"Не дай умереть ребёнку"
( воспоминания киносценариста)
Книга вторая
(первую книгу читайте в №9(58) и сл.)
"После Аксо"
С отходом от АКСО, у меня наступил новый этап в профессиональной
кинематографической работе. На Центральном телевидении я взялся за съемку
серии публицистических фильмов о ситуации в общественной жизни республик Прибалтики.
Мне довелось снять три полнометражных фильма: "Интервью у памятника Свободы",
"Флаг на башне Гедиминаса" и " Тогда в сороковом...".
Я стал свидетелем зарождения подлинно массовых движений
" Народный фронт " в Латвии и "Саюдис" в Литве. Я был единственным из российских
кинематографистов, присутствовавшим на учредительных съездах этих организаций,
и единственным московским кинематографистом, запечатлевшим на пленке первые
массовые выступления населения.
Меня привлекала к себе вдруг возникшая близость сердец
многих тысяч людей. Эту близость олицетворяли мириады горевших в руках свечей
и удивительно слаженно звучавшие мелодии незнакомых мне песен...
А ещё я видел, как упорствовали власти в своей примитивной
вере в силу партийных постановлений.
А в Латвии, в пику " Народному фронту ", партаппаратчики
и отставные офицеры, а их в Прибалтике осело достаточно много, организовали
свой альтернативный "Интерфронт". Они же, участники "Интерфронт", не без гордости
повторяли быстро родившийся анекдот: "Как думаешь, какой фронт победит - "Народный"
или "Интерфронт"? - Спрашивает один приятель другого. Тот отвечает: - Победит
Третий Прибалтийский"...
В этом анекдоте выражалась безоговорочная уверенность
в том, что никакие перемены не могут состояться, что военная сила этого не
допустит...
Но главное - удивляла поразительная тупость московских
властей. Глупости повторял и совершал даже сам Президент Горбачев, у которого
поначалу было много искренних поклонников среди жителей Литвы, Латвии и Эстонии.
Лидеры национальных движений, разумная часть Верховных
Советов республик, предлагали выход из кризисной политической ситуации - заключить
новый союзный договор. Ведь к тому договору, который был заключён в 1922 году
и являлся юридическим основанием создания Советского Союза, к тому договору
прибалтийские государства не имели никакого отношения.
Кто знает, если бы тогда руководство страны оказалось
гибче и прозорливей, возможно развитие Советского Союза пошло бы каким-то
другим путем и не привело бы к его распаду.
Возможно, Советский Союз вполне мог мирно и быстро
превратиться в ту политическую и экономическую федерацию независимых государств,
к которой неизбежно когда - ни будь, через многие жертвы и тернии придут бывшие
республики Советского Союза.
Ещё не подкладывали по ночам бомбы к зданиям в Риге.
Ещё не было танковой атаки на телецентр в Вильнюсе.
Ещё не пробудились негодование и неприязнь ко всему,
что было связано с представлениями о центральной московской власти.
Я видел, я беседовал со многими русскими людьми,
которые искренно сочувствовали национальным движениям в Прибалтике и даже
участвовали в этих движениях.
Мои фильмы свидетельствовали и о моих симпатиях.
Уж на что критично в то время относилась к программам
Центрального телевидения радиостанция "Свобода", даже она отметила, что в
моих фильмах впервые объективно рассказывалось о событиях в республиках Прибалтики.
Но справедливости ради следует сказать, что та положительная
оценка относилась лишь к первым двум картинам моего триптиха.
Фильм же "Тогда в сороковом..." вызвал резко негативную
реакцию.
Его не поняли, или не захотели понять те, на понимание
которых я рассчитывал. Зато были бурные восторги других, чьи восторженные
оценки мне вовсе не льстили.
Мы были воспитаны на представлении о том, что Пакт
с Гитлером был разумнейшим шагом Сталина, поскольку он отодвинул на запад
границы, с которых в сорок первом начиналась гитлеровская агрессия.
И еще - Пакт дал мирную передышку, отдалив на какое-то
время войну, к которой страна наша тогда не была ещё готова. Допускаю, что
руководители страны так и полагали. В картине я документами и фактами показал,
что в той ситуации Гитлер "обыграл " Сталина, как опытный шулер выставляет
простака. Но как бы то ни было, а даже по признанию германских агентов, вступление
советских войск в Литву, Латвию и Эстонию тогда в сороковом, вызвало энтузиазм
населения этих государств. Люди интуитивно чувствовали реальную угрозу своему
национальному существованию, исходившую от Германии. Документы, оказавшиеся
в руках победителей после 1945 года, подтверждают, что опасения те были не
напрасными. В планы гитлеровцев входила полная ликвидация латышей, литовцев
и эстонцев как народов.
Часть планировалось расселить на просторах Сибири,
а часть превратить в немцев...
Таким образом, объективно, в той конкретной исторической
обстановке, вступление в Советский Союз обещало народам Прибалтики гарантии
национального спасения.
Но вместе с этим под предлогом ликвидации "социальной
среды капитализма " на Прибалтику обрушились сталинские репрессии, об истинных
масштабах которых мы смогли узнать лишь благодаря Перестройке и Гласности.
По мере того, как раскрывались всё новые подробности тех страшных деяний,
и всё отчетливее выявлялась неспособность системы осуществить провозглашённую
Перестройку, населением Литвы, Латвии и Эстонии овладевало желание расстаться
с Советским Союзом.
Юридические основы такого шага виделись в дискредитации
Пакта, заключённого в 1939 году. И тогда вопрос об оценке Пакта был поставлен
в повестку дня Съезда Народных Депутатов СССР. Руководители Центрального телевидения
не придумали ничего лучшего, чем показать фильм " Тогда в сороковом" перед
самым заседанием Съезда. Депутаты от Прибалтийских республик решили, что таким
образом на них оказывают давление...
Мне было больно. Фильм ругали те, чьим мнением я
дорожил.
И всё же, я думаю, время должно всё расставить на
свои места. Фильм задумывался вовсе не для того, чтобы воспрепятствовать реализации
воли населения Прибалтийских республик. Он давал объективную оценку того,
что было. А историю не переделать.
