Иштван Харгиттаи
Наши судьбы. Встречи с учеными
Главы из книги
Перевод с английского Эрлена Федина
(продолжение. Начало в №№ 11(60) и сл.)
Николай Семенов
Закончив МГУ, я в августе 1965 года стал научным
сотрудником АН Венгрии в Будапеште. Однажды редактор Венгерского радио попросил
меня взять интервью у советского ученого, Нобелевского лауреата Николая Семенова
(1896-1986). Семенов прибыл в Будапешт для получения степени почетного доктора
Технического Университета. Это интервью было передано по радио, а затем опубликовано
в Ежегоднике Радио и ТВ - сборнике лучших программ за год. Недавно
я в Архиве Будапештского радио раздобыл эту запись, которая и через 35 лет
не утратила интереса. Это было вообще мое первое интервью со знаменитым ученым,
и я был счастлив тем, что Семенов был в этом деле столь же искушен, сколь
и любезен. Я был абсолютно неопытен, но обладал самоуверенностью невежественного
новичка. Радио снабдило меня магнитофоном величиной с сундук, коим управлял
техник. Под конец я попросил Семенова высказаться о будущем науки, он согласился.
С современной точки зрения, он ничего особенного
не сказал, но именно поэтому его прогноз оказался верным. Одним из его ожиданий
было возрастание проникновения физики в химию и химии в биологию. Семенов
сказал, что различие между физикой и химией состоит в том, что физики имеют
дело с грязными веществами, исследуя их хорошими приборами, а химики изучают
чистые вещества с помощью плохой аппаратуры. Он полагал, что так продолжаться
не может. Теперь я нахожу это предсказание интересным и по другой причине.
Тогда химики лишь начинали понимать важность белков и нуклеиновых кислот и
любили повторять, что они не хотят применять свою изощренную технику для изучения
тех грязных смесей, какими им представлялись биологически активные вещества.
Семенов подчеркнул также важность изучения биологических структур и механизмов
действия ферментов. Он выделил механизм фотосинтеза. Он назвал два наиболее
важных направления исследований. Одно - элементарные частицы и фундаментальное
строение материи. Другое - строение более высоких уровней организации материи
(уровней сложности, как говорят в наши дни), кристаллов, полупроводников и
наиболее сложно организованной из всех, т.е. живой материи.
Разветвленные цепные реакции
Семенов в 1956 году поделил Нобелевскую премию с
англичанином Сирилом Хиншелвудом за работы в области механизмов химических
реакций. Семенов открыл разветвленные цепные реакции. Он изучал изменение
свечения фосфора по мере понижения давления газа, в атмосфере которого находился
фосфор. Это было давно известное явление, называемое люминесценцией фосфора.
Но сотрудники Семенова обнаружили некоторые интересные особенности. Оказалось,
что существует порог низкого давления, при котором фосфор перестает излучать
свет, т.е. его окисление прекращается. Странным образом, однако, нашелся и
порог высокого давления, при котором реакция окисления также прекращалась.
Они тогда не нашли объяснения этим фактам, но опубликовали свои результаты.
Николай Семенов
Важная критика последовала от знаменитого немецкого
химика Макса Боденштейна, который открыл химические цепные реакции. Он не
поверил в наблюдения Семенова и полагал, что они допустили какую-то ошибку,
например, что в их реакционной смеси присутствовала примесь, которая и вызвала
необычное поведение их системы. <…>
Процесс окисления фосфора отличался от "боденштейновсих"
реакций. Боденштейновская критика заставила Семенова и его сотрудников задуматься
над пониманием того, что у них происходит. Реакционная смесь состоит из фосфора
и газообразного молекулярного кислорода. В этих условиях активный центр может
возникать не только за счет тепла или света, но и за счет энергии, высвобождающейся
при столкновении двух частиц. Этот избыток энергии может разрушить дополнительную
молекулу кислорода, а возникший атом кислорода даст начало новой цепи. Эти
новые цепи являются ветвями первоначальной цепи. Таким образом, есть цепь,
и существуют ветви этой цепи, каждая из которых разветвляется, - возникает
лавина цепей. Вот почему фосфор начинает светиться, и это может закончиться
взрывом. Такие реакции получили название разветвленных цепных реакций. При
слишком низком давлении будет слишком мало ветвей, прежде чем активная частица
достигнет стенок сосуда с реакционной смесью, - реакция остановится. С увеличением
давления, даже если добавить в сосуд инертный газ, вероятность возникновения
достаточного числа ветвлений возрастает, - реакция идет. Однако, чрезмерно
высокое давление препятствует столкновениям активных частиц, поэтому и возникает
новый порог, за которым реакция останавливается.
