Прощание
Паровоз протяжно загудел. Дернулись вагоны, лязгнули
буфера…
- Мама! Ма-а-ма-а-чка-а-а!
Стекла, казалось, дрогнули и зазвенели от единодушного
крика сотен детей. Гудок потонул в этом страшном зове. Носы, лбы, щеки, ладошки
ткнулись в окна, кричащие рты, полные слез широко раскрытые глаза, удивление
и страх непонятного расставания - все выразилось в одном слове. А с другой
стороны, на перроне, стояли, шли, бежали, махали руками и тоже кричали мамы
и бабушки. Они крепились до последнего момента, весь день бодро улыбались,
шептали наставления, комкали платки и прикусывали губы… Но гудок, этот призыв…
Впервые за все годы ребенок уезжал не на дачу, не на каникулы, не в деревню
к бабушке и не на неделю, и не на месяц, а кто знает, на сколько и куда. И,
вообще, не последний ли это взгляд заплаканных, измазанных шоколадкой личиков,
не последнее ли это услышанное слово…
И, словно лопнувшая струна, прорвалось, наконец,
напряжение первых недель войны. Уже проводили мужей и братьев, проводили на
фронт старших сыновей. И вот терялась последняя связь, любовь и надежда. Исступленно
вскинув руки к окнам движущегося поезда, толпа мам, мамуль, бабусь текла и
плыла вдоль платформы, единым порывом взвился над вокзалом их крик, как стон…
А поезд шел все быстрее, вот последний вагон, а вот
и только дым от паровоза, вот и он растаял вдали. Последние всхлипы, тишина.
Медленно расходились они, стараясь навечно сохранить последние видения, сохранить,
как бы страшны они не были. И в каждой из них вместе с горечью росла неистребимая
ненависть к фашистам, виновным в страданиях детей. А в вагоне еще долго стоял
плач: малыши в голос рыдали и капризничали, старшие, уткнувшись лицом в угол
или в колени, тихо вздрагивали плечами, всхлипывали; воспитательницы, усталые
от необычных хлопот и растерянные от последней сцены прощания, сами боясь
разреветься, не решались успокаивать и утешать детей. Да и слов таких еще
не было… Я сижу на боковой скамейке у окна. На коленях - младший братишка
Котька, ему - всего три года, а мне - десять. Он устал от слез, крика и переживаний
и заснул, прислонившись к моему плечу. Нос, щеки, губы измазаны слюнями и
шоколадом, руки - тоже. Он всхлипывает во сне и тяжело вздыхает. Не вытираю
его, боюсь пошевелиться и разбудить. Да, честно говоря, и не хочется делать
ни одного движения: все застыло, замерло, только мысль бешено бьется, заставляя
вспоминать близкое прошлое, ускользнувшие подробности…
Сначала мама. Почему и я, и Котька, и другие ребята
рядом так дружно заорали, забили по стеклу руками, затопали ногами? Я точно
помню, что почувствовал, будто вижу маму последний раз, и это было страшно,
несправедливо. Мамка, которая каждый вечер подтыкала одеяло и целовала "спокойной
ночи", а сама в углу за письменным столом под настольной лампой садилась проверять
тетради учеников - она была учительницей. Это было так хорошо и спокойно,
что сразу засыпалось. Мама, которой я рассказывал о своих отметках, делах,
ссорах, новостях, с которой мы ходили в ТЮЗ, на демонстрации, жили на даче,
сидели за столом, вырезали и клеили… И вдруг всему этому конец! Я вспоминаю
ее лицо в первый день войны: с утра мы с Котькой пошли во двор, а потом на
наш бульварчик, там строили из песка крепости, туннели; потом прибежала мама,
бледная, с огромными глазами, схватила нас и бегом, молча потащила домой.
В квартире был какой-то переполох, хлопали двери, звонили по телефону, громко
разговаривали, ходили и бегали быстро по коридору. Мы пронесли в комнату и
плюхнулись на диван.
- Мама, что это?
- Война, сынок, - тихо и просто сказала она и заплакала.
Мне представился Ворошилов на коне, тачанки, танки,
Чкалов на самолете - все как мы рисовали на картинках, смотрели в кино, как
было на марках в моем альбоме. Страха не было.
Вошел папа, подошел к нам, сел прямо на пол, рядом
с диваном, положил голову и руки маме на колени. Так мы тихо сидели. Даже
Котька, удивленный необыкновенными действиями родителей, подавленно молчал.