В фильме имеются воистину уникальные кадры. Я был
единственным советским кинематографистом, которому согласился дать интервью
престарелый господин Шнурре - один из участников советско-германских переговоров
в 1939 и 1940 годах. В то время он был министром торговли Германии.
Будет очень обидно, если фильм не сохранится.
Но разговор о "прибалтийском триптихе" всё же лежит
в стороне от темы моих нынешних воспоминаний. Возможно, когда-нибудь я расскажу
о той работе подробней. Сейчас я вспомнил о ней лишь для того, чтобы пояснить,
каким образом я вновь оказался свидетелем или даже участником событий, связанных
с еврейскими проблемами.
Помню, во время митинга Саюдиса один из руководителей
этой организации из Каунаса мне сказал: - Они учат нас интернационализму.
Но у нас погромов никогда не было.
- Однако, были Поныри. - возразил я. Речь шла о небольшой
станции под Вильнюсом, где были расстреляны тысячи обитателей вильнюсского
гетто.
- Это устроили немцы. - Возразил лидер Саюдиса. Он
был прав, но не во всём.
Надо сказать, в Вильнюсе мне довелось просматривать
несколько документальных лент, которые почему-то не выпускались на союзный
экран. В этих лентах показывались судебные процессы над литовскими подонками,
которые участвовали в истреблении евреев. В отличие от Украины и Белоруссии,
где о геноциде предпочитали не вспоминать, в Литве преступников называли поимённо
и, несомненно, большинство населения испытывало к ним презрение.
В самом центре Риги я видел, как на месте сожжённой
синагоги устанавливали памятный камень, на котором высечен Могендовид - шестиконечная
звезда. Тогда это было вызовом официальной политике советских властей.
Впечатления, сохранившиеся от работы над "Прибалтийским
циклом ", завязавшиеся тогда знакомства, позволили мне впоследствии снять
в Риге и Вильнюсе ряд эпизодов для фильма " Мелодии еврейской улицы ", который,
надеюсь, когда-нибудь найдет своих зрителей.
Еврейская школа в Риге...
Еврейская газета в Вильнюсе...
Фольклорные еврейские ансамбли...
Исполнители еврейских песен. Хранители религиозных
традиций... Всё это тогда воспринималось как откровение.
Работая над фильмами о событиях в республиках Прибалтики,
я впервые попал в Австрию и в Германию, где в то время находились основные
центры эмиграции латышей, литовцев и эстонцев.
Помню, в Вене открывалось Совещание по безопасности
в Европе. К тому времени в мире накопилось множество вполне обоснованных претензий
к нашей стране. Но рождались и первые надежды в связи с провозглашенной Горбачевым
Перестройкой, и мирными инициативами тогдашнего министра иностранных дел Шеварднадзе.
В Вену съехались журналисты со всего мира. Приехали
и представители различных организаций, хлопотавших о "правах человека" - термине,
смысл которого для многих в нашей стране тогда еще казался подозрительным.
Плакаты, демонстрации, пресс-конференции... Повсюду
говорят о праве евреев на выезд, о праве крымских татар на возвращение на
родину, о праве Литвы, Латвии и Эстонии на отделение от Советского Союза...
Были в Вене и просто отдельные граждане, не связанные
ни с какими организациями. Они надеялись, что им удастся здесь добиться решения
своих проблем. Чаще всего речь шла о родственниках, находившихся в советских
тюрьмах, о тех, кого не выпускали из Советского Союза для воссоединения семей.
Появившись в Вене, наша съемочная группа не могла
не привлечь к себе внимание. Для тех, кому прежде доводилось иметь дело с
кинематографистами из Москвы, удивительным было то, что нашу группу возглавлял
еврей, никогда в подобных событиях не участвовавший. Уже сам этот факт зарубежными
журналистами воспринимался как признак перемен в государственной политике.
Меня начали воспринимать ни больше, ни меньше - как "человека Горбачева".
Было еще немало странностей, которые буквально ставили в тупик тех, кто пытался
оценить появление нашей группы в Вене.
Начну с того, что с нами не было переводчика. Но
объяснялось это просто. Количество членов съемочной группы, которых могло
командировать Телевидение, было ограниченно. Если бы мы взяли с собой переводчика,
пришлось бы оставить в Москве нашего директора картины. "Наказывать" его таким
способом не хотелось - он был хорошим директором, многое сделал и для организации
нашей экспедиции.
Вопрос стоял так - либо директор, либо - переводчик.
Я убедил руководство телевидения, что владею немецким языком и в переводчике
не нуждаюсь.
Так мы и прибыли в Вену.
В первый же день в пресс-центре узнаю, что в кафе
" Конкордия " проводят пресс-конференцию эмигрантские организации прибалтов.
Мчимся туда. Занимаем удобные с моей точки зрения
места в зале. Устанавливаем нашу кинокамеру.
Включаем магнитофон.
Пресс-конференция начинается. Оператор смотрит на
меня. Я должен давать ему сигналы, когда включать и выключать камеру. Ведь
снимаем мы на кинопленку. А её у нас совсем мало. И тут я, вдруг, обнаруживаю,
что моих познаний в немецком и английском языках явно не достаточно, чтобы
понимать, о чем говорят выступающие... Время идет. Я даю оператору сигнал.
Вижу, камера работает. Но что там пишется, о чем
идет речь?
Половина кассеты уже скручена. Стоп. Хватит снимать!
Что делать? Ведь так можно "запороть" всю пленку.
В перерыве представители прессы собрались в буфете.
С завистью смотрим на зарубежных коллег. Размер выданных нам "суточных" не
располагает к тому, чтобы засиживаться за чашками кофе.
Вдруг я отчетливо слышу русскую речь. Оглядываюсь.
За одним из столиков по-русски беседуют мужчина и
женщина.
К ужасу директора и оператора, бросаюсь к этим людям.
Почему - к ужасу? Дело в том, что все члены нашей
съемочной группы, кроме меня, считались людьми " допущенными" и не однажды
до этого выезжали за рубеж. При этом они строжайше выполняли инструкцию ни
с кем не общаться, дабы не пришел потом за ними "хвост"- свидетельство их
неправильного поведения, которое навсегда закроет для них возможность следующих
поездок.
