Kushner1
"Заметки" "Старина" Архивы Авторы Темы Отзывы Форумы Ссылки Начало
©"Заметки по еврейской истории"
Май  2006 года

Борис Кушнер


Больше чем ответ



     Две книги:
   

    А.И. Солженицын, Двести лет вместе (1795-1995), т.1 (В
     дореволюционной России), Исследования новейшей русской истории,
     7, "Русский путь", Москва, 2001; т.2 (В советское время),
     Исследования новейшей русской истории, 8, "Русский путь",
     Москва, 2002. [1] ,

    

     Семён Резник, Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на
     полях дилогии А. И. Солженицына. 2-е издание, расширенное и
     исправленное. Захаров, Москва, 2005. [2] ,

(окончание. Начало в № 3(64) и сл.)

 

 

И снова о недобром отношении к людям, болезненной подозрительности, злопамятности.  

Евтушенко упомянут единственный раз (С2, стр. 430), зато как! 

«На переходе от 50-х годов в 50-е, в хрущёвскую «оттепель», евреи в СССР не только встряхнулись и выпрямились духовно от страха и угнетённости периода «космополитов» и «дела врачей», но в столичном обществе «быть евреем становилось модно даже», еврейская тема вошла в самиздат, в поэтические вечера, на которые рвалась молодёжь, Римма Казакова осмелела и возгласила с эстрады своё еврейское происхождение, – этот воздух сразу уловил и выразил Евтушенко в 1961 своим «Бабьим Яром», причислив и себя к евреям по духу. Это стихотворение (и смелость же «Литгазеты») прозвучало трубным гласом для всего советского и мирового еврейства. Затем Евтушенко читал его на множестве и множестве публичных вечеров, всегда в грохоте аплодисментов. – Спустя время и Шостакович, немало обращавшийся к еврейской теме, взялся перекладывать евтушенковское стихотворение в 13-ю симфонию». 

Писатель и на мгновенье не может допустить, что дело не обязательно в моде. Что молодой, высокоталантливый, острочувствующий поэт в высший миг свой был потрясён трагедией Бабьего Яра, почувствовал себя евреем перед лицом этой катастрофы. Почувствовать себя евреем – вот это за пределами художественного воображения Солженицына, оттого и всё его еврееведение ночным кошмаром оборачивается. 

В книге Елизаветы Вильсон  о Шостаковиче «взявшемся перелагать (ну, и слова же выбирает мастер пера! – Б.К.) евтушенковское стихотворение в 13-ю Симфонию» собраны воспоминания современников великого композитора. Вспоминает и Евтушенко[3]:

 

« В 1962 г. (так у Вильсон, правильно 1961 – Б.К.) я был в Киеве… Университетский друг повёз меня осмотреть место, называвшееся Бабьим Яром… Я читал кое-что об этом… Но подлинная история того, что произошло в Бабьем Яре, не была широко известна. Мой друг повёл меня – вверх и вниз – по лощинам, холмам, оврагам, где всё ещё можно было наткнуться на человеческие кости… На следующий день в гостинице на случайном обрывке бумаги я написал стихотворение «Бабий Яр». Первая строка выражала моё неприятие исторической несправедливости – отсутствие памятника столь многим злодейски умерщвлённым невинным людям».

 

И не только, и даже не столько  к «еврейству», будь то советское или мировое, обращено стихотворение и великая Симфония Шостаковича. В ещё большей степени – к человеческой совести, как таковой. А сколько людей просто-напросто узнали о «Бабьем Яре» именно в те дни!  В книге Вильсон можно прочесть о попытках партийных деятелей сорвать премьеру 13-й  Симфонии Шостаковича. Попытки эти в свою очередь были сорваны мужеством дирижера Кирилла Кондрашина и других музыкантов. И стихотворение, и Симфония знаменовали, помимо прочего, серьёзное поражение удушающей советской идеологии.  

 Фронтальной атаке со стороны Солженицына подвергается Галич. Ему уделено почти шесть страниц (С2, стр. 448–453)! Это не могло не привлечь внимания, например, тот же Пастернак упоминается мимоходом, несмотря на значительность его творчества и на то, что травля поэта была общественным потрясением огромного размера. В интервью Виктору Лошаку 24 декабря 2002 г. (по случаю входа второго тома) читаем [4]: 

«Лошак: В книге довольно подробное эссе об Александре Галиче, с обильным цитированием. Почему он вас так задел, ведь исторически фигура Галича не пропорциональна тому месту, которое вы ему уделили? Ощущение, что у вас были какие-то личные споры с Галичем? 

Солженицын: Галича я взял как типичного выразителя целого общественного направления. Опять же это удобнее представить не в общих словах, а на конкретном человеке, на конкретном поэте, с его прямыми строками. Он вошел в книгу не как специально избранный персонаж, а как представитель, символ, воплотитель общественных настроений. Но, конечно, коснувшись его, я не могу не коснуться его личных чувств, того же раскаяния. А личных отношений у нас не было». 

Неспроста, конечно, приходят в голову интервьюеру «личные споры»: уж слишком горячо атакует барда писатель. 

Не сомневаюсь, что г-н Солженицын возмутился бы, если бы его кто-то назвал «типичным выразителем» совершенно неважно какого общественного направления. Сколько пренебрежения в этом эпитете! 

Ну, хорошо, пусть так.  Не будем придираться к прилагательным, тем более что по выражению Солженицына (в том же интервью) «человеку всякая правда нравственно нужна». Да беда состоит в том, что после нескольких
(для баланса) комплиментов «типичный выразитель направления» (и, соответственно, само «направление») по существу обвиняется в русофобстве. Очевидно, писатель обижается и на «Красный Треугольник», и на цикл «Клима Петровича».  Но каждому, кто слышал Галича, очевидна его глубокая, из сердца идущая любовь к России. Нет сомнений – даже и при значительности еврейской темы у барда – где находится «прибежище его духа».  Сатира песен Галича направлена на режим, не на русский народ. Смех же – сильное оружие. Солженицын режим обличал, Галич – высмеивал. Кстати, его Клим Петрович имеет и черты фольклорного Иванушки-дурачка, – отнюдь не унизительного персонажа русской Сказки. Вот и бравый солдат Швейк – вряд ли чехофобское явление… Какую художественную форму выбрал певец-поэт – дело его творческой манеры. Думаю, что форма была выбрана адекватно. Замена Клима Петровича Абрамом Моисеевичем, очевидно, разрушила бы всё послание, переведя его при российских обстоятельствах в совершенно иную плоскость. Что же касается баланса, то пусть г-н Солженицын не огорчается: в широких слоях российского общества ходило предостаточно анекдотов, злобно высмеивающих и Абрама, и Сару, и Рабиновича – и без всяких Иванушек-дурачков. Я и сам мальчиком по пионерским лагерям после отбоя этого фольклора наслушался... Что я при этом чувствовал – этого солженицынскому перу не поднять... И, кстати, не припомню, чтобы говорилось в двухтомнике об анекдотах, как части русско-еврейских отношений... А ведь писатель без сомнения с этой ветвью народного творчества знаком... Видимо, не всякая правда ему нравственно нужна...  

