Fedin1
"Заметки" "Старина" Архивы Авторы Темы Отзывы Форумы Ссылки Начало
©"Заметки по еврейской истории"
Май  2006 года

Иштван Харгиттаи

 

Наши судьбы. Встречи с учеными

 Главы из книги

Перевод с английского Эрлена Федина

(продолжение. Начало в 11(60) и сл.)

 

Одд Гассель

 

 

Связи с Норвегией доминировали среди моих зарубежных контактов в течение первых двадцати лет моей научной карьеры. Там работала одна из лидирующих в мире групп по определению структуры молекул методами электронной дифракции, а это была область, в которой я работал. В Норвегии я начинал с Оддом Гасселем (1897-1981), "величайшим норвежским химиком своего времени", а продолжал с Отто Бастиансеном (1918-1995), ставшим одним из моих учителей.

 

Дега и Бастиансен

 

Главным открытием Гасселя была множественность форм внутреннего вращения в молекулах и то, что эти формы находятся в динамическом равновесии друг с другом. Внутреннее вращение в молекулах означает, что две группы атомов, соединенные химической связью, могут занимать различные ориентации относительно друг друга. До этого предполагалось, что такие атомные группы свободно вращаются вокруг соединяющей их связи. Потом было обнаружено, что это вращение затруднено энергетическим барьером. Был сделан вывод, что реализуется та форма внутреннего вращения, которая соответствует минимуму энергии молекулы. А Гассель открыл, что таких форм может две и более, и эти различные формы могут сосуществовать. Их относительное содержание определяется соотношением их энергий. Наиболее стабильная форма, имея самую низкую энергию, будет присутствовать в более высокой концентрации, а формы с более высокими энергиями окажутся в меньших количествах.

 

Одд Гассель

 

  Эксперимент был выполнен следующим образом. Регистрировалась картина рассеяния электронов этими молекулами. Эта картина содержит информацию о геометрии молекулы и о формах внутреннего вращения в ней. Из предположений об этих формах можно рассчитать соответствующие картины электронного рассеяния и сравнить их с опытом; верна та гипотеза, которая дает наилучшее совпадение с экспериментальной картиной. Гасселю встретились случаи, в которых ни одна из возможных форм не давала совпадения с экспериментом. Тогда он попробовал вместо индивидуальных форм применить их смеси. Это звучит просто и действительно несложно, за тем исключением, что никто до этого даже не предполагал, что молекулы одного и того же вещества могут находиться в нескольких формах, в основном сохраняя одни те же физические свойства. Разумеется, единичная молекула не находится в двух формах одновременно. Например, в каждый момент времени из ста молекул 60 будут в одной форме, а 40 в другой. Исследуемая система - смесь двух форм, находящихся в равновесии.

 Размышления о различных формах внутреннего вращения привели меня в начале 80-х к моей первой аналогии, объединяющей научную концепцию с чем-то иным. При посещении музея я внезапно увидел внутреннее вращение в изображении балерины на одной из пастелей Дега. Вскоре я нашел другую картину Дега, иллюстрирующую вторую форму внутреннего вращения. Сходство между рисунками Дега и научным изображением внутреннего вращения было замечательным. <…>

Гассель сделал свое открытие во время немецкой оккупации Норвегии. Он отказался публиковать сообщение о своем открытии в немецком журнале, но не мог переправить рукопись ни в английский, ни в американский журнал. Он опубликовал статью в малоизвестном норвежском издании. После войны он суммировал результаты своих исследований военного времени на английском языке. Норвежскую оригинальную статью об открытии часто цитируют, но редко читают. К 25-й годовщине публикации этой статьи тот же норвежский журнал напечатал ее английский перевод. Один из учеников Гасселя, Отто Бастиансен, помог распространению сообщений об открытиях Гасселя, и кульминацией его усилий стало присуждение Гасселю Нобелевской премии в 1969 году.

 Мои связи с Норвегией установились благодаря Бастиансену. Он был суперактивным ученым и политиком, имел развитое воображение. Глубокий интерес к подробностям жизни окружающих делал его популярным. Он положительно относился к Советскому Союзу, но не был слеп по поводу подавления демократии в Восточной Европе. Он вывел очень многих советских и восточноевропейских ученых из их изоляции и побуждал своих сотрудников посещать лаборатории в СССР и в Восточной Европе с целью развития сотрудничества.