Оказалось, что по-русски говорили милейшая женщина
- госпожа Оболенская из "Голоса Америки" и Юрий Белов - бывший диссидент,
познавший и тюрьмы и психушки в советской стране, и указом Президиума Верховного
Совета навсегда выдворенный за пределы свой Родины.
В Вене Белов представлял "Общество прав человека"
и еще какую-то газету.
Юрий оказался весьма симпатичным и, безусловно, порядочным
человеком.
Впоследствии я встречался с ним во Франкфурте, где
он жил. Мы переписывались. Я надеялся увидеть Юрия в Москве. Но как-то однажды
письма от него перестали приходить. Телефон во Франкфурте замолчал. Все мои
попытки разыскать Юрия ни к чему не привели.
Но тогда, в венском кафе "Конкордия", где проходила
пресс-конференция эмигрантов из Прибалтийских республик, Юрий сразу же согласился
мне помочь. Он переводил на русский язык слова выступавших, и только благодаря
ему, мы смогли что-то полезное для фильма снять на той пресс-конференции.
На следующий день у дворца Ховбург, где открывалась
встреча дипломатов, собралось множество манифестантов.
На земле сидели бритоголовые не то корейцы, не то
тибетцы. Они были в желтых балдахинах. Били в бубны колотушками и распевали
какие-то заклинания. Это продолжалось и час, и два... И день... И еще день...
Все две недели, пока продолжалась Встреча. Можно было лишь поражаться выносливости
этих, одержимых идеей мира, людей.
Вблизи, за полотнищем с текстом, шеренгой выстроилась
группа юношей. Макушки их голов покрывали ермолки разных цветов и размеров.
Это еврейские школьники, приехавшие из Лондона. Те, что порослей, пьют из
банок пиво и громко кричат что-то о защите советских евреев. Для наглядной
иллюстрации своих требований, очевидно в расчете на тех, кто плакаты не читает,
поставили большую круглую клетку и поместили в ней парня в медвежьей маске.
Смысла этой пантомимы я не понял. Если маска - это русский медведь, удерживающий
в своих лапах несчастных евреев, то почему сам этот медведь в клетке?
Я подошел к школьникам. Они очень удивились, когда
я сказал, что я еврей и что вовсе не все евреи рвутся выехать из Советского
Союза. Я и теперь так думаю. Об этом говорят факты. Если бы не распался Советский
Союз и не начались бы на бывших его просторах кровавые разборки и войны, если
бы не обрушились на людей все нынешние экономические неурядицы, вряд ли возникла
бы та массовая алия, которую, в конце концов, увидели те, кто прежде о ней
безрезультатно хлопотал.
Осень в Вене похожа на нашу весну... Деревья здесь
всё еще покрыты свежей зеленью, которая кажется только что распустившейся,
чистое и мягкое утреннее солнце превращает в зеркальца хрустальные льдинки,
сковавшие за ночь немногочисленные лужицы. Дышится легко, радостно. И вовсе
не хочется омрачать мысли какими-то проблемами. Но от проблем не уйти...
На площади перед Ховбургом собрались тогда разные
люди. Одни требовали, чтобы из Советского Союза выпустили их родственников.
Иные держали плакаты с текстами в защиту репрессированных в Советском Союзе
активистов - правозащитников. Чудесная пора года привлекла сюда многих людей
из Израиля, Америки, Англии.
Но в Вене мы встретили и совсем других евреев. Тех,
кто в свое время выехал из Советского Союза и не смог найти себе места ни
в Израиле, ни в других европейских странах. Теперь они хлопотали, добивались
права вернуться на свою родину.
В пику тем, кто шумел на площади, и чьи обращения
находили отклик у участников Совещания по европейской безопасности, советское
посольство решило организовать пресс-конференцию евреев, добивавшихся разрешения
вернуться домой.
Похоже, власти, устраивая пресс-конференцию, рассчитывали
на политический эффект, совершенно не понимая, что сам факт запрета людям
вернуться на свою родину является таким же нарушением прав человека, как и
лишение возможности выехать в другую страну.
Увы, как часто в той экспедиции, наша съемочная аппаратура
переставала работать именно тогда, когда надо было её включать...
Этой странной пресс-конференции на пленке нет. Помню
несчастного старика, который выступал с заранее написанной кем-то речью. Старик
слёзно просил у Родины прощения.
Корреспондент какой-то лондонской газеты поинтересовался:
в чем, собственно, виноват старик? Что такого он совершил, если должен просить
прощения?
Старик посмотрел на журналиста мутным взглядом и
отрезал: - Я сам знаю, за что прошу...
После этого интерес журналистов к мероприятию заметно
поостыл.
Они стали покидать зал.
Все выступавшие рассказывали о мытарствах, с которыми
столкнулись на Западе. Кто-то покинул Израиль. Кто-то застрял здесь, в Вене.
Все они были неудачниками. И, не смотря на то, что чувствовалась определенная,
проведённая кем-то подготовка, говорили они искренно. Да иначе и быть не могло.
Ими двигала ностальгия. Родина после начала Перестройки, о которой они знали
из газет и телевизионных репортажей, теперь представлялась им, чуть ли не
"Землей обетованной", где их непременно встретят сердечные и добрые люди.
Вопрос на пресс-конференции задал и я. Я спросил:
- Многие организации на Западе хлопочут о праве выезда евреев из Советского
Союза. А вот слышали ли они об организациях, которые хлопочут о праве на возвращение?
У нас о таких организациях не писали, и я был убежден,
что получу отрицательный ответ.
Но кто-то неуверенно произнес: - Да, слышали...
И Юрий Белов после укорял меня: - Спросили бы. Я
знаю такие организации...
Когда до участников пресс-конференции дошло, что
всё, сказанное ими, наша камера не фиксировала, они предложили нам снова встретиться
и снять беседу с ними у кого-либо из них на квартире.
Я возражал: - у нас на исходе плёнка. Ведь отправляясь
в экспедицию, мы не могли предполагать, что попадём на такое событие. А киноплёнка
стоит дорого.
Люди не сдавались: - Плёнку мы вам купим.
И, действительно - купили.
Вечером мы подъезжали к дому, на первом этаже которого
размещалась лавочка, где торговали тканями, а на втором - тесная квартира
её хозяина.