Надо сказать, что и в случае Галича голоса Солженицына и Шафаревича звучат слаженно... Уже много лет я не перестаю удивляться чувствительности авторов, препарирующих на многих сотнях страниц еврейскую историю, еврейский национальный характер, к малейшему не хвалебному (а часто и воображаемому) «инородческому» прикосновению к русской истории, к русскому характеру. Немедленно окрестят русофобом.

 Требовать от других покаяний – коллективных и персональных – любимое занятие г-на Солженицына. Упрекает он благополучного советского драматурга Галича: почему не каялся в своих песнях, где же самокритика. Удивительно, как профессиональный литератор впадает в соблазн отождествления автора с его художественным персонажем. И не хочет видеть очевидного: да ведь именно песнями искупил Галич свои советские грехи (и опять, – а кто был без греха?).  Характерна критика известных строк Галича: «Не бойтесь пекла и ада,/ А бойтесь единственно только того,/ Кто скажет: «Я знаю, как надо!»» (С2, стр. 451).  «Тезис Галича» многогранен, на него можно смотреть с разных сторон. Солженицын возражает (на той же странице):  

«Но как надо – и учил нас Христос... Беспредельный интеллектуальный анархизм, затыкающий рот любой ясной мысли, любому решительному предложению. А: будем течь как безмыслое (однако, плюралистическое) стадо и уж там – куда попадём».  

Странное возражение со стороны верующего христианина! Перефразируя латинскую формулу, то, что можно Иисусу, нельзя Солженицыну. Не хотел бы я быть частью монолитного стада с этим писателем в роли пастуха.  Никакого отношения к «интеллектуальному анархизму», к «затыканию» чего-либо формула Галича не имеет. А вот начёт лжепророков предупреждает – об этом же и Танах говорит. И Ленин знал «как надо», и Гитлер, и Сталин, и Мао...  

Личных отношений между знаменитым бардом и знаменитым писателем, как видно из интервью, не было. Но статья о Галиче  известного музыковеда и публициста Владимира Фрумкина[5] заставляет меня подумать, что в нападении писателя на барда нечто личное всё же может быть. Фрумкин, в частности, вспоминает, что Галич «предостерегал меня от слепой веры в величие и непогрешимость Солженицына...». Зная характер Галича, можно предположить, что он предостерегал многих, и это могло дойти до писателя. Зная же характер Солженицына, нетрудно вообразить, как разгневался он. И не из тех Солженицын людей, которые прощают. Разумеется, нельзя исключить и мотив ревности (сознательной или бессознательной), вытекающий из огромной популярности Галича и уровня его противостояния режиму. Солженицын, личность сильная, самолюбивая, соперников не терпит. Ревность, о которой я пишу, ощущается (в «Телёнке») и в отношении Сахарова, но резко атаковать великого русского учёного писатель попросту не осмеливается... 

Высокомерное отношение Солженицына к людям ударяет рикошетом и по Шафаревичу. Смешно, но мне в какой-то степени просто обидно за последнего. Я уже отмечал многочисленные пересечения еврееведческих построений двух авторов. Кстати, пассажи о еврейских талантах из «черновиков» Солженицына можно считать эскизом одноимённой главы в книге Шафаревича[6]. С другой стороны, когда во втором томе (гл. 25, «Оборот обвинений на Россию») появляются всё те же еврейские «русофобы»-публицисты (частью давно забытые), кажется, что читаешь незабвенную «Русофобию»[7]. Разделяют оба автора и бессмертные мифы о «еврейском капитале», «еврейской прессе» и т.д. По всем подобного рода изданиям странствует еврейско-американский богач  Яков Шифф. В этом случае даже  обычно непопулярные у патриотов мемуары графа Витте цитируются. Отказывал банкир в займах царской России, не нравилось ему, как обращаются в этой стране с его соплеменниками. И даже организовал заём Японии во время затеянной Россией русско-японской войны (С1, стр. 347 и 351). Правда, мне помнится, что Шафаревич в виновниках войны с Японией лондонского Ротшильда держал, но Ротшильд, Шифф – какая разница? А если говорить серьёзно, всё это проявление привычного двойного стандарта – то, что для «нормальных» людей без слов подразумевается, в случае евреев вызывает изумление, а чаще возмущение. Защищают себя в Израиле от террористов – расисты, фашисты и т.д., организовали самооборону – виноваты в погромах, рассердили громил. Возможно, финансист мог бы действовать осторожнее, имея миллионы еврейских заложников в России, но это уж совсем другое дело. С какой собственно стати должен был Шифф помогать России при тех обстоятельствах? Что бы сказали русские авторы о русском банкире, устроившем заём Турции, скажем, в 1876 году? Россию возмущало, что Турция угнетала своих православных подданных, и это привело к кровопролитной войне 1877–1878 гг. между двумя странами. Кстати, и Крымской войне 1853–1856 гг. предшествовал российский ультиматум, требовавший поставить православных подданных султана под особое покровительство русского царя.  

Да и преувеличивать не следует. Американский и прочий финансовый капитал вовсе не контролировался «евреями». Вдобавок, еврейские банкиры не были едины. Россия успешно размещала крупные займы и не без участия европейских еврейских банкирских домов. Долги царской России ещё до недавнего времени были предметом международных переговоров.  «Всемогущий» Шифф и другие еврейские финансисты, как пишет сам Солженицын  (С2, стр. 44–45), не смогли обеспечить успеха «Займу Свободы», объявленному Временным правительством в апреле 1917 г. При этом Шифф лично подписался на миллион рублей. По окончании процесса Бейлиса обозреватель лондонской газеты Дейли Ньюс с горькой иронией размышлял: «Киевское дело подорвало мой интерес к огромной международной финансовой и  политической мощи Иудаизма.  Чего, собственно говоря, эта международная сила достигла? ... Вердикта, который всё так же поддерживает старый злобный Кровавый Навет»[8]. 