 

Отто Бастиансен

 

 Я чувствовал сильную и безоговорочную привязанность к Бастиансену. Но некоторые норвежские друзья находили его cлишком напористым и отмечали, что он проявлял чрезмерную публичную активность за счет внимания к своей исследовательской группе. По-моему, его личный образ служил дополнением к образу его лаборатории и университета, он обеспечивал лидерство своей группы, а это придавало отваги молодым сотрудникам, побуждая их брать на себя больше ответственности. Его коллеги и ученики начали открыто критиковать его, когда он потерял влияние в связи с возрастом, болезнью и потерей должностей.

 Мое последнее посещение Бастиансена было печальным, но также и теплым. Он жил уже в доме престарелых, его здоровье был подорвано, и друзья предупреждали, что он вряд ли меня узнает; чаще всего он просто прогонял посетителей. Но случилось не так. Я провел с Бастиансеном всю вторую половину дня. Он вспоминал разные вещи и немного поговорил со мной по-русски - это он всегда любил. Когда я собрался уходить, он обнял меня, чего никогда не делал раньше, сказал несколько ободряющих слов и передал привет моей семье. Зная, что это наша последняя встреча, я потерял дар слова. Отношения с Бастиансеном создали образец взаимного общения в моей профессиональной и частной жизни.

 

В поисках профессии

 

В детстве моей первой мечтой было стать адвокатом - по примеру отца, которого я никогда не знал. Я верил, что из меня получится хороший адвокат. Однако, в Венгрии 50-х эта профессия не относилась к числу уважаемых. Меня интересовало кино, и я на рулонах бумаги для кассовых аппаратов рисовал различные сцены, кадр за кадром. Показывая эти "фильмы", я сопровождал их рассказом, который обогащал мои незатейливые картинки. Это предвосхищало мой последующий интерес к журналистике, но и она в Венгрии того времени была профессией очень ограниченного применения. Она считалась средством укрепления власти; репортаж-расследование не имел права на существование.

 Я с самого начала знал, что не гожусь для бизнеса. Когда мне было пять лет, в 1946 году, дядя по рыночным дням брал меня в свой магазин для помощи, заключавшейся лишь в том, чтобы ходить вдоль полок и отпугивать воров; у меня ничего не получилось. А в 1948 году, после национализации частной собственности, бизнес вообще был исключен из перечня профессий.

В 11 лет меня за победу в математическом конкурсе премировали книгой по химии. Она называлась "Тысячецветное сокровище" и рассказывала главным образом о том, что можно сделать из угля, например, - краски и лекарства. Я узнал о взаимопревращении веществ - самой сердцевине химии - за два года до начала курса химии в школе, где она была скучнейшим из предметов. Именно эта книга открыла мне глаза на очарование химии. В нашей семье никто не имел никакого отношения к естественным наукам, хотя отец хорошо знал математику, а тетка моей матери, тетя Лилли, хотела стать химиком, но ей помешали антиеврейские законы, существовавшие между мировыми войнами. Для нее во мне сосредоточился весь мир, и она следила за моими успехами.

Мой ранний интерес к химии заставил меня таскать из магазина любые химикаты бытового назначения. Я экспериментировал с ними дома, когда после обеда оставался один. Теперь я знаю, что эти опыты были опасны, но, к счастью, со мной ничего не случилось. А некоторые из моих опытов создавали изумительные визуальные эффекты.

Недавно я снова взял в руки "Тысячецветное сокровище" и с трудом поверил своим глазам. Книга была насквозь политизирована. Не было ни одной страницы без упоминания о коммунистической партии и ее ведущей роли, а также о преимуществах разделения труда с Советским Союзом и т.п. Книга появилась около 1951 года, в самый темный сталинистский период. Но когда я впервые читал и многократно перечитывал ее, вся эта политическая начинка прошла мимо моего сознания, которое отфильтровало ее.

 

Начало научной карьеры

 

Когда я, получив диплом в Москве, в 1965 году приступил к своим исследованиям в Будапеште, я исходил из того, что нет смысла повторно открывать уже известные вещи. Я хотел работать на границе достигнутого в моей области и на уровне международных стандартов. В Венгрии середины 60-х это не было тривиальной целью из-за изоляции от Запада и скверных условий для экспериментальной науки. Позже, в Америке, я узнал о деньгах для старта, но таких денег я не имел; даже сама идея стартовых денег не была нам известна. Шла битва за каждую копейку.

Лаборатория, куда меня приняли, финансировалась Академией наук, в которой не предусматривались расходы отдельных сотрудников. Распорядитель хотел выделить мне какие-то деньги на покупку химикалий. Я был первым на его веку, кто потребовал денег для проведения вычислений, а он был не готов платить за время на компьютере, такой статьи расходов раньше не было. Он не мог понять, зачем химику понадобились вычисления.