Семенов пришел в науку в начале двадцатых годов,
в период бурного развития СССР. Сталинские чистки были впереди, а революция
высвободила огромную созидательную энергию в науке и в искусстве. Некоторые
из моих любимых художников, например, Казимир Малевич, работали тогда в России.
У Семенова интерес к науке возник еще до революции. Из-за осложнений после
тифа он долгое время не посещал школу, перечитав зато очень много книг. Особенно
он любил книги по химии, и он начал свои химические опыты дома.
Любимым экспериментом было сожжение кусочка натрия
в газообразном хлоре. Натрий горючий и взрывоопасный металл, а хлор предельно
активный и неприятный газ. А результат - невинный белый порошок, столовая
соль. Семенов собрал этот порошок большим ломтем хлеба, попробовал - оказалось,
что это, действительно, соль! Этот эксперимент дал ему синергическое ощущение
химии, созидающей новые материалы. Он прочел, что будущее химии кроется в
физике. Поскольку он хотел стать хорошим химиком, он решил изучить физику
в университете.
Получив диплом, Семенов был захвачен строительством
советской науки. Советское правительство собирало ученых по всей стране, создавая
новые исследовательские институты. Это привело к беспрецедентному росту науки.
В 1920-м Семенов отвечал лишь за независимую лабораторию, а через десять лет
у него было 60 сотрудников. Им предстояла борьба с недоверием западных коллег
к тому, что в СССР могла бы возникнуть серьезная наука. Через пару десятилетий
советская атомная бомба и спутник помогли, наконец, преодолеть это недоверие.
Семенов совершил много коротких поездок на Запад,
что в те времена являлось огромной привилегией. Эти визиты скрупулезно перечислены
в его официальной биографии. В русском языке существует слово, обозначающее
чью-то деловую зарубежную поездку. Он не просто едет в научное путешествие,
нет, он "послан", ему "приказано" ехать, он - командирован. Это оборот
речи. И это - часть системы. Особенно странно читать, что Семенову "командировали"
в Стокгольм, чтобы получить Нобелевскую премию. Кстати, даже для Нобелевского
лауреата путешествие в Швецию из СССР 50-х г.г. оказалось непростым делом.
Семеновы имели дочь и сына, но советские власти решили, что лишь кто-то один
из детей может сопровождать родителей в Стокгольм. Семеновы выбрали дочь,
но оказалось, что и дочери лучше не ездить... А на возможные вопросы в Стокгольме
следовало отвечать, что она не смогла приехать из-за школьных экзаменов.
Капица и Ландау
Семенову ни разу не удалось побывать за рубежом сколько-нибудь
длительное время. В отличие от него физик Петр Капица (1894-1984), его большой
друг, в начале своей карьеры многие годы работал в Англии, в Кембридже. Помимо
книг, я узнал о Капице от его бывшего ученика Давида Шёнберга (р. 1911), ныне
почетного профессора Кэвендишской физической лаборатории в Кембридже. Шёнберг
сначала работал с Капицей в Кембридже, а потом и в Москве.
Капица в начале 20-х гг. был послан советским руководством
для изучения западного опыта организации научных исследований. Когда великий
английский физик Эрнст Резерфорд не захотел принять Капицу в Кэвендишскую
лабораторию, сказав, что там уже работает 30 человек, и нет свободного места,
Капица ответил, что добавление еще одного сотрудника было бы в пределах допустимой
ошибки. Это разумное замечание переубедило Резерфорда. Капица получил степень
доктора в Кэвендишской лаборатории, что дало ему возможность быть избранным
в Королевское общество.
