Библер приводит стихотворение В.
Куприянова о единице в XXI веке ("словно посох слепому") и фрагмент из "Бесед"
Галилея о единице, а затем пишет: "XX век - это рискованное предположение
такой Единицы [галилеевой единицы-бесконечности] века XXI … XXI это Очко (если
не станет точкой) истории человечества"). И тут же оговаривается: "Впрочем,
кто так не думал накануне нового века и тем более - нового тысячелетия… Наверное,
весь интерес - в обосновании." Круглые даты волновали его. О начале нового
тысячелетия он говорил задолго до 2000-го года, в середине 80-х: почему-то
кажется, с круглого года действительно начнется что-то новое. "Жалко, я не
доживу. А как хотелось бы увидеть новый век! Ну, вы доживете, расскажете потом,
что и как". Я спросила: как же рассказать, ведь вы же не верите в загробную
жизнь? Владимир Соломонович вспомнил анекдот, кажется, об Эйнштейне, который
повесил над дверью подкову и в ответ на чье-то удивление, что вы, дескать,
не верите ведь в приметы, сказал: "Говорят, даже если не веришь, все равно
помогает". Он не дожил до нового тысячелетия полгода.
Почему-то особенно отчетливо вспоминаются мне посиделки
в НИИ ОПП. Владимир Соломонович работал в лаборатории Ф.Т. Михайлова, которая
называлась "Лаборатория теоретических проблем психологии". Довольно скоро
после появления там Библера в институте произошли события, о которых я писать
здесь не буду, но следствием этих событий было то, что лаборатория разделилась
на две группы - одна из них осталась на втором этаже, другая переместилась
на первый. Мы смеялись, вспоминая "Театральный роман" Булгакова, в котором
описан конфликт между "нижними" и "верхними". В отличие от романа, разногласия
между нижними и верхними в нашей лаборатории были чисто идеологические и теоретические,
личные отношения были и остались хорошими. Вниз были сосланы "отступники"
от гегельянско-марксисткой линии. При этом надо сказать, что марксизм и гегельянство
"верхних" вовсе не были цинично-коньюнктурными, среди них были серьезные философы,
последователи Э.В. Ильенкова. Нижние были гораздо более разнородны: православные,
"восточники" и т.д. и т.п., и в том числе Библер и его "последователи". Большая
часть постепенно отсеялась, и осталось нас четверо - официальный руководитель
и неформальный лидер Библер, Р.Р. Кондратов, Н.Г. Малахова и я. Присутственные
дни (по вторникам) проходили так: делался какой-нибудь доклад (чаще всего
Библер, иногда кто-то из нас, иногда "приглашенные", иногда проходило что-то
вроде "круглого стола" - обсуждалась в свободной форме какая-то тема). Потом
начиналась "неофициальная часть": посиделки за чаем, с разговорами и спорами
обо всем. Чайный стол наш был довольно экзотическим - к чаю иногда (редко)
бывало сладкое, а, как правило, селедка с черным хлебом - это связано с тем,
что ни Библер, ни я не любили сладкое, а также с тем, что напротив был магазин
"Рыба". Над нами смеялись, говоря: "нижние опять пьют чай с селедкой". Очень
часто появлялась водочка, почему-то антиалкогольная компания Горбачева, которая
пришлась как раз на это время, нас не коснулась, во всяком случае, выпивать
на работе не помешала. Потом с водкой начались проблемы, но был доступен дешевый
и вполне приличный коньяк. Когда пропала еда, закусывали, чем придется. Одно
время, например, регулярно пили грузинский коньяк под украинское сало. Владимир
Соломонович не пьянел никогда, выпив, начинал лишь чуть-чуть более возбужденно
говорить, чуть-чуть охотнее читать стихи. Напротив, кроме рыбного магазина,
был кинотеатр "Повторный". Иногда мы вчетвером, втроем или вдвоем ходили смотреть
какой-нибудь фильм, и тогда обязательно подолгу обсуждали его. Говорил в основном
Библер, и мне ужасно жаль, что я почти ничего не запомнила.
Ему был свойственен в высшей степени бытовой демократизм.
