Прочитав
в "Заметках" прекрасные воспоминания Бориса Бройдо, хочу
добавить к ним небольшой отрывок из написанных в мае 1958 года ярких записок
моего троюродного брата Якова Борисовича Мариампольского. Надеюсь, они
пополнят представления читателей об известной депортации 14 июня 1941 года.
Яков Борисович Мариампольский (1926 - 1996) принадлежал к очень состоятельной
семье. Его отец (подлинное имя Шая) и дядя Фебуш до советской оккупации Литвы
возглавляли в Пасвалисе фирму "Братья Мариампольские", торговавшую по всей
стране американскими сельскохозяйственными машинами. В дружной семье
Мариампольских у каждого брата было по четверо детей. Яша был старшим. Из
ссылки в Сибирь он ушел в апреле 1944 года на фронт и закончил войну в мае
1945 в Померании.
Анатолий Хаеш.
Яков Борисович Мариампольский. 1945 год. Германия
Ссылка, июнь 1941 года
"Примерно в пять утра я услышал
в коридоре сильный лай нашей собаки. И снова задремал. Ставни были закрыты, в
комнате темно. Открылась дверь, и я почувствовал, что вошла мама. Говорит:
"Дети, вставайте!". Она была взволнована. Света из открытой двери было
достаточно, чтобы увидеть ее влажные глаза. Во мне что-то дрогнуло, я понял:
случилось плохое. Но что?
Вскочил с кровати,
схватил одежду и тут заметил солдата, стоявшего рядом с мамой. Советских
солдат я видел много. Видел их в строю, радостными, веселыми, сдержанными в
разговорах. Видел рассказывающими о хорошей жизни в СССР. Я даже был знаком с
каким-то связистом, младшим сержантом, гордился этим знакомством. Когда он,
встречаясь, подавал мне руку, на зависть другим ребятам, я радовался.
Знакомство было такое, что я его с еще одним местным комсомольцем привел в дом
к нашим прислугам. Они познакомились. От мамы, конечно, мне за это досталось,
хотя и сейчас не понимаю, почему. Мое мнение о советских солдатах тогда, как и
сейчас, было самое лучшее. Но этот солдат был строг, не улыбался и смотрел на
нас, как на преступников, был злой, лишнего слова не разрешал произнести.
Мама, папа, все взрослые, кроме нас детей, отлично говорили по-русски, но их
знание языка не смягчило обращение солдата с нами.
Я, будучи в Германии, не был таким даже с
эсэсовцами и пленными. Однажды, когда наши солдаты стали бесчинствовать в
Германии в отношении гражданского населения, старая немка со слезами
обратилась ко мне:
- Вы же понимаете наш язык!
Почему не понимаете нас, что мы не виноваты в преступлениях нацистов, не
трогайте нас, ее слова подействовали на меня. Я их перевел солдатам, и мы
ушли.
А этот солдат стоит с винтовкой, как
статуя, готовый в любую минуту в ход пустить штык. На меня солдат произвел
дурное впечатление: считал, что он просто зверь.
Мама говорит:
Бог знает, что с нами будет.
Одевайся получше, и не один костюм, тут я сообразил, что нас на расстрел не
поведут. Я в первый момент подумал об этом, читал про такие случаи. В Польше с
евреями расправлялись, почему здесь нельзя так сделать с буржуями?
Я одел костюм, одел и второй костюм. Мои
костюмы были сшиты широкими, с запасом, такие в то время были в моде,
поскольку хотели запастись. Считали, что при большевиках такие костюмы не
справишь, да и не заработаешь на них. Одел я и трое моих часов, подаренных на
дни рождения. Взял фотоаппарат, причем запрятал его еще до предупреждения, что
фотоаппарат брать с собой нельзя. Никто этого не видел, ни родители, ни тот,
что нас вывозил.
Одевались все дети. Солдат стоит
у двери. Мама велит умыться, но какое тут мытье… Собака в коридоре воет,
поджавши хвост. Мы вышли в столовую в сопровождении откуда-то взявшегося
второго солдата. Поодиночке нас не пускали. Родители, чувствуя недоброе,
целовали нас, что делали очень редко, особенно папа.
За столом сидел гражданский с бумагами. Этот
человек жив и сейчас. Он, как я слышал, хороший пьяница и комбинатор, но
плохой руководитель. Солдаты начали обыск. Искали даже оружие, которого я дома
никогда не видел, если не считать Пурим, когда приносил пугач, за что однажды
мне крепко досталось.
Видимо, солдаты
действительно верили в возможность найти оружие. Как-никак, по их взглядам,
здесь живут буржуи, вооруженные с ног до головы и вечно покушающиеся на СССР.
Как много вещей! - сказал солдат. Пианино
было накрыто сеткой. Меня удивило, что солдат подумал именно это какое-то
оружие. Он даже вздрогнул. Мама улыбнулась и объяснила, что это музыкальный
инструмент.
Обыск окончен. Акт подписан. Через
окно я заметил много народа, среди них бабушка. Многие плакали. Мы думали, что
нам одним плохо. Гражданский был старшим. От него зависело, сколько вещей мы
можем взять. Матери, то есть мама и тетя хотели взять чуть ли не все. Но этот
тип сказал, что незачем, все равно не нужны будут. Вроде вещи дадут. Его
слова, конечно, действовали, так как их можно было понять по-всякому. Мне даже
жарко стало, жарче, чем от одежды. Папа говорил, что, если останемся живы,
вещи нам пришлют. Матери были другого мнения, и все совали в чемоданы и мешки.
Тип поторапливал, и все смотрел на часы.