Нас попросили входить в подъезд по одному, чтобы
не привлечь к себе внимания тех, кому эта затея может не понравиться. Конспирация!
Вся группа уже ждала нас.
Мы усадили людей за стол, который занимал больше
половины тесной комнатки, и завели беседу... Время от времени я давал условный
сигнал оператору. Он включал и выключал камеру. Плёнку, даже подаренную, всё
равно надо было экономить.
За столом сидели разные люди. Разные биографии, разные
профессии, но, увы - общая судьба. Они рвались назад, на Родину, которую,
как сейчас утверждали, легкомысленно покинули.
Врач, рабочий - маляр, медсестра, продавец магазина,
молодые ребята, достигшие призывного возраста вдали от Родины.
Один из них мечтал попасть на флот, другой, побывавший
в израильской армии на границе с Ливаном, мечтал вернуться в Баку и там жениться.
Мы сняли действительно пронзительный эпизод. В нём
были и слёзы и улыбки. В нём ощущалась бесконечная тоска людей по тому, что
они когда-то покинули.
К моему удивлению, в Москве материал этот на телевидении
никого не заинтересовал. События в политической жизни страны стали разворачиваться
столь стремительно, что судьбы людей, годами добивавшихся возможности вернуться
домой, перестали казаться актуальной темой. Тем более что шлагбаумы на границах
постепенно стали приподниматься...
Бывшие эмигранты начали возвращаться группами и поодиночке.
Очень скоро пресса этими фактами насытилась. А реакция большинства населения
на внимание к этим людям в основном была резко отрицательной.
Плёнка, снятая тогда в Вене, до сих пор лежит у меня.
Теперь она могла бы стать основой обвинительного
фильма. Обвинения против несуществующего больше государства, развалившейся
системы и скомпрометированной политики той партии, которая семьдесят с лишним
лет управляла страной и занималась выращиванием "нового человека".
К весне все, с кем я встречался в Вене, вернулись
на Родину. Тут-то и начались встречи с реальностью, которая каждого из них
на свой манер обдала ледяным, отрезвляющим душем.
Самая благополучная из вернувшихся, активистка и
организатор тех выступлений в Вене, даже оказалась везучей настолько, что
получила однокомнатную квартиру в родных Черновцах. Но дочь, которую она оставила,
уезжая из страны, теперь отказывалась её признавать... Женщина столкнулась
с явным неприятием окружающими, с антисемитскими высказываниями и проявлениями.
Человек, с которым она надеялась соединить свою жизнь,
от неё отвернулся.
И тогда она вспомнила, что в свое время, желая закрепиться
за рубежом, вступила в фиктивный брак с каким-то старым лавочником-евреем
в Будапеште. Спустя год она бросила и дочь, и квартиру в Черновцах и теперь
уже навсегда уехала из страны.
Несчастные старики в Кишиневе выложили все свои валютные
накопления, чтобы приобрести кооперативную квартиру.
Там, в Вене, у старика врачи обнаружили рак гортани.
Ему сделали операцию, после которой он не мог говорить. Жестами он показывал
мне, как рвётся в родной Кишинёв. Он хватался руками за голову, прижимал их
к сердцу. Когда только вернулись в Кишинёв, его жена позвонила мне. Её муж,
подтверждая бесконечную радость, стучал пальцами по трубке.
Родной Кишинёв обошелся с ними совсем не ласково.
Дочь с внуками и зятем оставались в Вене, ожидая добрых вестей от родителей,
чтобы приехать к ним и начать новую жизнь.
Не дождались они от стариков добрых вестей.
Зубной врач из Баку - дагестанская еврейка. В Израиле
она овдовела и осталась с сыном. Сын тянул её в родной Баку. Там, кстати,
жила с мужем-армянином её старшая дочь. Они бежали из Баку перед самым погромом,
когда в городе стали убивать армян.
В Краснодарском крае купили дом. Но местные власти
отказывались оформлять прописку. А в то время прописка - это талоны на продукты.
На руках у дочери - трехмесячный ребенок. Кругом упрёки - зачем привезли армянина?
А он, зять был строителем, имел золотые руки.
Женщина самоотверженно боролась за своё право жить
в Советском Союзе. Она приезжала несколько раз в Москву. Ходила по инстанциям,
хлопотала. К хлопотам за неё подключался и генерал Драгунский. Всё оказалось
напрасным.
А потом на операционном столе умер зять. Ему удаляли
аппендикс...
Отчаявшись добиться чего-либо путного, женщина теперь
уже и с дочерью и с женившимся в Баку сыном снова подалась в Израиль.
Дольше всех держался хозяин квартиры, в которой мы
вели тогда съемку. Он вернулся в Кишинёв к оставленной жене-учительнице и
выросшей за время его отсутствия дочери. Он хотел получить приличное жильё.
Он не смог ничего добиться - ни жилья, ни работы. На границе таможня конфисковала
контейнер с товаром, который он взял с полок своей венской лавки.
Теперь уже со всей семьёй он уехал в Израиль.
Да, всё это - материал для обвинения системы. Демагогичной
и бездушной. При всём том, что эти люди, вернувшись на Родину, столкнулись
с проявлениями антисемитизма, не это определило их судьбы. Они вернулись в
Союз накануне его распада, накануне начала кровавых конфликтов, конца которым
еще не видать... На этой земле нет пока еще мира. И будут созидать мир здесь
другие люди в другом обществе.
Там, в Вене, бывшие наши люди, встречая меня, безошибочно
определяли мою национальность. Никуда не денешься - наша действительность
всех нас сделала "специалистами генетиками". Меня определяли, ко мне обращались
с различными просьбами, полагая, что еврей, командированный заграницу, располагает
какими-то возможностями.
То обращалась ко мне сестра известной диссидентки-отказницы.
То, вдруг, нашла меня благополучная чета из Нью-Йорка.
Они прилетели в Вену, чтобы похлопотать о своей больной раком матери, которой
отказывали в выезде к ним. Не глупые люди, они просили меня разъяснить кому-то
в руководстве, что если выпустят их больную мать, они сделают так, чтобы этот
гуманный акт стал известен в мире и сработал на реноме советского государства.
Я не мог не согласиться с ними в том, что задерживать
вдали от детей обреченного человека - антигуманно. Этому невозможно найти
объяснение.