Но имелись и обнадеживающие моменты. Хотя политическая система тогдашней Венгрии питала отвращение к интеллектуалам, наука все еще обладала магической аурой. Незадолго до своей смерти Венгрию в последний раз посетил Альберт Сент-Дьерди. Он сказал, что хотел еще раз порадоваться тому уважению, которое народ питает к науке. Мой опыт подтверждал это. Например, когда мне понадобился кусок силиконовой резины, я пошел на будапештское предприятие, выпускавшее подобную продукцию, но не вполне то, что мне годилось. Начальник цеха ненадолго остановил производственную линию, перенастроил ее и изготовил нужный мне кусок резины. Ему было достаточно моих объяснений, что я работаю в Венгерской Академии наук, и этот кусок нужен для научных исследований. Я даже не спросил, должен ли что-нибудь заплатить: ведь я никак не мог бы отблагодарить их.

Мой энтузиазм был безграничным и заразительным. Йожеф Гернади, заведующий мастерскими, был счастлив помочь мне в конструировании и монтаже моей экспериментальной установки. Он был не слишком образован, но очень благорасположен. Ему не были нужны точные чертежи, вместо этого он мы вели бесконечные разговоры о смысле эксперимента, и он находил наиболее толковые решения. Они были настолько оригинальны, что мы вместе опубликовали несколько статей. Он изобрел маленькое приспособление для испарения малолетучих жидких и твердых образцов внутри дифрактометра, которое копировали другие лаборатории. Это устройство так понравилось гостившему у нас американскому ученому, что он попросил нас изготовить для него такое же. На следующий год он специально приехал в Будапешт за ним. У нас не было официального способа такой передачи, поэтому мы на бартерной основе получили от него ручной калькулятор.

Гернади романтически следовал в своем поведении примеру героя одного романа, в котором старый мастер помогает молодому инженеру осуществить нововведение, революционизирующее весь процесс производства. Позже я прочитал этот роман. Он был написан в стиле социалистического реализма, но именно это сочинение подвигло заведующего мастерскими и его юного помощника на добровольную работу со мной, отнимавшую много времени - без какой-либо оплаты за  сверхурочные часы. Зачастую мы покидали мастерскую ночью. Это длилось около трех лет. Потом Гернади умер от быстрой неизлечимой болезни. Ему было 54 года. 

  Я выполнял свою докторскую диссертацию без руководителя, что допускалось правилами. Недостатком было то, что я потратил на получение докторской степени немного больше времени. Преимуществом была моя независимость. Я рано начал активно сотрудничать с учеными из капиталистических стран, что было довольно необычно в 60-х. Я перевел несколько длинных технических описаний, полученных в Японии от Козо Кучитцу. Я получил дружеское письмо от американского коллеги, который объяснил мне, почему у меня в Будапеште нет шансов создать такую лабораторию, которая мне необходима. Решение могло быть связано с Бастиансеном: он пригласил меня в Осло на три месяца и обеспечил стипендией 

 

Гассельская лекция

 

Я встретил Одда Гасселя в 1968 году, во время моего первого визита в Осло. Он только что ушел в отставку, но сохранял активность. Гассель был сух, любезен, помогал, но не покровительствовал. Незадолго до этого умер его брат-близнец, это потрясло Гасселя, и в свои последние годы он становился все более отстраненным.

 Гассель умер в 1981 году, майским утром. Именно на этот день в университете Осло была назначена моя гассельская лекция. Эти лекции имели весьма впечатляющий распорядок. Бастиансен рассказал мне, что обычная процедура заключалась в том, чтобы предложить Гасселю пять имен, из которых он выбирал лектора. В 1981 году его выбор пал на меня, и этот выбор оказался последним в его жизни.

 Май 1981 года оказался датой лекции в результате серии отсрочек. Я должен был прибыть в Осло раньше, но у меня возникли проблемы с паспортом. Летом 1978 года мой брат бежал из Венгрии, и мой паспорт у меня отобрали. При нашей последней встрече брат рассказал о своем плане и спросил, как это может отразиться на мне. Я сказал, что меня на некоторое время лишат возможности ездить за рубеж, но что это не должно влиять на его решение.

Как если бы ничего не случилось, я в сентябре 1978 года попросил разрешения на поездку в Осло, куда я был приглашен на празднование 60-летия Бастиансена. И я получил официальное письмо из Министерства Внутренних дел, что я не могу путешествовать, т.к. мой брат уехал за рубеж нелегально. Поэтому я послал свою лекцию почтой,  и она была напечатана - единственная из всех!