Он одинаково просто общался и с большим начальством, и с пьянчужками в рюмочной,
куда иногда любил заходить. Обычно ходил один, но однажды позвал меня с собой,
именно в этот день рюмочная почему-то была закрыта. Я подумала, что, значит,
не судьба мне увидеть, как Библер общается "с народом". Владимир Соломонович
несколько раз рассказывал какие-то запомнившиеся ему "рюмочные", как он называл
их, эпизоды, разговоры, в которые он вступал. Говорил: "Любопытный народ там
собирается". Он часто повторял придуманную им в юности максиму: "Нет человека
выше меня, нет человека ниже меня". Терпеть не мог начальственного хамства
и подобострастного тона подчиненных. Один раз, в институте психологии, в лабораторию
пришел заместитель директора по хозчасти с какими-то претензиями, его начальственный
тон возмутил Библера. Владимир Соломонович возразил, сказав что-то ироничное
и слишком "умное" на взгляд завхоза, и получил ответ: "Вы, Владимир Соломонович,
умный человек, но со мной не надо быть умным, со мной это не проходит". Владимир
Соломонович сказал: "Я, знаете, так не могу. Я если умный, так я со всеми
умный, и специально для беседы с вами не смогу поглупеть".
Летом семинары проходили на библеровской даче. Владимир
Соломонович приходил встречать нас к электричке. Спускаясь с платформы, мы
видели идущего нам навстречу Библера, с палкой (которых у него было несколько,
одна была любимая, оставшаяся от отца) и неизменной Дашкой рядом или чуть
впереди. Эта сцена до сих пор отчетливо стоит у меня перед глазами. Когда
я пытаюсь вспомнить Владимира Соломоновича зрительно, возникают два образа:
лицо вдохновенно что-то говорящего Владимира Соломоновича и - его приближающаяся
фигура, на фоне пыльной дачной дороги, с палкой и Дашкой…
Владимир Соломонович любил анекдоты, мы часто их
друг другу рассказывали, часто перебрасывались цитатами из них. Пользовались
успехом парадоксальные, с "логической" изюминкой "еврейские" анекдоты. Очень
часто Библер сравнивал себя с ребе из анекдота о курах ("Как жаль! У меня
еще столько идей!"). Как-то зашла речь о Фрейде; Библер его не жаловал, особенно
не любил моду на фрейдизм - его отталкивало сведение всего к основным инстинктам,
он говорил, что понять, например, Достоевского или Леонардо - значит не свести
к первичным принципам или инстинктам, а наоборот, понять, в чем они не сводятся…
Я пыталась защищать, не фрейдизм, а Фрейда, безуспешно и, признаться, без
большого энтузиазма, Владимир Соломонович вдруг сказал, прекращая вялотекущий
спор: "Зато какие симпатичные еврейские анекдоты он приводит!" (в работе "Остроумие
и его отношение к бессознательному"), и тут же вспомнил несколько.
Библеру было в высшей степени свойственно сознание
того, что принято называть "предназначением". "Я философ, этим и интересен".
Часто говорил об одинокой жизни за письменным столом. Но по складу души он
совсем не был анахоретом. Он не только любил большие шумные компании, и застолья,
в которых всегда бывал душой и заводилой. Он считал своим личным делом все,
что происходит вокруг - и не только как гражданин, но и как философ. Каждая
философия, говорил Библер, претендует на некоторую социальную утопичность,
на то, что понято что-то, имеющее не только внутрицеховое (важное для философов
и историков философии), но всеобщее значение. В этом, может быть, драма и
уязвимость философа и философии - самое одинокое, самое интимное дело оборачивается
такими претензиями. Остросовременный, остросоциальный характер был свойствен
библеровской диалогике в большей, может быть, степени, чем другим философским
системам - всеобщность настоящего понята его логикой. В каком-то смысле
он ощущал философию "государственным", по крайней мере, общественным делом
- не в том смысле, что государством должны управлять философы, а в том смысле,
что философия должна переместиться в центр культурной, а значит, общественной,
а значит, государственной жизни. Любимую им формулу аббата Сийеса о третьем
сословии (накануне французской революции Сийес писал: "Что такое третье сословие?