Работая в Кембридже, Капица ежегодный летний отпуск
проводил в России, но в 1934 году ему запретили возвратиться из Москвы. После
короткого периода депрессии, Капица взялся за организацию Института физических
проблем. Как и в Кембридже, он и в Москве был весьма автократическим руководителем.
Сотрудники уважали, но и побаивались его. Он был храбр и не боялся возражать
даже Сталину. Он поссорился с Лаврентием Берией, зловещим руководителем тайной
полиции, когда в 1945 году обсуждалась проблема атомной бомбы. Была создана
комиссия высокого уровня из ведущих физиков, которую возглавил Берия, ничего
не понимавший в физике. Во время заседания комиссии Капица сравнил Берию с
дирижером, у которого есть палочка, но нет партитуры. Берия заявил Сталину,
что Капица не заслуживает доверия. Капица был отстранен от работы в своем
институте, но по приказу Сталина не был арестован. Капица устроил лабораторию
у себя на даче, где вместе с двумя своими сыновьями-подростками выполнил красивую
экспериментальную работу, опубликованную в "Успехах физических наук". В 1953
году Сталин умер, Берию расстреляли. В 1954 году Капица вернулся к нормальной
жизни на посту директора своего института.
Петр Капица
Даже во время своей "ссылки" на дачу, Капица поддерживал
отношения с высокопоставленными лицами, ответственными за создание новой техники.
Он хотел разработать новый метод генерации мощного луча электромагнитной энергии.
В одном из своих писем к Маленкову, который потом стал премьер-министром,
он предлагал создать "направленный луч высокой энергии столь высокой интенсивности,
что он мог бы практически мгновенно уничтожить любой объект, на который нацелен".
Эта инициатива, предвосхищающая "звездные войны", датирована началом 50-х.
Шёнберг рассказал мне также о своих московских встречах
со Львом Ландау. Ландау буквально ворвался в физику в очень раннем возрасте.
В 1927 году он, получив диплом ЛГУ, начал работать в престижном Ленинградском
Физтехе. Полтора года с 1929 по 1931 он провел в Западной Европе, сотрудничая
с лучшими физиками мира, включая Нильса Бора, оказавшего на него наиболее
сильное влияние, и Вернера Гейзенберга в Лейпциге. Вернувшись, он работал
сначала в Ленинграде, потом в Харькове и, наконец, в Москве у Капицы. Ландау
был не только великим физиком, но и выдающимся педагогом. Он создал легендарную
Школу Ландау, в которой он тщательно отбирал своих учеников. Он написал десятитомный
курс теоретической физики. В 1938 году он был арестован. Возможно, это было
связано с тем, что он был соавтором просоциалистической, но антисталинской
прокламации. Пребывая на Западе, он казался своим коллегам коммунистом, но
по возвращении он постепенно утратил все иллюзии относительно сталинского
режима, сохранив, однако, веру в социалистические идеалы. В начале 30-х многие
ученые на Западе симпатизировали советскому эксперименту. В тюрьме Ландау
вел себя смело, в течение двух месяцев он хранил молчание, а потом объявил
голодовку. Странным образом, его обвиняли не в авторстве антисталинской листовки,
а в том, что он намеревался взорвать харьковский институт, когда он там работал.
Он был освобожден в результате протеста Капицы - под ответственность Капицы,
который поручился за хорошее поведение Ландау. В период, когда Капица впал
в немилость, Ландау оказался необходимым для советского атомного проекта.
Ландау называл себя "ученым рабом", а советский режим - фашистским. Участие
в работе над бомбой служило ему прикрытием от советского начальства; как только
после смерти Сталина необходимости в этом не стало, он прекратил это участие.