 То, что я был лишен права ездить за границу, не было чиновничьим произволом: таков был закон. За проступки человека полагалось наказывать всех членов семьи. Через пару лет закон изменили, уничтожив основание, на котором я был лишен паспорта. Однако чиновники имели возможность играть со мной в прятки и воспользовались ею. Вот почему в 1981 году я приехал в Осло на месяц позже, чем собирался. Норвежцы обещали откладывать гассельскую лекцию, пока я не появлюсь, и свое обещание сдержали. Когда Гассель умер, возник вопрос, следует ли проводить гассельскую лекцию, но семья Гасселя сообщила в университет, что "эта лекция должна состояться" (The Lecture must go on). Эти слова произвели на меня огромное впечатление, потому что Бастиансен рассказал нам историю, случившуюся в начале 1940-х.  Норвежские нацисты арестовали Гасселя за участие в движении сопротивления и передали его в руки гестапо. Университет ответил забастовкой, но Гассель из тюрьмы передал, что "лекции должны продолжаться" (The lectures must go on)…

 

Благодарность учителям

 

Хотя в начале научной карьеры я был целиком сосредоточен на своих собственных исследованиях, на меня очень сильное впечатление произвела широта интересов Бастиансена. Эти интересы простирались от истории науки до русской классической литературы (он читал Достоевского в подлиннике). Пример Бастиансена вдохновил меня на постепенное расширение поля зрения, включая использование широкого образования, полученного мною в гимназии.

Доктор Михай Чонкаш был замечательным учителем истории Греции и Рима. На его уроках эпизоды античных времен всегда переплетались с универсальными ценностями человечества. Особенно запомнилась его лекция о греке Фукидиде, жившем в пятом веке до н. э. Фукидид стал историком, проиграв Периклу борьбу за власть  в Афинах. Тем, что мы так много знаем о золотом веке Афин и о деяниях Перикла, мы обязаны Фукидиду. Он показал нам Перикла как великого государственного и военного лидера. Фукидид мог бы писать о Перикле уничижительно, в отместку за свое поражение, но, учил нас доктор Чонкаш, прославляя Перикла, Фукидид прославил себя. Гораздо больше чести быть побежденным великим  человеком, нежели ничтожеством. Я вспомнил этот урок, когда читал об истории открытия первого химического соединения с благородным газом.

 В начале 30-х Дон Йост со своим студентом попытался получить соединение из инертного газа ксенона и фтора. Их эксперимент не удался, и они сообщили о своей неудаче в статье. Лишь в 1962 году удалось заставить инертный газ вступить в химическое соединение: Бартлет в университете Британской Колумбии осуществил реакцию гексафторида платины с ксеноном. Инертные газы получили свое название из-за их очень малой способности образовывать соединения с другими элементами. Так что Бартлет совершил настоящий прорыв. Примо Леви упоминает это открытие на первой странице первой главы своей книги Периодическая таблица. Йост радостно приветствовал достижение Бартлета, что напомнило мне рассказ о Фукидиде.

 Учителем химии в первом классе нашей гимназии был доктор Арпад Киш. Он не любил преподавание, его уроки были неинтересными, ученики его ненавидели и дали прозвище "Фунгус". Однако, доктор Киш оживал в химическом кружке, который он вел для небольшой группы гимназистов. Именно там меня впервые учил химии знающий человек. Мы осваивали качественный анализ; получив образец, надо было определить, какие элементы в нем содержатся. Существуют простые схемы, следование которым - логическая игра. Если я попробую это и получу такой-то ответ, то здесь может присутствовать вот то-то и то-то, а это и это достоверно отсутствует, и т.д. Вскоре я освоил логику анализа и перестал заглядывать в схемы. Это был один из двух притягательных разделов химии, унесенных мною из гимназии в университет.

 Во время всеобщей забастовки зимой 1957 года, после подавления революции 1956 года, нормальной учебы у нас не было, но гимназия была открыта. Учителя и ученики томились вместе, а некоторые учителя давали неформальные уроки по темам, которые им нравилось обсуждать, если находились ученики, желающие слушать. Именно тогда я узнал от Йожефа Казара о замечательной способности атомов углерода соединяться друг с другом в длинные цепи. Эти цепи могут разветвляться, и одно и тоже число атомов углерода может создавать разные разветвленные структуры. Это свойство называется структурной изомерией, которая обозначает соединения одинакового состава с различным порядком связности атомов.