Итак, в последний раз, я, родители, дедушка и дети: Рахиль, Соня, Абрам,
Моисей, Яха, Гита, Рута вышли из дома, где в достатке прошла наша жизнь. О
голоде и холоде мы знали только из книг. О принудительном труде, о
комарах-кровососах, о людях, что сушат мозги, о всем низком и бесчеловечном,
об интригах, провокациях и сплетнях, обо всем этом мы не думали, хотя шли к
тому навстречу каждым шагом.
Под конвоем мы вышли
во двор. Был солнечный теплый день, но мы были одеты, как на мороз. Мне было
жарко. Подъехала подвода с нашей лошадью, которая ранее тоже была
национализирована. Кучером был рабочий, который прослужил у нас много лет. Он
помог погрузить вещи. Не смотрел на нас, как на преступников. У него даже
слезы наворачивались на глаза. Многие вытирали платком слезы.
Мама устала держать на руках Руту. Она
попросила разрешения взять детскую коляску, но тип не разрешил. Папа стал его
просить со слезами, объясняя, что маме трудно. При этом он держал за руки
Моисея. Но тип не разрешал. Папа упал перед ним на колени. Я в слезах папу
никогда не видел. Я подскочил к нему, кричу:
- Что ты делаешь?! -
все-таки такого унижения я от него не ожидал.
Не
знаю, был ли он прав. Я считаю, что можно пойти на унижение перед людьми,
много умнее и честнее тебя, ради облегчения для близкого или ребенка. Но
унижаться перед неизвестным типом, да еще при народе, это у меня до сих пор в
голове не умещается. Но ему тогда виднее было. Может, он прожил жизнь, когда
сердца людей были мягче. Но тут настала жестокая пора. Я не слышал, чтобы он
когда либо еще чего-нибудь добивался, унижаясь. Видно понял, что законы не
такие гуманные.
Тип говорит:
- Не устраивайте демонстрации! - этот случай
занял несколько секунд. Но я его в жизни никогда не забуду, и, наверное, этот
тип его тоже помнит. Слышал, что он о многом сожалеет, после того как сам пух
в России от голода в военные годы.
Итак, старший
приказал идти за подводой, и семья наша, 13 человек (четверо родителей, восемь
детей и дедушка) под конвоем пошла через город, на радость какой-то кучки
людей. Мы шли сквозь толпы. Я не поднимал головы, просто стыдно было смотреть,
сам не знаю почему.
Пригнали нас на вокзал,
вернее подальше за вокзал, где мы погрузились в товарный вагон. Вагонов стояло
много, многие из них уже были заполнены. Бросалась в глаза большая охрана.
Народу было полно. Многие плакали. Папа сказал, что нечего им плакать, может
быть нам будет лучше, чем тем, что остались.
В
нашем вагоне уже находился бывший начальник полиции Липштас с женой и тремя
сыновьями. Была и бедная женщина с детьми. Это было непонятно: ведь высылают
богатеев. Оказалось, что ее пасынок уехал в Германию. Из-за этого ее с детьми
и прихватили. Она даже смеялась, что впервые попала в знатное общество.
Наши вагоны стояли на путях несколько дней.
Дедушка почувствовал себя плохо. Часовые были строгие, как собаки. Но иной раз
их сменяли курсанты в синих шинелях, или чём-то еще. Такой формы я потом
никогда не видел. Те были вежливее. Перед отправкой зашел какой-то начальник,
проверить высылаемых. Папа попросил, чтобы дедушку оставили, а потом он сам
приедет на пассажирском поезде. Начальник разрешил. Дедушка нехотя простился с
нами, он все же хотел быть вместе с детьми, ему не льстило ехать пассажирским.
Действительно, лучше бы дедушка ехал с нами, потому что он так ужасно погиб от
рук гитлеровских прихлебателей.
Было раннее утро,
когда нас повезли под усиленной охраной как закоренелых преступников. В вагоне
было душно, варить не разрешали. Мы хотели скорее попасть на место, потому что
в вагоне было очень плохо. Куда везут, мы тоже не знали.
В Шяуляе нас перевели на широкую колею.
Пришлось делать пересадку. Кругом часовые. Вагоны с решетками. Дурное
настроение еще ухудшилось. Наконец, мы в вагоне. Там нары. Дырки для
естественных надобностей. Народу больше, и можно сказать, что тесно.
В Вильнюс прибыли, когда затемно. Поскольку я
лежал на верхних нарах, то видел сквозь решетки военные эшелоны. Никто из нас
не думал, что надвигается война. Видел аэродром с разобранными самолетами.
Рано утром началась проверка. Вызвали папу, дядю,
Липштаса и других взрослых мужчин. Сказали, что они поедут отдельно. Женщины
подняли плачь. А мы, дети, просто не знали, что думать в этот момент. Папа
плакал, дядя Фебуш его успокаивал. Я крепко поцеловал папу, остальные тоже. Я
и сейчас не могу забыть эту сцену. Тетя Муся говорила, что может быть, мы в
последний раз видим отцов. Действительно, их, умерших от голода и ужасных
условий лагеря, многие из детей больше никогда не увидели. Я много слышал о
жизни в этом лагере в 1941 - 45 годах. Это было просто
бесчеловечно.
Некоторые женщины питали
иллюзии, что мужчин отделили только на время пути. Я этому не верил, потому
что не стали бы нас разъединять, когда мы уже приблизились к России. Ведь
никакое восстание, никакие силы извне уже не могли выступить против. Я так
думал, но молчал, был пацаном, с чьим мнением бы не согласились.
Вот мы без отцов. На ответственности матери
четверо детей, которые хотят кушать.
На станции
Орша, узнали, что началась война…".