В этом же ключе и досада по адресу международной поддержки еврейской эмиграции из СССР в 70-е – 80-е годы, отвлекавшей (по мнению Солженицына) внимание на частности от общей борьбы за права человека в коммунистической империи. Особенное возмущение вызывает деятельность еврейских организаций.  Не угодить господам русским писателям: выступи евреи единым фронтом за изменение политической системы в СССР, посыпались бы дежурные обвинения; добиваются они попросту права уехать из России – тоже никуда не годится. Выход, думаю, для нас евреев простой: не надо этим господам угождать. Пусть себе пишут в своё удовольствие. А что касается еврейской эмиграции, то, несомненно, она сыграла огромную роль в улучшении морального климата в СССР, в осознании заложниками коммунистического режима их человеческих прав. Была пробита первая настоящая брешь в свободный мир.  

Лоббирование тех или иных интересов – нормальное явление в американской (и не только американской) политической жизни. Этим занимаются самые разные национальные, политические, социальные и т.д. группы. Например, афроамериканцы, испаноязычные американцы и т.д. Можно упомянуть сексуальные меньшинства, феминизм и т.д., и т.п., список был бы бесконечен. Но только евреи вызывают возмущение г-на Солженицына и ему подобных авторов. Такая у них аберрация «нравственного чувства».  

Не менее наивен и миф о превосходстве духовно щедрой России над расчётливым, меркантильным Западом: 

«Это не укоренелое свойство западных людей – быть в каждом шаге расчётливым до мелочей и чем любезнее внешне, тем безжалостней по сути, но это – влияния Поля, куда попадает человек. А в России давно существовало (несмотря на советское угнетение) Поле щедрости, жертвенности – и оно передаётся иным западным людям, внедряется  в них, – может быть, не на век, но пока они среди нас»[9]. 

Вероятно, у «западных людей» был в своё время какой-то низкий расчёт в горячей защите самого писателя перед лицом гонений. И ведь спасли его именно эти безжалостные господа! Как примитивно это сравнение двух цивилизаций, особенно со стороны математика-Солженицына, знающего, что такое интегрирование. Да, люди на Западе умеют считать, да чаще всего нет у них российской открытости. Я впервые заметил это, попав в Польшу, которая уже имела явственные «западные» черты. И тогда же понял, что ничто на свете даром не даётся. Некоторая западная отстранённость, формальность в общении основана на заложенном в самом фундаменте  этой цивилизации уважении к суверенности человеческой личности. Каждый человек окружён невидимым кругом, обозначающим его собственную духовную территорию, и границу эту без крайней надобности не переступают. Как часто российская непосредственность, душевность – прекрасное качество, спора нет, – оборачивается бесцеремонностью, даже просто хамством. И при всей меркантильности Запада – какие традиции филантропии, какая забота о слабых, об инвалидах, например. Порою и через край, порою до абсурда доходящая. Даже в политике, занятии не из самых чистых, иногда трудно не заметить следы идеализма, видимо, прорывающегося снизу, от массы избирателей. Ну, какой расчёт был Америке все прошедшие десятилетия не признавать прибалтийские страны республиками СССР? И было так в годы великого военного союза, и в годы холодной войны, и в годы разрядки… В более чем зрелом возрасте, входил я в американское общество и никогда не забуду, как широко, как открыто, щедро принимали меня самые разные люди… Вот этому и России поучиться бы…  

Не берусь судить, кто из двух наших авторов на кого влиял, что первично, что вторично. Вероятно, происходило взаимное перекрёстное опыление. Конечно, Шафаревич смотрит снизу вверх на своего кумира Достоевского. Солженицын же чувствует себя вровень, если не выше, с ушедшими классиками. Если и есть у него кумир, то только в мире политики – Столыпин. Ну, что же, говоря по-пастернаковски, «Мне по душе строптивый норов/Артиста в силе...». Совсем не должен Солженицын смотреть снизу вверх ни на кого. Жаль только, что продолжение стихотворения к нему не относится «...он отвык/От фраз и прячется от взоров,/И собственных стыдится книг»[10].  И от взоров не прячется и двухтомника своего не устыдится.  

Раз уж я заговорил о Шафаревиче, скажу несколько слов об очередном вкладе последнего в музыковедение. Печально читать его публикацию о вокальном цикле Шостаковича «Из еврейской народной поэзии» (журнал «Москва», № 9 , 2005 г.[11]). Характеризуя цикл как «...безусловно, одно из самых ярких произведений Шостаковича», Шафаревич начинает с интересных воспоминаний. Здесь и попытка исполнения цикла в Союзе Композиторов[12], очевидно, сорванная партийным начальством, и домашнее исполнение (Анатолий Ведерников за роялем, за всех трёх вокалистов поёт Нина Дорлиак).   

«Я помню сильнейшее впечатление от этой музыки – тем более сильное, что предшествующими рассказами я совсем не был подготовлен к тому, что услышал. Человек я отнюдь не сентиментальный, но там стал шмыгать носом и под конец чуть не разревелся. Впечатление было какое-то горькое, безысходное, но чисто эмоциональное, никак не осмысляемое».  

Здесь мне на какое-то мгновение показалось, что к г-ну Шафаревичу, наконец-то вернулись живые человеческие чувства. Но куда там! Математик начинает «осмыслять». И немедленно возвращается «на круги свои». Прежде всего, к любимым книгам двух самоненавидящих евреев – Шахака и Брафмана[13], которые впечатляют академика  «своей искренностью и знанием предмета». Пространно изложив содержание этих печально известных сочинений в части, относящейся к кагальному самоуправлению (именно эти страницы нелёгкой еврейской истории особенно волнуют русофилов-еврееведов) Шафаревич приходит к концептуальному выводу: 

«И теперь становится понятным, что Шостакович почувствовал родство этих двух типов тоталитарного общества (коммунистического и кагального – Б.К.) (конечно, скорее всего, чисто интуитивно и то, как оно отразилось в фольклоре). И понятно, что язык еврейского фольклора оказался подходящим, чтобы передать его переживания, вызванные постановлением 1948 года». 