За стеной громко плакала соседка, другой сосед звонил в Москву и узнавал какой-то
адрес. Папа поднялся, крепко, как-то по-особенному поцеловал нас и подошел
к шкафу. Мама вскочила
- Уже? Я сама. Посиди с мальчиками.
Она подбежала к нему, и они долго стояли обнявшись.
А потом папа сел к нам на диван, посадил каждого
на колено и прижал к себе наши головы.
- Па, ты пойдешь на войну?
- Да, милый.
- Как же, прямо сейчас? Один?
- Ну да, скоро. Но не один, нас много, очень много.
Мы прогоним фашистов и вернемся. Мы ведь очень сильные, так что обязательно
победим.
- Да, конечно, - бормотал я, но уже был какой-то
страх и холодок.
- Ну, что ты, - крепче обнял меня папа, - ты ведь
помнишь и Чапаева, и Тимура, и Мальчиша - мы же всегда побеждали, потому что
мы - революционеры, большевики, защищаем свою страну. Помнишь: "…и отцы ушли,
и старшие братья ушли…" А ты теперь остаешься главным мужчиной в доме.
- Па, а может… ты останешься? - страх уже крепко
засел во мне.
- Ну, что ты, родной, тебе же самому стыдно будет,
если все папы уйдут защищать нашу страну, всех нас, а я буду сидеть дома.
Слушай, я расскажу тебе о честном и смелом мальчике, который ни капли себя
не щадил, когда дело касалось революции.
И он рассказал о мальчике далекой страны, который,
узнав, что революционерам для покупки оружия нужны деньги, начал тренироваться
в боксе, сумел в трудном бою выиграть матч со знаменитым боксером, получил
много денег и все их отдал революционерам - это был "Мексиканец" Дж. Лондона.
Я вспомнил, как он привозил на Новый год елку: всегда
вечером, попозже, когда я должен был спать, чтобы утром мог удивиться и -
обрадоваться. А я ждал, поглядывая одним глазом из-под одеяла, а часто не
выдерживал и вскакивал с радостным воплем. Как весело мы ее украшали! Ездили
на большие соревнования по лыжам, были на праздниках во Дворце пионеров, на
трибуне площади Урицкого в дни демонстраций.
Он ходил в очках, тяжело и прямо ставил ноги - чем-то
они болели, никогда нас не шлепал и не кричал, даже за "крупные" детские проделки
и, вдруг - на войну! Стрелять, бить фашистов прикладом или колоть штыком -
представить это наяву было странно, просто невозможно. Потом он гладил нас
по головам, протирал запотевшие очки, долго сидел с мамой за столом и смотрел
на нее. И вот уже все, ушел с маленьким чемоданчиком в руках. На войну. Так
война вошла в наш дом, в нашу семью. С тех пор передачи по радио, разговоры
о фронте, сводки в газетах стали ближе, понятней, воспринимались как-то заинтересованней.
А мы переехали жить в школу к маме. С ребятами ходили
в подвалы и чердаки выносить мусор, доски. Насыпали в бочки песок, заливали
воду, вычищали бомбоубежище, подвешивали на окна черные шторы, заклеивали
стекла крест-накрест бумажными полосками. Вся жизнь была наполнена ожиданием
каких-то событий, чего-то главного, существенного. От папы приходили короткие
открытки. Вспоминались долгие ночи, когда мама дежурила, воздушные тревоги,
"тарелка" громкоговорителя с горькими известиями о наступлении проклятых фашистов,
бомбоубежище с длинными скамейками и партами. Казалось, кто-то рассказывает
страшную сказку со злыми волшебниками, приключениями, битвами и уже должен
был наступить самый жуткий момент, за которым сказка должна повернуть в хорошую
сторону к счастливому концу… Сколько же можно переживать, мучиться? И вот
однажды прибежала мама, взволнованная, раскрасневшаяся, заплаканная:
- Завтра ехать! Собирайся!
- Куда? Зачем?
Мама вытащила из-под кровати чемодан, взглянула на
нас, села на стул, всхлипнула и заплакала. Слезы взрослых не были для меня
уже новостью, но на этот раз это было что-то другое. Я подошел, сел рядом.
Она прижалась ко мне мокрым лицом и зашептала:
- Сергуня, ты с Котей и другими ребятами поедете
в другой город, далеко, чтобы фашистские самолеты не долетели до вас. Там
немножко поживете, а когда папы прогонят врагов - я за вами приеду, и мы вместе
будем встречать папу и снова заживем вместе дома, ладно?