Лев Ландау
Капица получил Нобелевскую премию за свои работы
в области физики низких температур в 1978 году, когда ему было уже 84 года,
хотя его номинировали с начала 30-х. Ландау получил Нобелевскую премию по
физике (за основополагающие теории конденсированных веществ) в 1962 году,
будучи моложе Капицы. Ему было 54 года - сравнительно молодой возраст для
Нобелевского лауреата, но получить премию он не смог. В начале того года он
попал в ужасную автомобильную катастрофу. Он поправился физически, но почти
всю свою интеллектуальную мощь утратил. Было тяжким переживанием для его друзей
видеть великого ученого, низведенного до растительного существования. Я был
в это время в Москве и смог ощутить насколько он популярен. Это чувство не
было персонализировано, оно выражало то уважение, которое русский народ испытывал
к великим ученым.
Китайгородский
Капица и Ландау, как и Семенов, были для меня легендами.
Реальных контактов у меня было больше с Александром Китайгородским (1914-1985)
- известным русским ученым. Он был одним из наиболее оригинальных ученых среди
всех, с кем я встречался. Очень известны его работы, в которых он предсказал
способы упаковки молекул в кристаллах. Его основная мысль заключалась в том,
что молекулы стремятся наиболее плотным образом использовать доступное им
пространство. Для наилучшего использования пространства молекулы выстраиваются
взаимно согласованным способом. Так, если кристалл строится из идентичных
молекул, имеющих выступы и впадины, то выступ одной должен попасть во впадину
другой, и наоборот. Теоретически имеется 230 различных способов построения
кристаллов. Китайгородский предсказал, какие из них наиболее вероятны, какие
наименее, и т.д. Когда он сделал эти предсказания, реально было изучено лишь
несколько структур органических кристаллов. В 2002 году число таких структур
превысило 250 000. С правилами Китайгородского все они превосходно согласуются.
Китайгородский не только занимался теоретическими предсказаниями, он строил
простейшие модели молекул и тщательными измерениями пытался сопоставить различные
способы их упаковки.
Китайгородский оказал влияние на кристаллографию
во всем мире (см., например,
статью Эрлена Федина
"Мой учитель Александр Исаакович Китайгородский", "Еврейская Старина", №15 -
ред.). Его влияние могло бы стать еще большим, если бы не барьеры,
мешавшие свободному перемещению его лично и его идей по всему миру. Его кристаллографическая
теория дополнительности содержала в себе возможности еще более широких приложений.
В 1940-м Макс Дельбрюк, физик, занявшийся биологией, написал с Лайнусом Полингом
статью "Природа межмолекулярных сил, действующих в биологических процессах".
В ней предлагалось учитывать взаимодействия между дополнительными частями
молекул, а не между идентичными частями. Китайгородский начал публиковать
свои статьи о молекулярной упаковке в середине 40-х г.г. Он разработал программу
тщательных измерений и расчетов. Его статья 1945 года "Плотная упаковка молекул
в кристаллах органических соединений" читается как декларация о намерениях.
По условиям военного времени кажется маловероятным, что он был знаком со статьей
Полинга-Дельбрюка. И поразительно, что эти условия не помешали ему создать
столь долговременную программу исследований.
А.И.Китайгородский за работой
На протяжении многих лет у меня было немало встреч
с Китайгородским. Но лишь однажды это была встреча наедине. Это случилось
в 1967 году. Я приехал в Москву, чтобы выполнить эксперимент в одной из групп,
входивших в состав его лаборатории. Оказалось, что за несколько дней до этого
в институте был большой пожар. Мне было предложено отменить визит, но я этого
не сделал. Я был здесь и я хотел работать. Хотя группа, которая меня интересовала,
сохранила свою работоспособность, но нечего было и думать, чтобы иностранца
пустили в здание, где идет расследование причин пожара и готовятся восстановительные
работы. В качестве утешительной премии мне предложили провести несколько часов
с Китайгородским.