Естественно, я ничего американцам не обещал. Но вот
нашу группу пригласили в советское посольство, где был приём по случаю праздника
Октябрьской революции.
На приёме мне удалось побеседовать с послом, который
был назначен незадолго до этого события. Я рассказал ему всё, что услышал
от молодых людей. Он попросил написать, изложить это на бумаге.
Спустя какой-то месяц, уже в Москве по "Голосу Америки"
я услышал информацию о том, что больной раком женщине советские власти разрешили
выехать в США. Я понял, что-то доброе мне удалось сделать. Несомненно, решение
было принято с моей подачи. Меня это радовало.
А вот помочь другим людям я не смог...
Пресс-центр венской встречи организовал для журналистов
двухдневную поездку по Австрии. Во время поездки завязывались знакомства,
проходили беседы, а порой и дискуссии. Обстановка была на редкость дружественной.
Правда, за мной бдительно следили и директор и оператор, опасаясь, что мои
необдуманные и наверняка несанкционированные руководством телевидения контакты,
в конце концов, могут им повредить. А надо мной не тяготели традиции "выездных"
телевизионщиков, мне было всё просто интересно.
Когда в поездке я познакомился с молодым журналистом
из Израиля, это окончательно повергло в ужас моих коллег.
Игорь Туфельд, так звали журналиста, представлял
израильский журнал "Круг", о котором много писалось в наших газетах, как о
прибежище антисоветчиков. Мне было интересно познакомиться с живым израильским
антисоветчиком.
Оказалось, Игорь выехал из Союза не так уж давно
к своей невесте. Оказалось, заканчивал он тот же институт, что и я - институт
Кинематографии.
Теперь в Израиле он работает в журнале и готовится
к дипломатической карьере, изучая в университете китайский язык.
Ну а в Вену его привели хлопоты о том, чтобы разрешили
выехать к нему родителям. Они в Москве. Они "отказники". Отец - инженер. Прежде
работал на электроламповом заводе. Власти считают, что он владеет какими -
то секретами. Родители больны и больны тяжело. Он, сын, лишен возможности
им помочь. Игорь попросил меня передать родителям фотографию внучки, родившейся
в Израиле. Просил рассказать им о нашей встрече, о моих впечатлениях от встречи
с ним. Я обещал всё это исполнить. И в Москве я несколько раз навещал его
родителей, разговаривал с ними по телефону.
Милые, интеллигентные люди. Они действительно были
тяжело больны. У матери врачи обнаружили опухоль мозга и настаивали на операции.
У отца - размягчение позвоночника и врачи не обещали скорого излечения.
Из дома родители давно не выходили. Питались они,
чуть ли не в сухомятку теми продуктами, которые приносили им знакомые люди.
Конец ноября в том году выдался снежным и очень холодным.
Родители рассказали мне, что месячный запас хлеба они хранят на балконе и
перед едой разогревают в духовке.
Нелепость задержки этих "носителей государственных
секретов" была очевидна любому нормальному человеку.
Они хлопотали. Им обещали. Их обнадёживали. Но всякий
раз из ОВИРа приходил короткий отказ! А по установленному "гуманному" правилу,
после полученного отказа повторно обращаться можно только через полгода.
Тянулись в мучительных ожиданиях и надеждах следующие
полгода - и всё повторялось сначала. Хотя в разрекламированных прессой интервью
начальников говорилось о каких-то помягчениях, послаблениях в решении вопроса
об "отказниках".
Пытаясь помочь этим несчастным людям, я пошел к начальнику
московского ОВИРа. Он оказался весьма приятным человеком. Туфельдов он хорошо
знает. Более того - он искренно им сочувствует... Но, к сожалению, решение
этого вопроса зависит не от него. Якобы для того, чтобы избежать недоразумений
при отказах в выезде за рубеж, с какого-то времени завели правило, по которому
вопрос этот решался не в так называемых компетентных организациях, а в спецотделах
предприятий, где человек работает. Туфельд пять лет назад оставил электроламповый
завод. Даже ежу ясно, что секреты, которые он мог знать, давно устарели. И
уж имей он такое желание передать их за рубеж, он вполне мог это сделать,
оставаясь в Москве. Ведь интересуясь судьбой этой семьи, в дом к ним не однажды
приходили и западные журналисты, и работники зарубежных посольств.
То ли кому-то на заводе он в свое время очень насолил,
то ли испугавшись ответственности, работники спецотдела себя перестраховывали,
то ли вообще они действовали по указанию свыше, но уже при мне Туфельды получили
очередной отказ.
А между тем болезнь матери быстро прогрессировала.
Московские нейрохирурги теперь уже не брались за операцию. И тогда, наконец,
свершилось чудо - ей, безнадёжно больной, разрешили выехать для лечения заграницу.
Ей одной. Без медицинского сопровождения. Без мужа.
Ближайший рейс на Запад был до Лондона. Теряющую
сознание женщину усадили в самолет. В аэропорту Хитроу её встречал сын, которого
она уже с трудом узнала. Еще несколько часов - и они в Нью-Йорке. В аэропорту
имени Кеннеди стоит наготове санитарная машина. Не теряя ни минуты, больную
везут в клинику, где лучшие хирурги взялись бесплатно выполнить сложнейшую
операцию.
И свершается чудо - операция проходит успешно.
Сын не отходит от постели матери. Спустя несколько
суток она уже начинает его узнавать. Но говорить еще не может. Впрочем, еще
не известно, сможет ли когда-нибудь заговорить...
В невероятном напряжении минуют критические дни.
К удивлению советских чиновников, не перестающих следить за событиями в Нью-Йорке,
женщина всё ещё жива. Дальше уже тянуть нельзя. Выездную визу, наконец, получает
её муж...
Так закончилась многолетняя изнурительная эпопея
"отказника" Туфельда - бывшего работника Московского электролампового завода,
инвалида первой группы, мужа находящейся в критическом состоянии жены, отца
единственного сына, и дедушки единственной тогда внучки, которую он видел
только на фотографии, которую я ему передал.
Как сложилась в дальнейшем судьба этой семьи, я не
знаю. Могу лишь утешить себя тем, что пытался помочь несчастным людям, не
слушал советов тех, кто рекомендовал мне в это дело "не встревать".