- А ты?
- Милый, я должна остаться тут, в школе, в Ленинграде,
работать, не давать взрываться бомбам, тушить пожары, помогать охранять город.
А вы будете с Котей вместе, там будут хорошие тети-воспитательницы, ладно?
Она что-то еще важное говорила, но слов я не слышал,
только видел сквозь слезы шевелящиеся губы. Вот так счастливый конец сказки!
Нет, она продолжалась и становилась страшней и поворота к счастливым событиям
все не было… Что-то оборвалось, захватило дыхание, слезы сами побежали, и
я приткнулся к мамочке, обхватив ее руками. Сознание пропало, только мама,
ее тепло - больше ничего не существовало. Потом заревел Котька, глядя на нас,
и мы все ревели, сначала громко, потом все тише. Мама шептала какие-то утешительные
слова. Ну, а потом мы встали, умылись и стали собирать вещи в чемодан. Мама
подолгу смотрела на каждую нашу одежку, крутила-вертела ее, вздыхала, а мы
сидели и смотрели, играть не хотелось, вообще ничего не хотелось. Вечером
мы пошли погулять, побродить по улицам. Это была грустная прогулка, не похожая
на наши веселые обычные воскресные гуляния. Котька быстро устал, закапризничал,
и мы вернулись…
Так я сидел в углу вагона, в неудобной позе, закрыв
глаза, уткнувшись в теплую Котькину шейку. А он спал. Подробности последних
недель все всплывали и всплывали, и не хотелось их спугнуть.
Наконец, сегодняшний день. Утром, взяв чемоданы,
поехали к месту сбора, ко Дворцу Пионеров. Сколько раз я тут был! И всегда
было много ребят, и шум, и смех, но сегодня все было иначе. Шумели больше
взрослые, переводили нас с места на место, складывали чемоданы, потом отдавали
обратно, строили парами, делили между воспитателями. Но когда пришли большие
автобусы, все снова перемешалось, каждый родитель хотел сам посадить своих
детей, плач, толкотня, жара. Наконец, выехали. На вокзальной площади огромные
толпы людей. Ехали они, или провожали, или так глазели - не знаю, но только
вид многих людей, возбужденных, взволнованных, жестикулирующих, необходимость
держаться за руки со своей парой, не потеряться, помнить про младших - все
это было очень трудно. Внимание разрывалось между новизной впечатлений, необычностью
обстановки, беспокойством за отставшую маму и спешкой идти вперед, куда-то…
А вот и поезд. К вагонам шли парами, так и заходили.
Внутри нас рассаживали воспитатели. Мамы не было, потом она появилась с ревущим
братом. Оказывается, он ни за что не хотел быть с малышами и просился только
ко мне. Пришлось его привести сюда, в наш отряд. У меня на руках, глядя в
окно на маму, он успокоился, затих, но держал крепко за руку, боясь, наверное,
что я опять пропаду. Мамы и другие взрослые стояли, смотрели, вытирали глаза,
что-то говорили, было жарко, душно…
И вдруг этот гудок… Вспомнить его было уже невозможно.
Могли ли мы, дети, оценить тогда конец своего безмятежного детства, огражденного
от забот и неприятностей надежными родительскими руками? Еще трудно было представить
полное значение слова "война", предстоящих испытаний, предположить многолетние
расставания и вечные потери, катастрофу, свалившуюся на слабенькие ребячьи
плечики и головы…
Бомбёжка
Я тряхнул головой, отгоняя воспоминание о прощании,
открыл глаза. Наступали сумерки, за окном мелькали дома, деревья, столбы.
Почти все ребята дремали, положив головы друг другу на плечи или прислонившись
к стенке вагона. Кто-то стоял у окна, прижавшись носом к стеклу. С верхних
полок свешивались головы двух мальчиков: один смотрел в окно, другой, лежа
на животе, щекой на полке, что-то шептал. Некоторые сидели неестественно прямо,
глядя в одну точку - тоже, наверное, вспоминали…
Я вздохнул, кажется, слишком шумно, и Котька проснулся.
Открыл глаза, хныкнул, увидел меня и успокоился. Странная обстановка его заинтересовала.