Мы начали с обсуждения экспериментов, не состоявшихся
в силу печальных обстоятельств. Он полагал, что мы должны придумать другие
серии опытов. Сперва мне показалось, что это лишь вежливый способ сказать
мне, чтобы я не слишком огорчался по поводу несостоявшихся экспериментов:
мол, новые серии будут гораздо интереснее. И вдруг я понял, что он совершенно
прав! У меня возникло впечатление, что в этом разговоре он проявил неподдельный
интерес к проблеме, лежащей далеко от области его собственных исследований,
и что он смог быстро схватить суть этой проблемы и дать отличный совет. Интересно,
что он не имел отдельного собственного кабинета. В комнате находился секретарь
отдела, в нее непрерывно заходили люди. Китайгородский, казалось, не замечал
всего происходящего вокруг. Он был пламенной личностью, любил все, чем жизнь
хороша, и он, конечно, мог раздражать власть имущих, поскольку он не уважал
их и не скрывал от них своего научного превосходства, а это мало кому нравилось.
Это, вместе с его еврейским происхождением, помешало его избранию в Академию
наук и не позволило занять кафедру в МГУ. Когда в 1955 в МГУ была создана
лаборатория кристаллохимии, подразумевалось, что это сделано для Китайгородского,
но он не получил этой должности. В 1996 я спросил одного из его учеников,
проф. Петра Зоркого, как это случилось. Я записал часть нашего разговора дословно,
поскольку не так-то легко интерпретировать такую информацию:
В. Получил Китайгородский эту должность?
О. Как оказалось, нет.
В. Почему?
О. Существует набор критериев, одному из них он не
удовлетворял.
В. Какому?
О. Существовала анкета, он не соответствовал ее пятому
пункту.
В. О чем идет речь в этом "пятом пункте"?
О. Речь идет о национальности.
В. В чем суть проблемы?
О. Он был евреем.
Быть евреем в СССР - не религиозная, а национальная
проблема. Религиозной классификации не было вообще. Для еврея было трудно
получить любую должность в МГУ, а особенно - должность высокую. Я заинтересовался
механизмом осуществления этой дискриминации, и Зоркий привел типичный пример.
В его лаборатории открылась вакансия, на которую он рекомендовал одаренную
аспирантку. Декан был доволен очевидным решением вопроса, детали были быстро
улажены. Однако, когда в последнюю минуту декан услышал, что фамилия аспирантки
Альтман, он охладел, и договоренность рухнула. Альтман - типичная еврейская
фамилия, поэтому Зоркий не стал спрашивать декана, почему тот изменил свое
мнение. Вместо этого он вернулся в лабораторию и спросил Альтман, не собирается
ли она замуж. Оказалось, что да, и Зоркий с ликованьем услышал, что фамилия
ее избранника - Николаев, а это уже типичная русская фамилия. Зоркий потребовал
ускорить свадьбу. Через два месяца он снова пришел к декану, предложив заполнить
вакансию блестящей аспиранткой по фамилии Николаева, и она получила эту должность.
Российские впечатления
Я завершаю эту главу своими воспоминаниями о Москве.
В основном, хотя и не исключительно, они касаются студенческих лет. Я приехал
в Москву после десятилетнего изучения русского языка в школе. Я знал грамматику,
но разговаривать по-русски не мог. Но я оказался в русском языковом окружении.
Появились хорошие друзья, хотя в большинстве они вначале осторожничали, не
имея представления о том, как обращаться с иностранцем. Через четыре года
мои друзья считали меня полностью русифицированным во всем, что касалось языка,
и некоторые по этой причине даже потеряли интерес к разговорам со мной. Тогда
я полностью перешел на русский, чего не могу сделать теперь, ибо мои знания
русского языка с годами сильно пострадали.
Большая часть моего пребывания в Москве с 1961 по
1965 год прошла на фоне хрущевской политики разрядки. Эта политика продолжалась
некоторое время и после снятия Хрущева. В день снятия Хрущева я был в библиотеке
и вдруг заметил, что полка, на которой всегда стояли книги Хрущева, занята
другими книгами. Я самым невинным образом поинтересовался у библиотекарши,
чем вызвана замена книг, на что она, столь же невинно, ответила, что полка
годами не обновлялась. Хрущев был заменен тройкой лидеров: Брежнев - секретарь
ЦК партии, Косыгин - премьер-министр, Подгорный - президент. Были члены Политбюро,
числом 16. Чтобы подчеркнуть коллективность руководства, портреты этих 16
были установлены вдоль всех главных улиц. Потом однажды портретов стало 15:
Подгорный был смещен. Когда я в автобусе спросил пассажиров, почему стало
15 портретов, мне ответили, что их всегда было 15.