- Ничто.Чем оно должно быть? - Всем!") Библер перефразировал так: "Чем является
философия в культуре ХХ века? - Ничем. Чем она должна быть? - Всем!" (Иногда
так: "Чем является культура в общественной жизни ХХ века? - Ничем. Чем она
должна быть? - Всем!".) С огорчением признавая, что фактически это далеко
не так, и чем дальше, тем все больше становится не так, он полагал, что все-таки
в каком то смысле это должно быть так и, может быть, будет так. Было ли это
связано только с его общественным темпераментом? Пожалуй, нет, с философской
концепцией тоже. Это несмотря на то, что он все время говорил, возражая Марксу,
что философия не должна изменять мир. Я писала уже о том, как волновала его
эта Марксова фраза. Не должна, но…как-то мир сам должен измениться так, чтобы
философия его изменяла. Это похоже на то, как он, возражая против "материалистического"
тезиса о том, что бытие определяет сознание, выдвигал свой тезис: "Мышление
- вот то бытие, которое определяет сознание"…философа, поэта, вообще мыслящего
человека; всякого человека, поскольку он мыслит; всякого вообще сознающего,
поскольку сознание существует только в интенции на мышление.
Жадность, темперамент заставляли его считать своим
делом многое другое, не только философию - поэзию, искусство, науку, культуру,
общественная жизнь, личное общение - все было его личным делом, все касалось
его одновременно как философа, как гражданина, как читателя, как человека
XX века. Он хотел связать это все в один узел, в том числе теоретически, логически.
Поэзия, говорил он (и написал в предисловии к сборнику своих стихов), это
необходимая грань философского дела в XX веке, вкус к стихам, умение воспроизвести
в себе поэтический голос - необходимый "вторичный половой признак" современного
философа… Культура - это то, что становится, должно стать, в центр общественной
жизни… Искусство - это то, обоснованием чего должна быть философия XX века
(подобно тому, как философия XIX века была обоснованием науки, наукоучением)…
Наука в XX веке обращается к своим основаниям, выходит на проблему своего
начала, на проблему логики... Нравственность - то, что сегодня может быть
и должно быть понято как поэтика. Центром всего этого, пожалуй, можно считать
идею произведения, с присущими произведению целостностью, авторством,
проективностью, ориентацией на читателя как "насущного другого". Парадоксальная
на первый взгляд мысль о близости логики и поэзии, которую он часто отстаивал,
полемизируя с Бахтиным (в книге о Бахтине, в нескольких специальных докладах),
исходила из острого ощущения философии как авторского произведения, как
творимой здесь и сейчас речи впервые. Здесь было не только теоретическое,
но и экзистенциальное (его слово) убеждение, подтвержденное личным опытом.
К своей собственной Библер относился как к постоянно
переформулируемому замыслу. "Пустота", которую чувствует человек, закончив
большую работу (Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. / Что
ж непонятная грусть тайно тревожит меня?…"), была для него пустотой, связанной
с рождением замысла уже законченного (?) труда (по словам Валери, любимым
Библером и уже приведенным выше: "Тому, кто закончил произведение, суждено
превратиться в того, кто способен его создать…"). Давно законченные работы
не становились для него "пройденным этапом" - неустранимо завершенные, законченные,
отделившиеся от создавшего их автора, они в тоже время постоянно замысливались
заново, пере-осмысливались, включаясь в новый контекст, сталкиваясь, споря
с новыми идеями, с другими работами. Библер часто обдумывал возможные книги,
составленные из написанных в разное время работ - старые и новые работы от
такого соседства менялись, обнаруживался новый замысел уже сделанного когда-то.
В его архиве вообще много планов и проектов - планов различных работ, текстов
и докладов; планов доделывания и доведения начатых работ; планов составления
книг и сборников из уже написанного. Вот один из планов предполагаемой книги:
"Феноменология диалогического разума
1.Мышление и сознание. 5 п.л.
2. Идея личности - идея исторической поэтики. 12
п.л.
3. Предметная деятельность в концепции Маркса и самодетерминация
индивида. 6 п.л.
4. М.М. Бахтин или поэтика гуманитарного мышления.
11 п.л.
5. Тезисы на грани общей теории культуры и современной
философской логики. 3 п.л."