Он уже все забыл, начал болтать, запросил есть. Все очнулись, вроде даже обрадовавшись
возможности отвлечься, заняться чем-то обычным, знакомым. С охотой раскрыли
свои пакеты с едой, наперебой предлагали друг другу и ему пирожки, яблоки,
конфеты, брали на руки, сюсюкали. Так прошел вечер. Все поели, воспитатели
помогли распределиться по полкам и лечь.
Опять каждый остался наедине со своими мыслями. Я
лежал с Котькой, пошептал ему сказку и он быстро уснул. Вспомнился папка -
он тоже часто рассказывал мне сказки. Где он? Как воюет? Не знает, что нас
уже нет дома в Ленинграде. Теперь уже совершенно отчетливо вырисовывалось
в сознании, что мы расстались с родителями, уезжаем далеко-далеко и неизвестно,
когда встретимся. Встретимся… Тогда еще никого из нас не терзала мысль, что
идет война, а на войне убивают и можно вообще не встретиться никогда… Тогда
думали лишь об отсрочке встречи…
А утром почти все разом проснулись от тревожного
неизвестного грома. Кинулись к окнам: невдалеке к небу поднялась туча пыли,
земли, огня, летел самолет. Поезд дернулся, резко остановился, мы попадали
друг на друга, потом снова пошел. Самолет покружился и улетел, поезд пошел
очень быстро. Это был взрыв! Немецкий самолет! В нем сидел фашист и хотел
нас взорвать! Нас бомбили! Мы могли быть убитыми… Стало страшно. Мы шумно
обсуждали: почему он улетел, где же наши самолеты, как же он так далеко залетел
и какой был сильный взрыв.
Но когда Вовка Коробков, мы шли с ним в паре и сидели
теперь на одной скамейке, тихо вдруг сказал: "А ведь на фронте каждую минуту
в окопах такие взрывы", мы, словно споткнулись, замолчали, виновато моргая.
Да, как же там папы? Тут же вспомнилась подготовка чердаков, крыш - как там
мамы, что они сумеют сделать с такой бомбой?
Опять захотелось плакать, все насупились, задумались
и уже до приезда на место никакие призывы воспитателей к играм, песням, разговорам
не могли нас отвлечь от горьких переживаний. Еще несколько раз мы видели самолеты,
но говорили, что это наши охраняют поезд.
Вот с этого времени, наверное, тревоги и волнения
за жизнь мам и пап стали постоянным чувством на протяжении всех долгих лет
войны, вплоть до самой встречи. Именно из-за этого у нас было неполноценное
детство, именно из-за этого у нашего поколения обостренное чувство заботы
и любви к родителям. И именно это было той силой, которая побуждала с полной
отдачей искренней детской непосредственности помогать взрослым в любых делах,
менять свои забавы на будни военного времени. Очевидно, в этом и суть войны
Отечественной, когда все, даже дети, своим крохотным - даже крохотным - трудом
помогают общему делу победы…
Когда я вырос, начал служить и работать, познал семейные
радости и тревоги, научился анализировать прошедшее, то понял, что, собственно,
осознанная жизнь началась именно с войны, с самого 1941 года, с этих самых
переживаний расставания с родителями, родным городом, непредсказуемости будущего…
Пионерский костёр
Наконец, мы приехали. Небольшая станция в Ярославской
области. Вокзальчик маленький, деревянный, домов мало. Нас встречали взрослые,
дети. Было много подвод с лошадьми.
Вышли из вагонов, построились и пошли по утоптанной
проселочной дороге в деревню. Котька с другими малышами ехал на подводе, отдельно
везли чемоданы, матрацы, посуду, кровати-раскладушки, игрушки… По дороге пели
военные и пионерские песни, радовались простору, воздуху, лесу. Нас поселили
в школе - большом одноэтажном деревянном доме. Каждому отряду - класс, зал
- столовая. Назначили дежурных по кухне, столовой, комнате. Потом пошли за
постелями. В общем, сразу нашлись дела, и некогда было думать, переживать,
вспоминать.
Только во время обеда я вспомнил о брате. Быстрее
поел и попросил у вожатой разрешения сходить к малышам. Нашел их комнату,
но воспитательница меня не пустила: ребята уже поели и легли спать. Я посмотрел
в щелку двери: Котька лежал спокойно, что-то шептал и явно прятал под одеялом
игрушку. Сразу вспомнил его привычку ложиться спать с чем угодно, хоть с палкой.