Алеша (Алексей) был моим первым другом в нашей учебной
группе. Позже наша дружба дала трещину, поскольку он влюбился в ту же девушку,
которая вначале отдала предпочтение мне - почти несомненно из-за преимуществ,
которые предоставляла дружба с иностранцем. Когда мы с ней расстались, она
вернулась к Алеше и позже вышла за него замуж. Он был горд и, видимо, испытал
немалые трудности в отношениях с женой, которая до этого пренебрегла им. Он
был очень жизнестоек. Я с трудом жил на те 70 рублей, которые получали венгерские
студенты, а он должен был изворачиваться на свои 30. Тогда в университетских
столовых на столах стояли бесплатная капуста, черный и белый хлеб, горчица.
Многие студенты в конце месяца этим и питались.
Миша был старше нас, он поступил в университет после
армейской службы в Средней Азии. Однажды я предложил ему кусочек венгерского
шоколада, но он отказался взять его. Поскольку он не хотел обидеть меня, он
объяснил, что у него нет денег на сласти, и он не хочет расширить свои запросы,
попробовав даже малый кусочек. В Средней Азии он научился пить все, что содержит
спирт, включая одеколон.
Нила была комсоргом нашей группы, в которой было
25 студентов. Комсомольцами были все, кроме трех иностранцев - двух вьетнамок
и меня. Однажды нас пригласили на курсовое собрание, посвященное посещаемости
лекций. Одним из ораторов была Нила. Она говорила очень красноречиво о важности
посещения лекций. После собрания я спросил ее, как она может столь много и
выразительно говорить, если сама редко появляется на наших лекциях. Она бросила
на меня строгий взгляд, сказав: "Иштван, ты должен понять, что жизнь - одно,
а комсомол и эти собрания - совсем другое".
Ян был одним из моих самых лучших друзей в Москве.
Он совмещает в себе истинного еврея и истинного русского. Он был из очень
интеллигентной семьи; его отец был профессором мединститута в Москве. В их
доме царила волнующая интеллектуальная атмосфера. У Яна и его жены - две прекрасных
дочерей, у них гармоничная семья. Он превосходный исследователь, химик-органик,
работавший в Академии наук. Трагедией для него стала смерть старшего брата
от рака. Это случилось, когда началась еврейская эмиграция из СССР. Овдовевшая
невестка Яна со своим сыном эмигрировала в США. Ян тогда утратил связь с ними,
но сознание того, что часть семьи теперь находится за рубежом, создавало для
него дополнительную жизненную перспективу. Ян и его семья, включая тещу, жили
в комфортабельной квартире его родителей. Когда дочери подросли, они стали
приходить из школы с жалобами на признаки скрытого или грубого антисемитизма.
Ян начал задумываться об эмиграции из СССР. Нелегко было выбрать, куда уезжать.
Но ему было уже около 50, и единственным иностранным языком, который он хорошо
знал, был немецкий. В конце концов, они решили ехать в Германию. Он понимал,
что работы по специальности он там не найдет. Так и случилось. Он получает
пособие по безработице, и время от времени ему заказывают переводы. Все это
не очень легко, ведь он гордый человек.
В первые годы после окончания МГУ я посещал Москву
регулярно один раз в два года. Позже мои визиты стали мене частыми, последние
два имели место в 1987, когда я посетил конференцию, и в 1992, когда МГУ присвоил
мне почетную докторскую степень. В начале 80-х, во время короткого визита
в Москву, я был на вечеринке с моими коллегами. Выяснилось, что такие мероприятия
проходят по хорошо отрепетированному плану. Крепкие напитки и легкая музыка,
аспирантки и мужчины - их руководители. Границы добропорядочности не отменяются,
развлечения не выходят за пределы так называемых неприличных танцев. После
вечеринки, мы полчаса шли к метро вместе с одной из студенток. Она шла встретить
своего друга. Я был очень удивлен тем, что она демонстрировала на вечеринке
чуть больше интимности, чем теперь, когда она закончилась. "Почему же Вы не
пригласили своего друга на эту вечеринку?" - спросил я. "Я заканчиваю диссертацию.