Иногда Библер включал в свои новые книги старые работы
очень своеобразно - не изменяя их, но, сохраняя их целостность, как бы на
полях набрасывая на ту же тему новый текст, споря с самим собой, дополняя,
сдвигая новым контекстом, усомневая давно продуманное. Так построена, например,
первая часть его книги "От наукоучения - к логике культуры". Во многом она
развивает и переосмысливает идеи его книги "Мышление как творчество", написанной
много лет назад. Владимир Соломонович решил не переиздать старую книгу, "дополненную
и переработанную", не просто написать на ту же тему новую книгу, но - не разрушая
старую, сопроводить ее автокомментариями, исходящими из сегодняшнего момента,
вставить ее в новый контекст - вступить в диалог с самим собой пятнадцатилетней
давности. Предположение о диалогическом сопряжении в сознании человека самостоятельных
целостных голосов, соответствующих разным этапам его жизни (прошедшим, но
не снятым, не завершенным) не было для него просто теоретическим предположением
- оно тоже отвечало его личному, особенному опыту.
Владимир Соломонович часто говорил о роли детства
в жизни человека, охотно и увлеченно общался с детьми, в том числе и совсем
маленькими, "от двух до пяти", но о своем детстве почти не рассказывал. О
своей юности он иногда рассказывал, есть много фотографий молодого Библера.
Тем не менее, я не могу себе представить ни Библера - ребенка, ни юного Библера.
Его образ для меня всегда связывается с идеей зрелости, того, что греки называли
"акмэ", расцветом. В своей работе о поэтике личности Библер описал несколько
культурных форм структурирования личности, связанных с некоторыми "привилегированными"
моментами человеческой жизни: акмэ (точка середины жизни, расцвета); последний,
завершающий момент исповеди накануне смерти; романная поэтика биографии, в
которой каждая точка осмысленна на линии между рождением и смертью; точка
начинания, замысла. Он утверждал, что, открытые в разные исторические эпохи,
для человека XX века они равно насущны. Для него самого - по-разному - они
были необходимы: каждый день был как первый, как главный, как точка на пути;
в значительно меньшей степени - как последний, завершающий. Насущность
всегда-начинания, замысла, внешне кажется связанной не только с его призванием
философа, но и с обстоятельствами его жизни (он часто вынужден был менять
работу, менять - вроде бы - предмет своих занятий) - но в этих обстоятельствах
он всегда вел себя по-библеровски. Так, например, придя работать в институт
психологии, он сделал доклад не больше ни меньше чем "О предмете психологии"
- о замысле целой науки. Перед этим, в Институте содержания и методов обучения,
о смысле - замысле - образования. Поступив работать в РГГУ, он немедленно
начал разрабатывать новый замысел-проект философского факультета. Мысль, высказывавшаяся
в начале XX века многими, о том, что современный человек не имеет биографии,
вышиблен из луз, экзистенциально оборачивался тоской по биографии, активным
строительством биографии вопреки обстоятельствам. Биография - то, что давалось
как бы само собой - превращается в задачу. И - особым образом - акмэ. Владимир
Соломонович говорил, что у каждого человека, независимо от того, сколько ему
лет в данный момент, есть какой-то возраст, который ему (всегда) соответствует.
Для себя он таким возрастом считал 40 лет. (О Толе Ахутине говорил, что его
возраст - 23 года.) Я подтверждаю, что Владимиру Соломоновичу от 63 до 76
лет было лет 40.
Он хотел жить вечно. Однажды сказал о религии, которую
для себя не принимал никак, ни под каким видом, что есть одна вещь, которую
он мог бы понять в качестве источника религиозного сознания. "Какая?" - спросила
я. "То, что человек все-таки очень запрограммирован на вечную жизнь" - ответил
Владимир Соломонович (именно так, с эти странным словом "запрограммирован").
Я не знала человека, который больше него хотел жить - до конца, несмотря ни
на что. Как-то я прочла в каких-то воспоминаниях о Бунине, что Бунин говорил,
что хочет жить вечно. Придя к Владимиру Соломоновичу, пересказала ему. Библер
серьезно сказал: "И я". В одном из своих текстов он написал о человеческой
жизни что-то вроде: "Человеку отпущено 70 лет". Переиздавая его через несколько
лет, заменил только одно это место - написал "80 лет". Однажды он открыл дверь
на мой звонок, и я сказала свое ощущение от звука его шагов через дверь -
бодрые, стремительные, легкие… Владимир Соломонович довольно-довольно закончил:
"молодые?" - удовлетворенно и полувопросительно. Ему было тогда 74 года. Он
"сломался" ровно в 76, и я могу назвать точную дату, когда я это заметила
(6 августа 1994 г.). До этого его никак нельзя было назвать стариком, он был
бодрее, живее, энергичнее, моложе нас - тридцати-, сорока-, пятидесятилетних.