 Разве не великолепно было бы, если бы учителя рассказывали только о том, что им самим интересно, а их слушали только те ученики, которых эта тема интересует? Разумеется, для фундаментальных предметов это невозможно, ибо они содержат неотменимый и обязательный минимум знаний. Но еще остается обширное пространство дальнейшей либерализации обучения для менее фундаментальных тем.

 Моим последним учителем был Лев Вилков, в МГУ, когда я в 1964-65 г.г. выполнял дипломную работу. От Вилкова я впервые узнал о Гасселе и Бастиансене. Первоначальной целью моего обучения в МГУ была радиохимия. Довольно быстро я осознал, что эта область меня не привлекает. Когда я решил сменить специальность, мой будапештский попечитель, которому я должен был докладывать о своей учебе, сообщил мне, что они не хотят мешать мне сменить специальность, но не смогут обеспечить меня работой, когда придет время. Я тогда не думал о предстоящих мне заботах по поводу будущей работы и рьяно взялся за поиски интересного дела. Я потратил месяцы на хождения по гигантскому зданию химического факультета МГУ пока не нашел то, что хотел. Это была лаборатория Вилкова. Его исследования казались очень интересными, а атмосфера была приятной.

 Я работал у Вилкова только девять месяцев, но получил сильнейший импульс к развитию. Десять лет он потом оставался моим старшим коллегой, несмотря на большую занятость в лаборатории с требовавшими внимания сотрудниками, диссертантами и дипломниками. Все они помещались в его большом модуле, рядом с дифрактометрами, химическими вытяжными шкафами и темной комнатой для проявления фотопленки. В то время многие москвичи жили в коммунальных квартирах, где несколько семей делили между собой единственную кухню и ванную комнату, так что не было ничего необычного в том, что в лаборатории нескольким сотрудником приходилось пользоваться одним столом. Эта теснота таила в себе некоторые преимущества: я мог наблюдать Вилкова в ходе руководства работой сотрудников и студентов.

 Вилков читал запоем и ожидал от нас того же. Библиотека химфака выписывала все ведущие западные химические журналы, но только в копиях. СССР не участвовал в конвенции по авторским правам, и дорогую научную периодику просто фотокопировали. На сотни профессоров и студентов приходилась лишь одна копия, так что доступ к журналам требовал усилий. Но Вилков учил нас быть в курсе всего, что происходит в нашей науке.

 Директором небольшой лаборатории Венгерской АН, где я начал работать после МГУ, был Шандор Ленгеи. Он лично принял меня после моего возвращения из Москвы. Он имел критический склад ума, прекрасную математическую подготовку, и он помог мне оформить мою первую статью, написанную по-английски. Он не принимал непосредственного участия в моей работе и никогда не претендовал на соавторство ни со мной, ни с другими сотрудниками лаборатории, что тогда было распространенным обычаем. Его честность помогла мне с самого начала быть независимым. Из безликого бюрократа, подписавшего то самое письмо с отказом в приеме на химический факультет в 1959 году (см. предыдущую главу), он превратился в друга. Он страдал от лейкемии, скрывая это на протяжении многих лет, и совсем немного времени провел в больнице перед смертью. Мы с Магди посетили его за день до смерти. Он был хил и слаб, но при нас оживился и говорил о своих идеях объединения термодинамики и химической кинетики. На какое-то время он забыл о болезни, больнице и процедурах.

 Ленгеи был сдержанным и осторожным человеком в гораздо большей мере, чем скандинав Бастиансен. Но в редких случаях я ощущал его личную заботу. Например, через пару недель после вторжения в Чехословакию в 1968 году, он проявил себя. Это вторжение было для меня решающим моментом, показавшим невозможность "социализма (советского образца) с человеческим лицом", к которому призывал лидер компартии ЧССР Александр Дубчек.  Мы с Магди были в отпуске во время этого вторжения, которое меня на несколько дней просто парализовало. Когда я вернулся в лабораторию, Ленгеи позвал меня в свой кабинет. Он сказал мне, что не знает моих чувств по поводу вторжения в Чехословакию и дал понять, что не желает этого знать. Но, сказал он, если я вынашиваю какие-либо мысли о протесте, то он настойчиво не советует этого, поскольку это было бы бесполезно и лишь навлекло бы на меня неприятности. Он подчеркнул, что я не должен рассматривать этот совет как его негативное мнение о вторжении, он всего лишь хотел дать мне совет.

 (продолжение следует)

 


   


    
         
___Реклама___