Трудно комментировать эти лунатические выкладки, можно только руками развести. Но и этого автору «Русофобии» мало. Ознакомившись с ранними произведениями Мастера, Шафаревич уверенно причисляет его к русофобам: 

«По-видимому, с самого начала своего композиторского пути Шостакович полностью отдался тому ядовитому, антирусскому и в сущности своей античеловеческому духу, который господствовал у нас в 20-е годы и в начале 30-х. Тогда им были написаны и «Октябрьская», и «Первомайская» симфонии. В конце одной из них был хор на слова Безыменского. При его безусловно художественном вкусе, Шостакович не мог не почувствовать пошлости стихов Безыменского. Видимо, саму эту пошлость он принимал как символ «массы»». 

Далее следует анализ русофобской сущности опер Шостаковича «Нос» и «Леди Макбет Мценского уезда» («Катерина Измайлова») (в последнем случае высказывается более чем бестактный упрёк, что такую оперу композитор посвятил своей невесте).  

Переходя к более поздним временам, Шафаревич пишет: 

«Но Шостакович держался. Режим сталинского периода так и не дождался от него привычного «покаяния». Он пытался отделаться дежурными заявлениями, песенками из кинофильмов да «Песнью о лесах». Видимо, в нём был очень силен внутренний импульс – устоять, не дать себе погибнуть как личности. Но когда давление исчезло, пропал и импульс, в Шостаковиче что-то стало ломаться. Его более поздние произведения не производили такого глубокого впечатления, как раньше. В мире появился более сильный хозяин, способный и защитить, и громче прославить. Прислониться теперь к нему, найти у него защиту («Защиту чуждых крыл», как формулировала Ахматова) было соблазном для следующих поколений. Но Шостаковича и он не миновал. Последний период его творчества производит впечатление зеркального отражения его раннего периода 20-х – начала 30-х годов. Например, он писал музыку на стихи Евтушенко – вряд ли более художественные, чем у Безыменского». 

Нетрудно догадаться на какого «более сильного хозяина» намекает российский евреевед. Заметен также и фиговым листком прикрытый выпад в адрес 13-й («Бабий Яр») Симфонии Шостаковича, понятный в свете известной позиции Шафаревича в отношении Холокоста. И эти – не менее лунатические построения – трудно комментировать.  

Мне уже приходилось писать о том, что рассуждения Шафаревича о музыке отмечены какой-то особенной глухотой. Вот, например:  

«В более поздних его вещах мне кое-что было непонятно и далеко: эксперименты с 12-тонной системой, подчёркнуто «диссидентский» характер некоторых произведений; да и музыка в них меньше трогала. Вместо водопада новых мелодий — обилие цитат, да часто из революционных песен». 

««Диссидентский» характер» – это, конечно, опять о «Бабьем Яре». Удивительно, как любитель «водопадов мелодий» не замечает поразительных поздних сочинений Мастера – его последней Симфонии, последних квартетов, Альтовой Сонаты... 

Что же касается «экспериментов с двенадцатитоновой системой», то Шостакович не нуждается в указаниях ждановых-шафаревичей о том, какие композиционные средства приемлемы, а какие нет.  Не в том ли дело, что в воображении Шафаревича здесь маячит очередной еврей – Шёнберг? Связался Шостакович с евреями[14], и не довели они его до добра, – завели-таки в двенадцатитоновый лес. И, как водится, попадает автор «Русофобии» в неловкое положение. Высоко оценивает он 14-ю Симфонию (и это тот редкий случай, когда я с Шафаревичем полностью согласен) и, видимо, не знает о хорошо известном в музыковедении факте: именно в этой Симфонии Мастер использовал среди многих других технических средств и элементы атональности, и двенадцатитоновую технику,  додекафонию[15]. 

Разумеется, г-н Шафаревич не забыл о модных в среде русофилов-моралистов назойливых призывах к покаянию – и здесь ему не угодил великий композитор. Мало ему бессмертной музыки. Нужны ещё и какие-то самообличительные слова. Если уж так, не начать ли академику с себя самого?  

Конечно, писания г-на Шафаревича свидетельствуют, прежде всего, о его собственном тяжёлом душевном состоянии. О чём я искренне сожалею.  

Возвращаясь к теме настоящего эссе, хочу привести ещё одно характерное место из обсуждаемой статьи: 

«Помню, что по какому-то поводу А.И. Солженицын сказал мне о нём: «Вот и Шостакович – пожалел евреев, а не русских». Я тогда возразил (впрочем, не помню, может быть, и не возразил, а это только позже пришло мне в голову): «А если бы он использовал образ бездомного пса, подыхающего под забором, разве можно было бы его упрекнуть, что вот — пожалел собак, а не людей?»». 

Этот «бездомный, подыхающий под забором пёс» – уже чистый Фрейд. Свидетельство подсознательной демонизации евреев русским морализатором. Что же касается, Солженицына то я вижу здесь ещё один выразительный штрих, подтверждающий полную беспочвенность его притязаний быть «беспристрастным арбитром» (по крайней мере, ни Шафаревич, ни Кожинов, ни другие писатели этого толка на такое не претендуют). 

И всё же, кто из двух гигантов российской еврееведческой мысли главнее, очевидно. Это, кстати, заметно даже из внешнего вида изданий: мягкая обложка, газетная бумага, десятитысячный тираж «Трёхтысячелетней загадки» у академика против двух твёрдопереплётных, на отличной бумаге томов и стотысячного тиража у Солженицына. Шафаревич почтительно цитирует Солженицына, даже от критиков его защищает. Автор же двухтомника не упомянул академика ни одним словом! Смысл этого умолчания очевиден: шафаревичей много, Солженицын один. Тут уж и «научностью» можно поступиться.  И всё же так презрительно игнорировать труды своего соратника по диссидентству, человека, с которым столько всего пройдено бок о бок! Вместе готовили известный сборник «Из-под глыб»[16], Шафаревич присутствовал при последнем (перед высылкой) аресте писателя... Тепло пишет Солженицын о Шафаревиче в «Телёнке». Он у него и «двудюжий», и «в дерево вырос», и «глыбность, основательность этого человека, не только в фигуре, но и во всём жизненном образе, заметны были сразу, располагали».[17] И далее: «А ещё Шафаревичу прирождена самая жильная, плотяная, нутряная связь с русской землёй и русской историей. Любовь к России у него даже ревнива – в покрытие ли прежних упущений нашего поколения?»[18]. Высоко оценивал Солженицын работы Шафаревича о социализме[19]. Как выразился писатель в «Телёнке»: «А не пора ли мне и о нём написать, открыто?»[20] Действительно пора. Игнорировать так коллегу по исследованиям ненаучно, а в данном случае – при столь давней дружбе – и не этично.  