И вдруг сразу стал старым. Это было не физическое, не медицинское, что-то
другое. Он еще несколько лет работал: вел семинар, писал свои "Заметки впрок",
делал доклады (последний сделал за две недели до смерти, о Спинозе), читал
стихи на посиделках, но исчез какой-то ровный внутренний огонь, который постоянно
чувствовался внутри. Его это испугало и удивило. Помню, что он сказал о своем
состоянии: "Рано. Я думал, что это произойдет позже, в 81, 82…". Сказал неожиданно,
вроде без повода, разговор шел о чем-то совсем другом. Я поняла, что "это".
Он умер, не дожив месяца до восьмидесяти двух.
Вот его стихи, последние из известных мне:
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной.
Но жизнь, как тишина
Осенняя, - подробна.
(Б. Пастернак)
Этот мир мне страшно интересен
Каждою подробностью своей.
Я не знаю, - грешен он, безгрешен…
Он - детален, - мой земной Завет.
Книга на столе в закладках частых.
В иглах любопытства и раздумья.
Даже и она - зарубка счастья,
Означает, что земную жизнь веду я.
Человек, пока живет, - бессмертен.
Каждым утром вновь неповторим.
Необыкновенно
жить на этом свете.
Взгляд с портрета. Папы с мамой фото.
Мелочь быта. Странный сувенир.
Этот мир. До йоты - этот. Вот он.
Весь как есть, -
опять в себя (в меня) вернись.
"Но не хочу, о други, умирать
Я жить хочу…"
13-14 августа 1996 г.
Самое главное и пронзительнейшее в них - это обрыв
пушкинской цитаты.
Кроме всего прочего, он не умел болеть. Тут ведь
тоже нужно умение. Привыкший жить в полную силу, не обращать внимания на свой
организм, не приспосабливаться к нему, Владимир Соломонович, столкнувшись
с болезнями неизлечимыми, хроническими, отказался учиться жить больным, жить,
считаясь со своим возрастом, с возможностями. Есть люди, которые умеют это
делать. Ванда Исаковна не умела, но ей пришлось научиться - и она научилась.
Десять лет она пролежала парализованная, почти никогда не жалуясь, никогда
не раздражаясь, никогда не ворча, всегда легко общалась с людьми, которые
за ней ухаживали, как здоровая, часто бывала веселой и оживленной. Ее характер
почти не изменился - всем это казалось невероятным. Владимир Соломонович не
захотел учиться, и мне все время казалось, что это не просто слабость, лень,
нежелание, а почти сознательно принятое решение.
После смерти Владимира Соломоновича его друг Леонид
Михайлович Баткин сказал, что он сломался и что в последние годы "это был
уже не тот Библер". Меня это тогда очень задело, мне казалось, что это был
тот Библер, то же самый, и что его отказ принять болезнь и неизбежность близкой
смерти вполне библеровская, что за этим стоит что-то очень важное. Я написала
об этом, но так и не отправила Баткину. Написала вот что:
"Пустота белого экрана похожа на ощущение, связанное
со смертью Библера. Похожа тем, что сила страха ее нарушить, ощущение ее огромности,
невозможности прикоснуться к ней, ее осмыслить, понять, вместить куда-нибудь,
немота перед ней сравнима по силе с необходимостью понять, прикоснуться, попробовать
осмыслить, сказать. И еще что-то, кроме этого факта смерти (хотя и его более
чем достаточно), вызывает страх и необходимость попробовать понять.
Человеческая жизнь не вмещает идею собственной смерти,
хотя каждый из нас знает, что он смертен. Знал и Библер. И многое в его жизни
определялось этим знанием. Библер - веселое имя, как сказал Баткин. Он хотел
- и до определенного времени собирался - жить вечно. Библер был не просто
самым живым человеком, какого мне когда-нибудь приходилось видеть. Библер
был сама жизнь. Нечто полностью противоположное смерти, несовместимое
со смертью, с небытием, которое занимало такое место в его философии. И Библер
боялся смерти вообще и собственной смерти в частности. Боялся до такой степени,
что этот страх в последние годы жизни почти парализовывал его. Это была не
только человеческая слабость и неспособность справится и примириться с неизбежным
(хотя было и это). Это был категорический отказ даже пытаться справиться и
примириться. Этот страх был больше и серьезней, чем обычный страх живого существа
перед смертью. Больше потому, что понимание полной несовместимости жизни и
смерти было ему дано в предельной, недоступной многим из нас степени. Серьезней
потому, что это было именно понимание, а не просто чувство, страх.