Я сказала ему, что буду вечером работать над диссертацией" - ответила она.
"Так и было", - добавила она после паузы.
Научные достижения и все такое
Самым высокопоставленным моим знакомым в Москве был
N, один из вице-президентов РАН. Встретившись в Будапеште, мы разработали
совместный проект, исследование структур нестабильных веществ. В тот момент
N еще не был важным администратором, но он уже достаточно высоко поднялся
в иерархии, чтобы не заниматься повседневными исследованиями. Тем не менее,
он был хорошо осведомлен о том, что делается в его лаборатории. У него были
хорошие сотрудники, знавшие границы своей независимости. Их продвижение и
шансы на загранпоездки зависели от N, который, в свою очередь, делал все,
что мог, для создания своим сотрудникам наилучших условий для работы. Загранпоездка
была, конечно, наивысшим благодеянием для советского ученого. Я помню громадные
трудности, которые пришлось N преодолеть, чтобы послать в Америку своего выдающегося
сотрудника с румынской фамилией. В конце концов, он сумел это сделать, но
это был уже знак того, что ради загранпоездки приходится идти на многократные
унижения. Этого было более чем достаточно, чтобы перестать об этом думать.
Сотрудники N придумали в Москве толковые методики
получения нестабильных химических соединений. Мы в Будапеште повторили их
работу и определили структуру этих короткоживущих образований. Мы не могли
везти эти соединения из Москвы в Будапешт: они жили так мало времени, что
их нельзя было перенести из одной комнаты в другую. Это была хорошая кооперация:
каждый вложил в общее дело то, что умел лучше всех.
Наша работа с N и его сотрудниками побудила нас сделать
важное методологическое нововведение. Молекулы, подлежащие исследованию нестабильны,
мы их создаем прямо внутри электронографа во время эксперимента. Чтобы иметь
уверенность в том, что мы делаем, и для оптимизации условий создания нужных
молекул мы добавили к электронографу масс-спектрометр. Мониторинг экспериментальных
условий и их оптимизация во время дифрактометрии - это было замечательной
инновацией. Эта идея возникла во время зимних праздников в горах, в доме отдыха
АН Венгрии. Балашу было пять лет, и я взял его с собой в горы. Это был редкий
случай разлучения семьи, но Эстер была еще слишком мала, поэтому Магди осталась
с ней дома. В доме отдыха мы делили стол с другим отцом и его пятилетней дочерью
Алисой. Балаш и Алиса играли вместе, а я разговорился с ее отцом, Андрашем
Паалом. Он работает в Институте Ядерной физики в Дебрецене, а его специальность
- создание специализированных масс-спектрометров. Масс-спектрометры определяют
состав пропускаемого через них газа, вот так в результате этих зимних праздников
и возникла идея объединенного эксперимента.
Этот комбинированный метод чрезвычайно расширил наши
возможности в тех исследованиях нестабильных молекул, которые мы вели с московской
группой. <…>
После первоначального сокращения моих контактов с
русскими учеными, в последние годы эти контакты вновь расширяются. Независимо
от высокой политики, на персональном уровне я всегда имел прекрасных друзей.
Я до сих пор поддерживаю тесные контакты со Львом Вилковым. Когда я был московским
студентом, было бы невозможно даже вообразить, что в 90-х гг. в России введут
рыночную экономику. Но, странным образом, многие вещи, которые нам казалось
так легко изменить, оказываются неизменными. Сообщения между российскими и
западными учеными облегчены в гораздо меньшей степени, чем это необходимо.
Задолго до всех грандиозных политических перемен бывший западногерманский
канцлер характеризовал советскую систему как на 25 процентов коммунистическую
и на 75 процентов российскую. Если он прав, и его анализ достаточно проницателен,
то политические перемены 1990 годов коснулись не более чем четверти всех обстоятельств
российской жизни.
(продолжение следует)