Впрочем, г-н Солженицын знает, что делает, – хочет, жалует своих придворных литературный самодержец, хочет, не жалует. Обошёл полным презрительным молчанием сочинения академика, а тот ему в ответ верноподданническое поздравление с 85-летием посылает. Пишет, что во всех произведениях, от первых рассказов и до последних книг «он (Солженицын – Б.К.) разгибался и освобождался от самых жёстких пут, сковывающих мышление современного человека»[21]. Что же, если говорить о нравственных ограничениях, то от этих пут юбиляр и разогнулся, и освободился.  Признаюсь, не по себе мне: г-н Шафаревич, в конце концов, математик с мировым именем, – зачем же ему так гнуться?  

Ещё один штрих в той же картине: статья Людмилы Улицкой «Возможно ли христианство без милосердия?» в «Московских Новостях» №45 (2 декабря 2003 г.)[22]. Писательница, в прошлом горячая сторонница Солженицына, отводившая ему роль ««главного перестройщика» общественного сознания», пишет о своём разочаровании, о том, как былой её кумир унизил, оскорбил память Вадима Борисова, одного из авторов сборника «Из-под глыб», посвятившего саму жизнь свою поддержке великого, как он полагал, писателя и общественного деятеля. Безответен горький вопрос Улицкой: 

«А как быть с зёрнышком, которому имя было Вадим Борисов, служившему по мере своих сил тому же делу Книги и не заслужившему доброго слова, а одно только бесчестие?  

И это тем более нестерпимо, что в поредевшей армии поклонников и почитателей Солженицына, Дима был один из последних, кто хранил ему рыцарскую верность».  

Плохо быть другом Солженицына. Жить не по лжи означает для него громовещать то, что ему в данный момент кажется правдой. Чувства, репутации, жизни других людей никакого значения при этом не имеют.  

Нет срока давности для обид писателя. Никому и ничего не прощается. На стр. 340 второго тома поминает он супругов Теушей, людей ему помогавших в трудные времена и пострадавших за это. Любой автор получает не прошеные советы, просьбы, укоры и это действительно может раздражать. Не знаю, насколько в той давней (1962 г.!) ситуации уместными были обращения Теушей с просьбой сделать не евреем отрицательного героя солженицынской пьесы «Республика Труда» («Олень и Шалашовка»). Совет этот, скорее всего, от боли был подан: им, ведь, тоже  анекдоты про Рабиновича слышать приходилось.  Но сравнивать это с цензурой? Не чересчур ли? Ведь запретительной силой покойный Вениамин Львович отнюдь не обладал... Опубликовал Солженицын, в конце концов, и пьесу и двухтомник с оскорбительным для памяти хорошего человека абзацем, всё опубликовал. Не остановила его «цензура». Что же касается запрета постановки пьесы в «Современнике», то, похоже, к этому приложил руку сам Солженицын[23].   

В том же духе отзывается автор двухтомника о Г. Померанце и его жене З. Миркиной. Тоже обидели в 1967 г. (!) советами, упрёками. Вежливые, спокойные возражения Померанца в «Звезде»[24] Солженицын в своём ответе в «Литературной Газете» не удостоил вниманием, хотя из текста, очевидно, что статью он читал. Померанц, в частности, упрекает писателя в том, что тот комментирует неопубликованную переписку между ними (Померанц дал бы разрешение на публикацию), зная, что черновики писем, как и письма Солженицына, были изъяты в своё время КГБ. Кто же может помнить письма тридцатипятилетней давности? Назвать джентльменским поведение автора двухтомника трудно.  

В обоих эпизодах персональное раздражение смешивается с раздражением против евреев вообще.   

Любая творческая личность неизбежно эгоцентрична. Но каким эгоцентризмом, каким злопамятством надо обладать, чтобы возводить в статус мировых событий, вплетать в канву отношений между народами мелкие инциденты, происшедшие несколько десятилетий назад! Имевшееся у Солженицына сильнейшее (и до определённой степени оправданное) ощущение миссии переросло в самозваное мессианство. В очевидную претензию заполнить освободившуюся вакансию «ума, чести и совести нашей эпохи». Мания величия – явление нередкое. Но променять имевшееся настоящее величие на манию такового – это печально. Как тут не вспомнить и помпезное в стиле Grand Opéra возращение писателя поездом – через всю страну. Куда там Любимому Руководителю, товарищу Ким Чен Иру! Не зря предупреждал Твардовский в самом начале о медных трубах. Опасней пения Сирен их музыка[25]. Заповедь «Не сотвори себе кумира» можно прочесть и автореферентно: «Не сотвори из себя кумира». Не эта ли беда приключилась с русским писателем? 

Г-н Солженицын настойчиво призывает к раскаянию (С2, стр. 468): «И раскаяние – раскаяние взаимное – и во всей полноте совершённого – был бы самый чистый, оздоровляющий путь. И я – не устану призывать к этому русских. И – призываю к этому евреев». 

Я-то думаю, что раскаяние – дело глубоко персональное, диалог Души и Б-га. Нелегко начинать такой диалог. Раскаяние народа – по крайней мере, вне рамок исключительного религиозного Озарения – вещь по сути бессмысленная. Кто будет каяться за евреев – Пасманик? И перед кем – перед Севастьяновым? А за русских – Солженицын? Незаметно что-то по прочтении двухтомника, (да и прочих сочинений), такого движения его национальной Души. А пространства-времени на тысяче страниц достало бы. Раскаяние, похоже, вообще вне пределов гордой, раздражительной и злопамятной личности писателя. В давней статье, так и названной «Раскаяние и самоограничение, как категории национальной жизни»[26] Солженицын делает попытку раскаяния перед Польшей[27]. Но уже на следующей странице сбивается на обвинения против Польши и обвиняет всласть! Целый список польских грехов. Это особенно комично звучит на фоне его собственных рассуждений (на той же обвинительной странице) на тему наций более или менее, склонных к раскаянию. 