Понять, освоить мыслью для Библера значило не преодолеть,
как, например, для Спинозы. Понять для него значило нечто противоположное:
воспроизвести с такой силой, с такой глубиной и серьезностью, что уже никак
преодолеть это будет нельзя. Он считал, что пониманию подлежит и доступно
все. Нет невыговариваемых вещей.
Он видел для этого два возможных способа - философию
и поэзию. Библер - философ, поэт и человек - это почти одно и то же.
К нему в минимальной степени можно отнести стихотворение Пушкина "Пока не
требует поэта…". Не потому, что он не бывал погружен "в заботы суетного света",
не бывал малодушен, слаб и ничтожен - бывал, хотя и реже, чем многие из нас.
Не потому, что он всегда, в каждом своем бытовом жесте был философом и поэтом.
А наоборот - потому, что он в каждом движении своей философской мысли пытался
быть человеком, быть этим человеком - быть Библером. В широкошумные
дубровы он пытался уносить в "звуках и смятенье" весь мир (и его забавы, и
молвы, и все остальное). Библер считал, что не только поэзия, но и философия
- эти два способа существования внутренней речи открытым текстом -
должны (и могут, полагал он) сделать невозможное - сообщить не только мысль,
освобожденную от частного, конечного бытия этого слабого, смертного, конечного,
ничтожного человека, преодолевшую это бытие, но и само это бытие. Он
называл это - немного приблизительно, может быть - лирическим началом философии,
и это начало было для него чрезвычайно важным.
Произведения культуры, говорил Библер, доносят до
нас голос иной культуры. Слово голос здесь очень важно, это
не просто метафора. Голос - в отличие от мысли - вещь материальная, телесная,
неотделимая не только от мыслящего духа, но и от производящего звук тела (и
одновременно отделимая, конечно). Библер очень любил и часто цитировал стихотворение
Баратынского: Мой дар убог, и голос мой негромок / Но я живу, и на земле мое
/ Кому-нибудь любезно бытие / Его найдет далекий мой потомок/ в моих стихах.
Как знать, душа моя / Окажется с душой его в сношенье / И как нашел я друга
в поколенье, / Читателя найду в потомстве я. Читатель (собеседник) может найти
не только мысль автора, но и голос, бытие, вступить в сношение с его душой.
"Духовным спиритизмом" называл это Владимир Соломонович, противник всякого
спиритизма. Он произносил эти слова как бы в кавычках и с привычной иронией.
Это более-менее понятно и привычно нам по отношению к стихам (душа в заветной
лире мой прах переживет и тленья убежит). Библер странным образом утверждал
аналогичную вещь о философском произведении. Он хотел, чтобы читатель слышал
его голос, его интонации. Поэтому он сознательно и бессознательно использовал
свой невозможный синтаксис. Поэтому (а не только от болезни и слабости, хотя
и от этого, конечно, тоже) он в последние годы выдавал наброски, проспекты,
конспекты несделанных книг и докладов.
Он не мог принять ничего завершенного, законченного.
Он постоянно утверждал близость к философии поэзии и яростно противопоставлял
философии религию (и даже в последнем докладе о Спинозе, за две недели до
смерти, он говорил, что Спиноза ему дорог, в частности, своим храбрым и последовательным
атеизмом), потому что считал, что религиозное понимание человека завершает,
снимает, преодолевает эту, земную, ничтожную жизнь (и тем самым преодолевает
смерть); потому что эта жизнь, единственно важная и интересная для
него, Библера - это жизнь смертного человека. Идея загробной жизни его категорически
не устраивала - это место, где даны окончательные, последние, завершающие,
ответы, где все снято и успокоено.
О чем-то подобном, но другом, писал Бродский: "Поэтический
"рай" не ограничивается вечным блаженством - и ему не угрожает перенаселенность
рая догматического. В отличие от стандартного христианского рая, представляющегося
некоей последней инстанцией, тупиком души, поэтический рай скорее - край,
и душа певца не столько совершенствуется, сколько пребывает в постоянном движении.
