©"Заметки
по еврейской истории"
|
Апрель 2006 года
|
Владимир Добин
"Небесное и земное" - "Starlight":
Тель-Авив, 2003, 256 с.
Уже само название поэтического сборника русско-израильского поэта Владимира Добина содержит намек на раздвоенность - "Небесное и земное". Этим поэт отчасти объясняет значение центральных тем книги: "небесное" - Бог, свет, бытие; и "земное" - будни, время, люди. Так, например, Добин пишет в стихотворении "Двойник":
О, Боже, откуда я знаю,
что этому там, во тьме,
другая жизнь, не земная,
Тобою дана - не мне?
А здесь эта вспышка света,
искрящийся всплеск огня
на переломе лета
врасплох застали меня.
Поэзия Добина - с ее то размеренными, то неровными ритмами, с ее то спокойным, то сбивающимся голосом, но с неизменным стремлением к равновесию - это поэзия тянущегося к свободному парению между "небесным и земным", к "состоянию невесомости", с которым Андрей Тарковский сравнивал состояние любви.
Перед нами, прежде всего, стихи о любви - к своим родным, к своей стране, к своему народу. Трудно, оперируя такими крупными величинами, не уйти в пафос или не прибегнуть к гиперболе. Однако любовь у Добина выражена с поразительной естественностью, лишенной эмоционального надрыва. Ведь стихи его написаны не в честь знаменательных лиц и дат и не потому, что именно таких стихов ожидает толпа. Они написаны потому, что любовь для поэта - величина постоянная. Не обыденная, разумеется, а естественная, укорененная в его изначальной природе. Отсюда - его приятие - судьбы, страны и мира в целом:
И я мог бы жить в другой стране -
но другой не выпало мне,
а эта - малюсенькая - досталась:
больше у Господа не осталось.
И вот уже три тысячи лет
на этой земле мне покоя нет.
И всё равно -
сам не знаю,
откуда я это знаю, -
на другую не променяю.
Отсюда - его равновесие и непоколебимая вера в то, что:
Я словно бы ждал только этого знака -
вот в этой, нахлынувшей вдруг тишине,
и всё, что случится со мною, - во благо,
а что не случится - во благо вдвойне.
В книге Добина есть удивительное ощущение дома: "Всё здесь - свое: и радости, и горе, / и даже крылья мельниц ветряных". Эта черта, присущая русскоязычным поэтам Израиля в целом, отличает их от поэтов остального Зарубежья и, может быть, от поэтов современной России. Да, родными становятся нерусские пальмы, горячий песок, малопонятный, но "волшебный", "древний и прекрасный" иврит, а привычными - даже неспокойные израильские будни. Поэтому, должно быть, в поэзии Добина доминирует нота возвращения - на землю праотцев:
А мне уготована, видно, иная судьба,
и карта - велением свыше - дана только эта.
На счастье, я думаю, ведь у потомка раба,
чтоб выжить на свете, особого выбора нету.
И еще:
Слава Б-гу, что к морю
прилепилась вот эта землица -
и не надо нам больше
по миру пристанищ искать,
и до смерти самой
у нас есть, где любить и молиться
и где сил набираться,
чтоб снова из мертвых восстать.
Тем не менее, возвращение к корням и "всемирный исход" не означают отрешения от прошлого, от России, от русского языка... Пожалуй, в этой цепочке именно язык является главным звеном, не позволяющим поэту-эмигранту полностью порвать с Россией, забыть ее. Вот, что об этом пишет Добин в стихотворении "И тает звук родимой речи...":
Не думай, что с тобой навеки
расстались мы - еще туда
текут, ломая горы, реки,
бегут, сливаясь в жизнь, года.
"Будь ты хоть сто раз гражданином действительно ставшего тебе второй родиной Израиля - никогда не отбросишь ты первую родину, Россию, покуда пишешь и говоришь по-русски", - утверждал Евгений Витковский в предисловии к антологии "Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии". И посему, в воображении поэта нет-нет - да проглядывают между пальмами живущие в памяти очертания подмосковных крыш. Нет-нет - да начинает мести колючий снег посреди жаркой пустыни: "Как эти волны на снега похожи!". Нет-нет - да ощущается неразрывная связь двух историй и культур: "А может, так это и надо - / всё вместе: Израиль и Русь?"; или: "Все надписи - белым по синему. / А там было красным - по черному". Нет-нет - да вспоминаются некогда прочитанные книги и знакомые лица:
Это странное прошлое - нынешней жизни живей.
Всё - из давних примет родного московского быта.
Но за вашими книжками место нашлось и моей.
Значит, всё продолжается. И ничего не забыто.
Не случайно, Добин часто обращается к русским классикам. Его собеседниками становятся Лермонтов, Тютчев, Ахматова, Есенин, Блок, Пастернак: "И томик Тютчева в кармане, / и дым отечества над нами - / но нет покоя, нет"; или: "Но пусть душа прислушается к Богу, / когда звезда с звездою говорит". Примечательно и то, что в книге поэт использует две формы написания имени Господа: "Бог" - по русской, и "Б-г" - по еврейской традиции.
Есть в книге стихи-зарисовки (людей и природы), стихи-обращения к поэтам и художникам (не обязательно только русским), стихи-раздумья... И в большинстве стихотворений заметно преобладает образ света - метафоры "земного" и "небесного". Это свет, излучаемый "полукружьем радуги", "желтым лучом", "слепящим желтым шаром" солнца и даже "незримо-вездесущим" снегом. Это свет "негасимых свеч", "несказанный свет" из окна, "нездешний свет", озаряющий окружающее, и, конечно же, - само чудо жизни: "И даже ночью звездное свеченье / напоминает о других мирах, / где форма жизни - вечный свет разумный".
Поэтому, поэзия Владимира Добина озарена не слепящим, а чуть приглушенным, словно равномерно рассеянным по строкам, светом мудрости:
Как хочется быть стариком:
и сыну уже не надо идти на войну
ни с Сирией, ни с Ливаном,
и можно не ждать от него вестей,
а рано ложиться и поздно вставать,
день наступивший благословляя.
Чикаго-Люксембург
___Реклама___