Успокоившись за него, пошел к себе. Хотя мы и старшие, но спать полагалось
тоже. Лежали, перешептывались. Обычного веселого шума, как бывало на даче,
в лагере, в саду - не было. Несмотря на длительное путешествие, общие волнения
и переживания все же была какая-то неловкость в отношениях, будто война была
не настоящим и обидным поводом для нашего знакомства! Даже с Вовкой мы успели
подраться из-за какого-то пустяка, спора. Дело было, видимо, не в них, а должна
была вырваться злость, раздражение последних дней. Ребята нас разняли, да
и сами мы быстро остыли.
Начались однообразные будни: подъем, зарядка, завтрак,
уборка в доме и во дворе. С удовольствием работали на конвейере, подавая воду
от озера на кухню или дрова из сарая. А через несколько дней мы пошли в колхоз
убирать, вернее, правильно - теребить лён. Наверное, для всех нас это была
первая серьезная работа. Женщины-колхозницы и местные ребята стояли рядом
с каждым из нас на соседних полосах и показывали, как делать.
Думаю, мы попортили порядочно - не так красиво вязали
жгуты, криво ставили снопы в стогах, но зато было дело, наше участие, осязаемое,
нужное, оно увлекало, подбадривало, вызывало радость. Конечно, устали мы здорово,
спина не разгибалась, ноги не сгибались, кроме того, у многих оказались сгоревшими
от жаркого солнца кожа шеи, рук, ног. Вечером все стонали и вздыхали, доктор
и сестра смазывали больные места, но за ужином все решили завтра обязательно
идти опять. Только у одной девочки поднялась температура, и ее положили в
изолятор. Вечером в столовой слушали по радио сводки - горькие и страшные,
война не кончалась.
Когда пришли на поле, увидели там уже всех вчерашних
"учителей". Они просили "приналечь", пока нет дождей. Мы спешили, как могли,
старались. Прямо в поле привезли бидон молока и свежий мягкий хлеб. Как было
вкусно! И никто из нас не предполагал, что очень скоро эта вкуснота окажется
несбыточным воспоминанием… Устали еще больше, еле шли домой. На следующий
день нам дали отдохнуть. Так мы работали еще несколько дней.
На выходной был назначен костер. Вожатая Надя сказала,
что тех, кто перешел в третий класс, будут принимать в пионеры. Значит, и
меня! Я выучил торжественное обещание и все бегал за пруд репетировать.
И вот вечером, после полдника, в форме, строем, с
горном и барабаном, со знаменем, через всю деревню прошли мы в лес. Там на
поляне было уже все приготовлено. В середине стояла сухая ель, к ней прислонили
сухие ветки, стволы и лапки, все было на некотором расстоянии окопано полосой
земли.
С одной стороны встали мы, кого принимали, с другой,
полукругом - старшие: вожатые, заведующая, воспитатели. Заведующая прочитала
последнюю сводку информбюро, коротко напомнила о нашем городе, о его трудном
испытании, о нашем долге хорошей учебой и трудом помочь отцам и матерям. Зажгли
костер. Вожатая Надя читала по одной строке торжественное обещание, а мы хором
повторяли, и последнее "всегда готовы!" получилось так звонко, что все заулыбались,
захлопали и побежали к нам надевать, завязывать или застегивать галстуки.
У некоторых были с собой пионерские замочки, но большинству завязывали. Было
торжественно, весело, красиво. Пели революционные песни, трогали и поглаживали
потихоньку кончики галстука… Потом мы сидели на мягких пихтовых лапах, а Надя
спрашивала:
- Кого вы считаете для себя примером лучшего пионера?
- Тимур, Тимур! - дружно кричали мы.
- Верно. Но помните, то было мирное время, а сейчас
война. Вы должны не просто помогать взрослым в свободное время, вы должны
каждую минуту помогать им, заменять во всех посильных делах. Теперь нет понятия
"свободное время" - все время занято, до дня Победы! Если отец будет знать,
что вы хорошо учитесь и помогаете взрослым, он будет спокоен за вас и сможет
метче стрелять в фашистов. Если мать будет знать, что ваши младшие в надежных
руках, что вы о них заботитесь, она будет спокойнее и увереннее работать.
Вы должны не ждать, когда вам покажут работу, а сами ее искать и делать.
Мы наперебой предлагали свои варианты - от замены
воспитательниц вообще до коллективного отъезда на фронт. Так кончился мой
первый костер, первый сбор. Обратно тоже шли строем, пели песни.
(продолжение следует)