Вся история с выездом родителей Игоря Туфельда приобрела,
в конце концов, скандальную для советских властей огласку. У меня же остались
в памяти эти беспомощные, но стойкие в отстаивании своих человеческих прав
люди, да стыдливое ощущение собственного бессилия, трагичное понимание того,
как мало значит чья-то конкретная судьба для однажды заведённого механизма
государственной тоталитарной системы.
Минули годы, и имя журналиста Игоря Туфельда попалось
мне в "Литературной газете". То был репортаж из Нью-Йорка о похоронах Иосифа
Бродского - поэта-гения, бездарными и жестокими совковыми начальниками вышвырнутого
из страны, которая его родила и которой он оставался верен до самой своей
кончины.
"Незаменимых людей нет". "Лес рубят - щепки летят"
- эти много лет твердившиеся как заклинание сталинские афоризмы, К сожалению,
не ушли из нашей жизни вместе с их автором. Впрочем, не берусь утверждать,
что и сегодня многое изменилось. Презрение к личности человека, и тем более
- личности интеллигента, к сожалению, плотно улеглось в глубинных основах
российской государственности. Увы, не коммунисты это изобретали. Они лишь
наследовали "глуповские" традиции, приумножив и придав невиданный размах жестокостям.
С провозглашением демократического общества не изменился
российский менталитет. Он, менталитет, формировался столетиями. Размышления
об этом, неизбежно возвращают к библейским истокам, к представлению о сорока
годах, понадобившихся для того, чтобы, вырвавшийся из фараоновских владений
народ, смог выдавить рабство из своей души.
"Неизвестный Израиль"
Ничего не могу с собою поделать... Казалось бы, жизнь
за три с лишним десятилетия наложила на память такое количество напластований,
что никогда уже не добраться к тому, что хранится на самой её глубине.
Ан-нет... Мозг, словно кропотливый археолог, снова
и снова оголяет и реставрирует перед глазами время, когда я исступлённо бился
за то, чтобы "не дать умереть ребенку", чтобы завершить дело, завещанное мне
Маргот Клаузнер.
Время от времени у курировавших нашу студию работников
Госкино возникало желание вмешаться в нашу работу. На многочисленных просмотрах
немого, еще далеко не завершённого варианта фильма, чаще всего мы слышали
один и тот же упрёк: - У вас в картине евреи показаны изолированными от всего
советского общества. Это искажает представление о нашем образе жизни...
На упрёк отвечаю вопросом: - А как вы отличаете на
экране евреев от неевреев?
Действительно, на экране - множество людей. Ведь
рассказывая о судьбе народа, мы вели съемки на улицах городов, в учреждениях,
в институтах, в школах, в цехах заводов, в театрах. Как можно определить,
кто в кадре еврей, а кто человек другой национальности?
А еще вспоминается один из промежуточных просмотров
эпизодов фильма в подвале АПН, где Большаков оборудовал просмотровый зал.
В крохотной комнатушке, гордо названной просмотровым
залом, умещаются несколько стульев. Просмотр назначен в связи моей очередной
попыткой восстановить работу над картиной.
За мной в зале сидят Большаков и представлявший студию
молодой тогда заместитель директора Саша Буримский.
Мог ли я тогда предполагать, что спустя четверть
века Александр Буримский окажется режиссёром другого фильма о евреях, что
по моему сценарию и при моём участии он будет снимать фильм в Израиле?
Проекционная аппаратура в АПНовском подвале примитивная.
Картина показывается по частям, с длинными перерывами, необходимыми для того,
чтобы снять с проектора отсмотренный ролик и зарядить следующий...
В один из таких промежутков слышу за собой тихие
голоса: - Как думаешь, зачем Шейнину всё это нужно?
Голос Буримского: - Ему уже почти пятьдесят. Хочет
успеть прославиться.
Слова эти больно резанули меня. К сожалению, тщеславие
это то качество, которого я начисто лишён. Как и музыкального слуха. Как и
певческого голоса. Как и способностей к рисованию. Как и многого ещё…Я понимаю
- это вовсе не достоинство. Тщеславие необходимо каждому, кто работает в искусстве.
Мне же почему-то всегда казалось, что упоминание моего имени в отдельных титрах
картины вовсе не обязательно. А уж размеры шрифта, которым оно выписывается
на экране, и подавно не волновали меня.
Никогда не гнался за славой, за наградами. Хотя теперь
уже понимаю, что не был прав. Под конец моей кинематографической биографии
получил почетное звание " Заслуженный работник культуры Российской Федерации
" только потому, что насел на меня мой бывший зять и в полном смысле принудил
собирать бумаги, которые понадобились, чтобы Союз Кинематографистов вошел
с ходатайством в Верховный Совет. Всегда думал, что от самого человека такое
не зависит. Другие примечают его, воздают по заслугам. Нет. Оказывается надо
забыть о скромности, самому писать о себе хвалебные отзывы, самому сочинять
бумаги, которые понесут на подпись уважаемым людям.
Слова Буримского были обидными. Обидными, потому
что вовсе не в поисках призрачной славы бросился я с головой в леденящий омут
забот о еврейском фильме. Но если мысли другого человека настроены на совсем
другую волну, стоит ли пытаться что-то ему объяснять?
Тот минутный эпизод высветился в моей памяти много
лет спустя, когда судьба свела меня с режиссёром Буримским в работе над фильмом
"Неизвестный Израиль".
Не будь Перестройки, он, как один из создателей сериала
скучнейших и нуднейших лент об истории советской науки, наверняка стал бы
лауреатом если не Ленинской, то уж Государственной премии точно. Всё, что
для этого
Было нужно, он успел организовать.
И только перемены в стране вдруг высветили убогость
творческого решения его официозных фильмов. Но, порушив одно, Перестройка
взамен свершила в судьбе этого человека нечто большее.
На страну, жизнью которой вчера ещё управляли всевластные
Инстанции, стремительным и могучим цунами ошалело нахлынула Демократизация.