Впечатляет попытка покаяния и после оккупации Чехословакии в 1968 г.: 

« Сердце хотело одного – написать коротко, видоизменить Герцена: Стыдно быть советским!» В этих трёх словах – весь вывод из Чехословакии, да вывод из наших всех пятидесяти лет! Бумага сразу сложилась. Подошвы горели – бежать, ехать. И уже машину я заводил (ручкой). 

Я так думал: разные знаменитости, вроде академика Капицы, вроде Шостаковича, ищут со мною встреч, приглашают к себе, ухаживают за мной, но мне даже и не почётна, а тошна эта салонная лескотня – неглубокая, ни к чему не ведущая, пустой перевод времени. А ну-ка, на машине их быстро объеду – ещё Леонтовича, а тот с Сахаровым близок (я с Сахаровым ещё не был знаком в те дни), ещё Ростроповича (он в прошлом году вихрем налетел на меня, знакомясь, а со второго свидания звал к себе жить), да и к Твардовскому же, наконец, – и перед каждым положу свой трёхфразовый текст, свой трёхсловный вывод: стыдно быть советским! И вот выбор вашей жизни: подписываете или нет? 

А ну-ка, за семью такими подписями – да двинуть в Самиздат! Через два дня по Би-Би-Си! – со всеми танками не хватит лязга у наших на зубах, – вхолостую пролязгают, осекутся!»[28]. 

Не правда ли незабвенный Хлестаков вспоминается? Вот-вот курьеры по лестницам забегают... И разные там шостаковичи-ростроповичи... 

Но, по счастью, «Москвич» долго не заводился и за это время пришли в голову мысли о человеческих изъянах остальных шести  членов великолепной семёрки, а главное, что у него самого «Архипелаг» на руках. Да и «главный ли это крик?»[29].  Примечание 1986 г. даёт ответ на этот вопрос[30]: 

«Этот стыд за Чехословакию так долго и сильно ещё горел во мне потом, что в последующие годы, когда я составлял «Жить не по лжи», я в запале написал: «преданный нами, обманутый нами великий народ Европы – чехословацкий». А глянуть просторнее – кто кого обманул и с каким душевным величием, когда чехословацкие легионеры дезорганизовали колчаковское сопротивление, самого Колчака предали на расстрел большевикам, а через Сибирь увозили украденное русское золото? (И они не были к тому принуждаемы пулей, как наши солдаты в 1968)». 

И опять начал за здравие, кончил за упокой. Вот так «просторно» раскаивается г-н Солженицын. Уж оставим в стороне кавалерийский наскок на сложнейшую историю гражданской войны в Сибири, странный со стороны человека, так много новейшей  русской историей занимавшегося. 

В «военной» главе второго тома сказано: «Но если обходить больные точки – нечего и браться за книгу о совместно пройденных испытаниях» (С2, стр. 360). Солженицын, математик по образованию, здесь почти «от противного» доказывает. Но противоречия-то нет. Лучше бы и в самом деле  «не брался» за эту книгу, не бередил бы подживающие раны. Взаимные подсчёты обид между народами разрушительны, раны лечит время и доброжелательство, готовность прощать, а не списки обвинений. Бухгалтерские книги г-на Солженицына ничего, кроме вреда, не принесут, особенно при его двойной бухгалтерии.  Горькой иронией звучат его слова: «Этой книгой я хочу протянуть рукопожатие взаимопонимания – на всё наше будущее» (С2, стр. 475). 

Что же, я готов протянуть руку любому человеку, русскому, не русскому, обнять его без всяких предварительных условий, кроме его взаимного движения навстречу. Не нужны здесь тысячестраничные фолианты, театральные раскаяния, перебиваемые  подлинными взрывами глубинной ненависти.  

И у русского, и у еврейского народов достаточно настоящих, жгучих проблем. Болезненное копание в прошлом их решению не помогает. 

Семён Резник завершает свою книгу горькими строками о трагедии Солженицына (см. также статью «Солженицынская трагедия»[31]). Он справедливо указывает, что писатель второй половиной своей жизни разрушает огромные достижения первой половины. Должен сказать, что я уже давно, задолго до знакомства с «Двести лет вместе» с болью вижу трагедию Солженицына. Человеческую и художественную. Думаю, что дело в природе его незаурядного дарования. В предисловии к «Телёнку» он с иронией отзывается о мемуарной литературе, называя её вторичной, литературой о литературе[32]. Но ведь и в художественной литературе можно различить два направления, два рода, хотя, разумеется, граница размыта, условна. Писатели первого типа способны далеко уходить от непосредственного личного опыта,  создавать фантастические, но совершенно живые ситуации (как Гоголь или Булгаков), перевоплощаться в характеры, от них космически удалённые. Тот же Чехов и собакой смог «стать» (а Лев Толстой – лошадью в «Холстомере»). Читаешь «Каштанку» и видишь всё вокруг «собачьими глазами». Мне помнится, что Бунин где-то пересказывал разговор с Чеховым в Ялте. Речь шла о профессионализме. Чехов показал на пепельницу и сказал что-то вроде: «Я профессионал, могу и об этой пепельнице хоть сейчас рассказ написать». Конечно, это была гипербола. Одарённые писатели второго типа прекрасно пишут о том, что они сами видели и пережили, или вблизи этого. При исчерпании «жизненного» запаса им грозит творческий кризис. По-моему, Солженицын – ярко выраженный писатель второго типа. Исчерпав в начальных, талантливых произведениях свой непосредственный опыт, он оказался в нелёгком положении. «Телёнок» он и сам магистральной вещью не считает, печатавшаяся в «Новом Мире»[33] вторая мемуарная книга «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов», по моему мнению, вовсе незначительна. Многое в этой книге лишено всякого общественного интереса – суды, адвокаты, гонорары, покупка имений[34]... Огромная эпопея «Красное Колесо» представляется мне сознательным или бессознательным, но очевидным вызовом Льву Толстому с его «Войной и Миром». И эту смелость писателя, его колоссальную волю, работоспособность я уважаю. Тем трагичнее грандиозность творческой неудачи. Не стало «Колесо» событием, не ожили, не сошли со страниц эпопеи Солженицына её персонажи. Где солженицынские Наташа Ростова, князь Андрей, Пьер Безухов...? Ничего, кроме сочувствия, у меня эта беда не вызывает... 