Поэтическая идея вечной жизни вообще тяготеет более к космогонии, нежели к
теологии, и мерилом души часто представляется не степень ее совершенства,
необходимая для уподобления и слияния с Создателем, но скорее физическая (метафизическая)
длительность и дальность ее странствий во Времени. В принципе, поэтическая
концепция существования чуждается любой формы конечности и статики, в том
числе - теологического апофеоза. Во всяком случае, Дантов рай куда интереснее
его церковной версии". Слово "интереснее" здесь звучит совсем по-библеровски
(а слово "метафизическая" совсем не по-библеровски). Идея космогоническая,
языческая (в которой частная жизнь и смерть преодолеваются вечной жизнью и
гармонией природы, и смерть человека есть начало новой жизни, как смерть зерна)
тоже была чужда и совсем неинтересна Библеру.
Его интересовал голос человека, неповторимый, умирающий
вместе с ним. Идеологически он считал, что нет, не умирает, остается в произведениях,
воплощается "в пароходы, строчки и другие добрые дела". Что можно беседовать
с Платоном, Гегелем и т.д. Он настаивал на своем "духовном спиритизме".
Но в последние годы понимал, что - нет, не остается. И многое в его жизни
в последние годы определялось этим пониманием и яростным бунтом против
этого (понятого). И своим нежеланием осваивать свою ситуацию последних лет
(старости, болезни и близкой смерти), ни бытовым, ни мыслительным или художественным
образом (написать трагедию, например), силой, упрямством и сознательной предельностью
этого нежелания он напоминал библейского Иова (а не Спинозу, который якобы
"не плакал, не смеялся, но понимал").
И эта часть его жизни тоже дорога мне и кажется неотделимой
от акмейного, полного сил и блеска Библера семидесятых годов, и важной для
его понимания.
"Ушел от нас неповторимый голос"… Ушел непоправимо,
несмотря на то, что остались произведения и все остальное. И - уходя - знал.
"Явная и сплошная разлука" (Цветаева; хотя и она
пытается что-то сказать поверх.)
9.06.2000"
После смерти Библера любимый его ученик А.В. Ахутин
написал о нем, о его деле - философии - замечательный текст, "анти-некролог",
который он назвал "Все еще только начинается". Все во мне тогда протестовало
против этого названия: что - только начинается? Я так остро чувствовала, наоборот,
что что-то огромное кончилось - нет больше Владимира Соломоновича. Что же
начинается? "Дело" Библера, его философия, его концепция? Но его-то нет! Что
- кончилось? Что осталось? В "оптимистическом" утверждении, что, дескать,
он умер, а дело его живет, мне слышалось оскорбительное преуменьшение значимости
того, что он умер, что жизнь без него - совсем другая жизнь, что что-то важное
ушло безвозвратно и никакое дело, никакая философия не поможет, не отменит
этого факта. Пытаясь понять, я невольно вспоминала гениальные строчки: "Здесь
персть твоя, а духа нет. / Где ж он? - Он там. - Где там? - Не знаем. / Мы
только плачем и взываем: / "О, горе нам, рожденным в свет!" "Так! - весь я
не умру; но часть меня большая, / От тленья убежав, по смерти станет жить"
- часть! но разве делится человек на части? и особенно такой человек, как
Библер! "Нет, никоторое из двух: / Кость слишком - кость, дух слишком - дух.
/ Где - ты? Где - тот? Где - сам? Где - весь? / Там - слишком там, здесь -
слишком здесь. /…. Не ты - не ты - не ты - не ты. / Что бы не пели нам попы,
/Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть, - / Бог - слишком Бог, червь -
слишком червь".
Через три года после смерти Библера я написала стихотворение,
которое решаюсь здесь привести.
Голос
Через три года после смерти
от человека остается только голос
и кажется что больше ничего.
Сухое тело,
легкая походка,
горячие жесты -
исчезли.
Мудрые книги,
острые мысли,
жаркие споры -
остались.
Но то, что убегает тленья,
не он, лишь часть его большая.
И только иногда
читаешь строчки -
и слышишь голос,
живой,
единственный,
его.
Он стоит как живой.
и даже усмешка
живет одна
без губ.
Что останется через шесть лет?
(окончание следует)