Многие коллективы поддались искушению избавиться от номенклатурных, назначенных
сверху руководителей. Не ударила лицом в грязь и наша киностудия. Шагая в
ногу со всей перестраивающейся страной, работники студии на общем собрании
выбрали директором "своего парня" - режиссёра Буримского. А затем, случилось
то, чего от новоиспеченного директора мало кто тогда ожидал. Окружённый плотным
кольцом зависимых от него льстецов, " свой парень" прочно уверовал в свою
исключительность.
Но рассказ о том, как я оказался с Буримским в Израиле,
следовало бы начинать с моего знакомства с Леоном Захави - членом ЦК компартии
Израиля, аккредитованного журналистом в Москве.
Познакомился я с ним на просмотрах фильмов в Союзе
Обществ дружбы с зарубежными странами.
Что подтолкнуло меня к этому патологически осторожному
человеку?
Я хотел расспросить его о Маргот Клаузнер. Я знал,
что она поддерживала добрые отношения с израильскими коммунистами. Когда-то
она познакомила меня с Каспием, который был предшественником Захави, представляя
в Москве газету своей партии. Правда, тогда это была другая компартия и другая
газета.
Но я не ошибся - Захави был знаком с Маргот Клаузнер.
Впрочем, её знали чуть ли не все в Израиле. Она слыла чудачкой, поскольку
искренно верила в парапсихологию, изучала оккультные науки и еще на политическом
поприще слыла соперницей самой Голде Меир.
От Захави я узнал, что Маргот уже нет в живых, и
что наследницей её стала Дочь Мириам Шпильман. Мириам - такая же "чудачка",
как и её мать.
Через Захави я переслал письмо Мириам. У нас завязалась
переписка. В письмах я напоминал Мириам о мечте её матери - показать в Израиле
фильм о советских евреях, а в нашей стране показать фильм об Израиле. Я полагал,
что наступает время, когда становится возможным реализовать мечту
Маргот Клаузнер.
Был 1989 год. Мысли о создании фильма об Израиле
витали в воздухе. Идея эта увлекала многих. Тогда-то мне и позвонил Юра Гаронкин
- тот самый, который был директором нашего фильма о советских евреях. С тех
давних пор мы остались друзьями. Нас многое связывает.
Когда Гаронкин мне позвонил, я уже на студии научно-популярных
фильмов не работал. А звонил Юра по поручению самого Буримского.
Скоро будут восстановлены дипломатические отношения
с Израилем, и директор студии задумал к тому времени снять фильм об этой стране.
Интерес к ней у Буримского был вполне естественным. В общественном сознании
уже зрели новые взгляды на государство, заклейменное советской пропагандой
мерзким словом "агрессор". К тому же, родившийся в смоленской глуши "чистокровный
русак" Буримский ещё в институте женился на своей сокурснице - еврейке. Многим
успехам в своей жизненной карьере он был обязан еврейской семье, которая приняла
его как родного сына.
Буримский предложил мне стать автором сценария. Но
для этого я должен найти в Израиле кинофирму, с которой можно будет осуществить
совместную постановку.
Естественно, я обратился к Леону и Мириам. Идея реализовать
мечту Маргот её увлекла. После достаточно длительной переписки Мириам появилась
в Москве. Забронировать номер в гостинице Гаронкину не удалось. Совсем недавно
завели правило, по которому проживание иностранцев в московских гостиницах
надо было непременно оплачивать в валюте. А валюты у студии тогда ещё и быть
не могло... Теперь в любом банке, и даже в обменном пункте, которые встречаются
на каждом шагу, можно продать рубли и купить доллары. Но тогда до такого было
ещё очень далеко. А поселить Мириам где-то надо.
Буримский велит устроить Мириам на квартире у оператора.
Квартира просторная, в самом центре Москвы, в престижном доме.
Всё хорошо. Но теперь к общению с Мириам подключается
жена оператора. Она - редактор студии, да еще и сценарист. К тому же - одна
из тех "умных" советчиц, кто уже много лет опекает Буримского.
Из литературы знаю, что еврейская жена - мудрая хранительница
семейного благополучия. Жена оператора прекрасно чувствует себя в этой роли.
Она быстро соображает, что в дружной съемочной группе, где её супруг-оператор,
вовсе не нужен сторонний сценарист. На первом же застолье, устроенном в Доме
кино по поводу приезда Мириам, увидев меня, она, изображая простодушие, вытаращила
глаза-миндалины: - А при чём здесь Шейнин?
Забегая вперед, скажу: своего она добьётся. Для того
чтобы убедить Буримского, что вполне можно обойтись без Шейнина, у неё окажется
достаточно и времени и возможностей.
По началу этому будет сопротивляться Мириам, но и
она, мало знакомая с вдохновенным искусством интриги, в конце концов, вынуждена
будет сдаться. Но это будет потом.
А тогда - первое посещение израильтянкой московской
киностудии.
Четверть века назад вот так же мы водили по длинным
коридорам, цехам и монтажным комнатам её мать. Только тогда в кабинете директора
Маргот Клаузнер принимал другой человек - Михаил Васильевич Тихонов.
Теперь в директорском кресле вальяжно расположился
Буримский.
Разговор сразу же упирается в проблему финансирования
съёмок. Мириам поясняет, что она не одна владеет фирмой. Её нынешние американские
компаньоны участвовать в совместной постановке нашего фильма отказались. А
она сама таких денег не имеет. Но Мириам обещает подумать.
Что значит подумать? Буримский разгневан. Свое возмущение
выливает мне: - С кем ты меня связал?
Мириам улетает. Проходят дни, недели...
Наконец, когда уже казалось, что с затеей совместной
постановки всё покончено, от Мириам приходит сообщение, что появилась возможность
привлечь к созданию фильма муниципалитеты некоторых городов и несколько киббуцов.
И в городах, и в киббуцах готовы принять советскую съемочную группу.
Вместе с режиссёром летим в Тель-Авив.
Израиль ошеломил буйством южной зелени и каким-то
непривычно трогательным расположением людей, которые все подряд почему-то
кажутся давно знакомыми соседями по нашей могилёвской квартире...
Десять дней уходят на поездку в Иерусалим, Беер-Шеву,
Эйлат и переговоры с Мириам.
С Буримским много беседуем, обсуждаем эпизоды будущего
фильма. Мне казалось, и я к этому стремился, что мы с ним нашли общий язык.