Не этим ли кризисом объясняются и настойчивые языковые эксперименты писателя? Спору нет, язык Солженицына ярок, своеобразен. Писатель выработал и свою систему синтаксиса, стремительную, сжимающую и раскаляющую литературное пространство. Многие его неологизмы, необычные грамматические формы поражают свежестью, свободой, неожиданностью. И при всём том у меня иногда возникает ощущение, что я нахожусь в антикварном магазине и, вдобавок, владелец перемешал подлинный антиквариат со своими искусными поделками «под старину». Вне художественных произведений, в публицистике, где неизбежно употребление иноязычных слов и слов высокого стиля, порою получается то, что Грибоедов называл смесью «французского с нижегородским». С сопутствующим комическим эффектом. В этом очерке встречалось, например, «вываливание из пределов цивилизованного поля», «влепить опус». И языковая свобода оборачивается анархией в конструкции «я хочу протянуть рукопожатие».
Это уже из фильма ужасов, отличная идея для Хичкока: Солженицын протягивает две соединённые руки на блюде...  

Что же касается ранних произведений писателя, того же «Ивана Денисовича» – насколько они станут фактами именно литературы – покажет Будущее, которое нам предвидеть не дано. Только иногда ощущаем мы его тени в Настоящем. Слишком много общественного волнения было вокруг лагерной повести Солженицына, слишком сильным эхом отозвалось время. На таком трамплине взлетают высоко. Но самый огромный успех в настоящем далеко не всегда является пропуском даже и в относительно близкое будущее. О бессмертии и говорить не приходится. Слава всесветная легко сменяется славой суетной, и обе быстро проходят. Sic transit… Как будут читать Солженицына с расстояния времени, когда умрут непосредственные эмоции, эмоции современников и участников событий, будут ли вообще читать как литературу, как того же Достоевского, Диккенса или Марселя Пруста, этого я не знаю... Время – своего рода фильтр и проходит через него только чистая художественная субстанция. Тогда и станет очевидным настоящий художественный вес писателя Солженицына. И не получится ли, как у Пророка: «…ты взвешен на весах и найден очень лёгким»[35]. 

Этого я уже не увижу.   

В 1928 г. самокопающийся еврейский публицист С. Литовцев публично пригласил своих русских оппонентов высказаться на тему, что «вам в нас (евреях) не нравится». В ответ он получил известный памфлет В.В. Шульгина «Что нам в них не нравится»[36]. И Шафаревич, и Солженицын – продолжатели дела Шульгина (опять-таки с поправкой на превосходящее перо монархиста царского закала). «Двести лет вместе» можно рассматривать, как гигантское продолжение старого памфлета. «Что мне (Солженицыну) в них (евреях) не нравится» – вот настоящее содержание двухтомника. Я заменил множественное число у Шульгина на единственное у Солженицына ввиду мессианских претензий писателя: он и над собственным народом себя возвышает, вещает с таких высот, куда человеческих взор уже не достигает. 

Евреи бывают разные: г-н Солженицын легко найдет себе придворных евреев, нет недостатка и в евреях лакействующих, есть искренне заблудившиеся души, кого-то подавят мегатонны сносок. Но – слава Б-гу – есть и такие, которые не задают вопросы à la Литовцев. Присоединяюсь к ним.  

Если г-ну Солженицыну что-то во мне, как еврее, не нравится, то это его собственная проблема.  Сочувствую ему, да помочь ничем не могу.  

Из-за этих заметок мне пришлось на  некоторое время погрузиться в «мир Солженицына», в пространство его слов и мыслей.  Тяжело в этом мире, душно, нечем дышать...  

Свою рецензию книги Лескова-Каджая Семён Резник озаглавил пушкинской формулой «Подвиг честного человека»[37]. Несомненно, этот эпитет применим к Лескову и к Каджая. Применим он и к самому Резнику. Рецензируемая его книга, и вся многолетняя деятельность  есть именно подвиг честного человека. Спасибо ему.

 

Ноябрь 2003 г., февраль 2006 г., новая редакция.

 

Примечания

[1] Ниже в цитированиях упоминаются, как С1 и С2. Оба тома можно найти и на Интернете http://sila.by.ru/, на этом же сайте приведён обширный список рецензий (с интернетовскими отсылками). Все приводимые сайты посещались в январе-феврале 2006 г.

[2] Выполненная в связи с выходом второго издания книги Резника новая редакция одноимённой статьи в балтиморском журнале «Вестник», № 26 (337) – 4 (341), 2003 – 2004. На Интернете http://www.vestnik.com/issues/2003/1224/win/kushner.htm (начало публикации).   При цитированиях книга Резника будет упоминаться, как Р-05 или Резник-05   (первое издание: Семён Резник: «Вместе или врозь? Заметки на полях книги А.И. Солженицына «Двести лет вместе»». Из-во «Захаров», Москва, 2003. Цитируется ниже, как Р-03 или Резник-03).  К глубокому сожалению многочисленных читателей, «Вестник» прекратил своё существование летом 2005 г.

[3]   E. Wilson, Shostakovich, A Life Remembered, Princeton University Press, Princeton, New Jersey, 1994, pp. 362–363. Цитирую  в моём обратном переводе с английского.

[4] Александр Солженицын, Человеку всякая правда нравственно нужна, интервью с Виктором Лошаком, Московские Новости, 12/24/02, http://www.mn.ru/issue.php?2002-50-2.

[5] В. Фрумкин, Уан-мэн-бэн(н)д, «Вестник», №22 (333), 2003  http://www.vestnik.com/issues/2003/1029/win/vfrumkin.htm. Эту статью можно также найти в только что вышедшей книге Владимира Фрумкина «Певцы и вожди», ДЕКОМ, Нижний Новгород, 2005.

[6] И.Р. Шафаревич, Трёхтысячелетняя загадка, цит. выше.

[7] И.Р. Шафаревич, Русофобия, Собрание Сочинений в трёх томах, т.2, «Феникс», Москва, 1994.

[8] Maurice Samuel, цит. соч., стр. 251–252.

[9] «Телёнок», цит. выше, стр. 571.

[10] Б. Пастернак, цит. соч., т.2, стр. 7.

[12] Возможно, речь идёт об отменённом исполнении цикла в Союзе Композиторов, которое было  назначено на 20  декабря 1948 г. (об этом пишет Даниил Житомирский в книге: Allan B. Ho and Dmitry Feofanov, Shostakovich reconsidered, Toccata Press, Exeter, 1998, стр.227 и  471).