К тому времени я для себя сформулировал особенности
и смысл профессии сценариста документального фильма. Сам я уже, самостоятельно
сняв несколько фильмов, кое-чего стал понимать в режиссуре и на собственном
опыте убедился, что только режиссёр является создателем фильма.
Конфликты сценариста с режиссёром, свидетелем коих
я неоднократно оказывался - это полная бессмыслица, основанная на невежественном
представлении сценариста о его самоважности.
Конечно - автор и режиссёр должны быть единомышленниками.
Конечно - желательно, чтобы режиссёр являлся личностью.
Задача сценариста - не пытаться переломить режиссёра,
а предложить такое построение драматургии фильма, которое позволит наиболее
полно выявиться способностям режиссёра. Это как качество проявителя, который
может сделать фотографическое изображение блёклым или ярким.
Короче - сценарист должен быть не соперником, а помощником
режиссёра. Должен принимать, как должное, что его призвание - раствориться
в создаваемом режиссёром фильме.
Я подумал, что сумел посвятить в свои мысли Буримского.
И в ходе "притирочных" бесед с ним мне показалось, что мы сможем вместе работать.
Но вот, однажды вечером, после очередного тура её
переговоров с Буримским, взволнованная Мириам рассказывает мне, что Буримский
заявил, будто на съемках я ему не нужен, и планировать мое участие в съемках
он не намерен.
- Знает ли об этом Борис? - Ошеломлённая только и
спросила она.
- Узнает, когда придёт время.
Услышав такое, Мириам долго не могла прийти в себя.
Коварство человека, который при нашем общении представлялся моим другом, ранило
её. Она рассказала мне, что заявила Буримскому: - Если Бориса не будет в съемочной
группе, договор она не подпишет и от работы над фильмом откажется.
Тогда Буримский пообещал ей, что переговорит со мной
ещё до отъезда в Москву и постарается найти согласие...
Я ждал, когда этот разговор начнется.
Мы выходили из резиденции партии Мапай, где встречались
с руководителем одного из киббуцов. Та беседа взволновала нас обоих. Находясь
под впечатлением встречи с интересным человеком, мы размышляли о том, какое
место он может занять в будущем фильме.
Вдруг, словно между прочим, Буримский заговорил о
том, к чему я был подготовлен рассказом Мириам: - Два режиссёра на одной съемке
- это много - Он считает, что я свое дело уже сделал, и на съемку мне приезжать
вовсе не нужно.
Я возражал: десяти дней, которые мы провели с ним
в поездках, мало, чтобы собрать материал для серьезного полнометражного фильма
о стране, где никогда прежде не бывал, и о которой прежде был наслышан всякого...
Александр повторял: ему второй режиссёр на съемке
не нужен.
Тогда я предложил: - Давай разделимся. Пока ты будешь
снимать в местах, где мы с тобой уже побывали, я поеду на север страны, туда,
где еще предстоит готовить съемки... Потом встретимся, и я передам тебе мои
записи.
На том и порешили.
Едем к Мириам.
Не умея скрывать эмоции, она с нетерпением вглядывается
в наши лица.
Когда Саша сказал, и я это подтвердил, что мы нашли
формулу, которая позволит нам вместе продолжить работу, она радовалась как
ребенок.
После этого Буримский и Мириам Шпильман подписали
договор, определивший условия создания совместного советско-израильского фильма.
Во всей этой неприятной и достаточно щепетильной
ситуации Мириам вела себя предельно порядочно. То, что впоследствии всё же
нас с ней разлучили, случилось вопреки её намерениям уже тогда, когда отснятый
материал лежал на монтажном столе Буримского, и он ощущал себя его полным
хозяином.
Итак, вернувшись в Москву, я написал сценарий. Мне
представлялось, что он открывал режиссёру возможности для выявления его творческого
лица.
Мне хотелось, чтобы в этом фильме зрителей привлекала
не только экзотика, но и непривычная для нас атмосфера общественной жизни,
в которой можно найти немало для нас поучительного.
Многое восхищает человека, впервые увидевшего эту
страну. Но вместе с этим мне хотелось передать зрителям и некую грусть, состояние,
которое не покидало меня всё время пребывания в Израиле.
Грусть от сознания того, что многие люди, с которыми
связаны сегодняшние успехи этой страны и которые сами являются гарантами её
успехов в будущем, многие из них не смогли реализовать себя там, где родились,
где родились и жили поколения их предков.
Разрабатывая реальный сценарий нашего фильма, я предлагал
в большом объеме использовать синхронные съемки. Конечно, они намного усложняют
работу режиссёра и оператора. Но зато, в случае успеха, могут дать тот эффект
живого общения, без которого сегодня уже немыслимо документальное кино.
К сожалению, увидев отснятый материал, я убедился,
что вести синхронные съемки Буримский даже и не пытался. Сорок дней экспедиции
вместе с ним находился звукооператор. Результат - одно лишь примитивно снятое
интервью на весь часовой фильм. И это не по злому умыслу и, думаю, не от желания
облегчить себе жизнь. Просто сам он понимал, что такое ему не потянуть. А
от моей помощи принципиально отказался.
Буримский не желал видеть на съемках не только меня,
но и Мириам. Как-то в поездке по стране вместе с Мириам мы "догнали" группу
в друзской деревне. Забавно было наблюдать, как огорчила режиссёра эта встреча.
Но там я впервые увидел, как он ведет съемки, и понял, что чуда не произойдет...
Вторая такая встреча произошла в одном из киббуцов.
Мы приехали туда к вечеру. И попали на собрание членов киббуца, которое очень
напоминало то, чему не однажды доводилось бывать свидетелем у нас на киностудии
или в подшефном колхозе.
Съёмки в киббуце Буримский завершил еще до нашего
приезда. Помню, когда мы с Мириам остались наедине с руководителем хозяйства,
тот высказал недовольство - группа снимала совсем не то, чем здесь гордятся.
Желая смягчить впечатление, я что-то говорил о возможностях
киномонтажа, о дикторском тексте, которым мы дадим необходимую информацию.
Руководитель киббуца был толковым человеком. Я видел, мои ответы его не удовлетворили.
Он, к сожалению, был прав…
(окончание следует)