[13] Брафман Яков. Книга кагала. Материалы для изучения еврейского быта. Вильна, 1869, I. Shahak, Jewish Religion, Jewish History, The Weight of 3,000 Years, Pluto Press, London, 1994. О Брафмане можно прочесть у Резника (Р-05, стр. 117), о Шахаке и его книге – в моей статье «Одна, но пламенная страсть», цитированной выше.

[14] Серьёзное исследование еврейской темы в творчестве Шостаковича можно найти в книге замечательного музыковеда Владимира Зака «Шостакович и евреи?», Издательство «Киев», Нью-Йорк, 1997. См. также эссе Timothy L. Jackson «Dmitry Shostakovich: the composer as Jew, with an Appendix by Klaus Meyer» в книге Allan B. Ho and Dmitry Feofanov, цит. выше. Это эссе включает подробный технический анализ еврейских идиом в творчестве Шостаковича.

[15] Например, С.М. Хентова пишет во втором томе своей монографии «Шостакович», т. 2, стр. 530, Советский композитор, Ленинград, 1986.: «По ладоинтонационному содержанию Симфония (речь идёт о Четырнадцатой симфонии – Б.К.), исходя из последовательной логики стихов, в сущности, расчленяется на три части. Экспозиция стихов – контрастные «De profundis» и « Мелагенья» на стихи Лорки. «В них, – заметила очень верно Сабинина, (цитируется книга М.Д. Сабининой  Сабинина М.Д. «Шостакович-симфонист», «Музыка», Москва 1976, стр. 405 –Б.К.) .– ясно обозначена поляризация средств, сохраняемых далее за сквозной и контрсквозной линиями: на одной стороне – диатоника и особые виды пониженного минора, медленный темп, господство мягких, плавно ниспадающих малотерцовых оборотов («De profundis»); на другой стороне – мертвенный хроматический C-dur, на базе которого возникают атональные созвучия, быстрый темп, стихия стаккатирующего ритма, господство восходящих квартовых и тритоновых оборотов, образующих двенадцатитоновый ряд («Малагенья»)». Двенадцатитоновая техника здесь уже последовательный органический приём выразительности, в особенности в тех случаях, когда рисуются образы застывшие, потусторонние, как в «Мелагенье»; или воинственно-злые, марионеточные – «Начеку» (рефрен ксилофона – шаги маленького солдата, обречённого на смерть); или мучительная отрешённость (фугато «В тюрьме Санте»)». И далее там же на стр. 531: «И вместе с тем в сквозной драматургии происходит беспрерывное интонационное обновление, следующее за каждым изгибом слова, и используется богатейший стилистический арсенал от додекафонии до стилизации в духе упомянутых элегий прошлого века».

[16] «Из-под глыб», Сборник статей, Москва, 1974, YMCA-PRESS, Paris, 1974.

[17] А. Солженицын, «Телёнок», цит. выше, стр. 362–363.

[18] Там же, стр. 364–365.

[19] Имеется в виду книга Шафаревича «Социализм, как явление мировой истории» (И.Р. Шафаревич, Собрание Сочинений в трёх томах, т.1, «Феникс», Москва, 1994).

[20] А. Солженицын, «Телёнок», цит. выше, стр. 362.

[21] Игорь Шафаревич, «Долгие Лета!», День Литературы, 10-11-2003, http://zavtra.ru/cgi//veil//data/denlit/087/12.html.

[22] См. http://www.mn.ru/issue.php?2003-44-105  Улицкая имеет в виду публикацию в «Новом мире» №11, 2003 окончания книги Солженицына «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов».

Я коснусь этой книги ниже.

[23] В. Войнович, цит. соч., Резник-05, стр. 660–661, 680–681. Речь идёт об упоминавшемся выше  звонке Солженицына помощнику Хрущёва. Писатель, в частности, предлагал забрать пьесу из театра, дабы «не давать материал для наших недругов».

[24] Григорий Померанц, Догматы полемики и этнический мир, «Звезда», №6 2003,     http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/6/pomer-pr.html.

[25] Даже в подборке фотографий в недавнем издании «Телёнка»  (цит. выше) это чувствуется. Рядом с интересными фотографиями можно увидеть художественный беспорядок на рабочем столе писателя в Переделкино, «последнее читанное» – на том же столе и т.д. Что-то, вроде портфеля Ленина, из одноимённого музея. А, ведь, как хороша фотография молодого (1954  г.) Солженицына, учителя математики в Кок-Тереке, объясняющего школьникам извлечение квадратного корня из комплексного числа. Моим бы студентам так!

[26] Сборник «Из-под глыб», цит. выше.

[27] Там же, стр. 138.

[28] А. Солженицын, «Телёнок», цит. выше, стр. 214–215.

[29] Там же, стр. 215.

[30] Там же, стр. 216.

[31] «Вестник» №23 (334),2003 http://www.vestnik.com/issues/2003/1112/win/reznik.htm .

[32] А. Солженицын, «Телёнок», цит. выше, стр. 8.

[33] Цит. выше, прим. 10.

[34] Ср., К. Кедров, Мельница без жерновов, «Русский курьер» 25 ноября 2003, № 155,  http://job.userline.ru/samizdat/32610?page=162.

[35] Даниил, 5:27.

[36] В.В. Шульгин, Что нам в них не нравится, «Славия», Париж, 1930. В. В. Шульгин (1878 – 1976) был заметной и парадоксальной личностью на российской политической арене начала двадцатого века. Монархист, он участвовал в финальном выкручивании рук царю и принял его отречение. Поразительная и трагическая подробность состояла в том, что ни сам император, ни его окружение, ни юрист Шульгин не знали законов престолонаследия. Отречение Николая за себя и за наследника этим законам противоречило. Вполне возможно, что это обстоятельство сыграло значительную роль в крушении династии. См., Резник-05, стр. 380–384. Настроенный антиеврейски, Шульгин, тем не менее, резко осуждал позицию царской администрации в деле Бейлиса и подвергся за это преследованию со стороны властей.

[37] С. Резник, «Подвиг честного человека», Вестник №17 (328), 2003, http://www.vestnik.com/issues/2003/0820/win/reznik.htm.


   


    
         
___Реклама___