Garber1.htm
©"Заметки по еврейской истории"
Апрель  2006 года

Марина Гарбер


Владимир Добин

"Небесное и земное" - "Starlight":

Тель-Авив, 2003, 256 с.



     Уже само название поэтического сборника русско-израильского поэта Владимира Добина содержит намек на раздвоенность - "Небесное и земное". Этим поэт отчасти объясняет значение центральных тем книги: "небесное" - Бог, свет, бытие; и "земное" - будни, время, люди. Так, например, Добин пишет в стихотворении "Двойник":

     О, Боже, откуда я знаю,
     что этому там, во тьме,
     другая жизнь, не земная,
     Тобою дана - не мне?

     А здесь эта вспышка света,
     искрящийся всплеск огня
     на переломе лета
     врасплох застали меня.

     Поэзия Добина - с ее то размеренными, то неровными ритмами, с ее то спокойным, то сбивающимся голосом, но с неизменным стремлением к равновесию - это поэзия тянущегося к свободному парению между "небесным и земным", к "состоянию невесомости", с которым Андрей Тарковский сравнивал состояние любви.
     Перед нами, прежде всего, стихи о любви - к своим родным, к своей стране, к своему народу. Трудно, оперируя такими крупными величинами, не уйти в пафос или не прибегнуть к гиперболе. Однако любовь у Добина выражена с поразительной естественностью, лишенной эмоционального надрыва. Ведь стихи его написаны не в честь знаменательных лиц и дат и не потому, что именно таких стихов ожидает толпа. Они написаны потому, что любовь для поэта - величина постоянная. Не обыденная, разумеется, а естественная, укорененная в его изначальной природе. Отсюда - его приятие - судьбы, страны и мира в целом:

     И я мог бы жить в другой стране -
     но другой не выпало мне,
     а эта - малюсенькая - досталась:
     больше у Господа не осталось.
     И вот уже три тысячи лет
     на этой земле мне покоя нет.
     И всё равно -
     сам не знаю,
     откуда я это знаю, -
     на другую не променяю.

     Отсюда - его равновесие и непоколебимая вера в то, что:

     Я словно бы ждал только этого знака -
     вот в этой, нахлынувшей вдруг тишине,
     и всё, что случится со мною, - во благо,
     а что не случится - во благо вдвойне.

     В книге Добина есть удивительное ощущение дома: "Всё здесь - свое: и радости, и горе, / и даже крылья мельниц ветряных". Эта черта, присущая русскоязычным поэтам Израиля в целом, отличает их от поэтов остального Зарубежья и, может быть, от поэтов современной России. Да, родными становятся нерусские пальмы, горячий песок, малопонятный, но "волшебный", "древний и прекрасный" иврит, а привычными - даже неспокойные израильские будни. Поэтому, должно быть, в поэзии Добина доминирует нота возвращения - на землю праотцев:

     А мне уготована, видно, иная судьба,
     и карта - велением свыше - дана только эта.
     На счастье, я думаю, ведь у потомка раба,
     чтоб выжить на свете, особого выбора нету.

     И еще:

     Слава Б-гу, что к морю
     прилепилась вот эта землица -
     и не надо нам больше
     по миру пристанищ искать,
     и до смерти самой
     у нас есть, где любить и молиться
     и где сил набираться,
     чтоб снова из мертвых восстать.

     Тем не менее, возвращение к корням и "всемирный исход" не означают отрешения от прошлого, от России, от русского языка... Пожалуй, в этой цепочке именно язык является главным звеном, не позволяющим поэту-эмигранту полностью порвать с Россией, забыть ее. Вот, что об этом пишет Добин в стихотворении "И тает звук родимой речи...":

     Не думай, что с тобой навеки
     расстались мы - еще туда
     текут, ломая горы, реки,
     бегут, сливаясь в жизнь, года.

     "Будь ты хоть сто раз гражданином действительно ставшего тебе второй родиной Израиля - никогда не отбросишь ты первую родину, Россию, покуда пишешь и говоришь по-русски", - утверждал Евгений Витковский в предисловии к антологии "Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии". И посему, в воображении поэта нет-нет - да проглядывают между пальмами живущие в памяти очертания подмосковных крыш. Нет-нет - да начинает мести колючий снег посреди жаркой пустыни: "Как эти волны на снега похожи!". Нет-нет - да ощущается неразрывная связь двух историй и культур: "А может, так это и надо - / всё вместе: Израиль и Русь?"; или: "Все надписи - белым по синему. / А там было красным - по черному". Нет-нет - да вспоминаются некогда прочитанные книги и знакомые лица:

     Это странное прошлое - нынешней жизни живей.
     Всё - из давних примет родного московского быта.
     Но за вашими книжками место нашлось и моей.
     Значит, всё продолжается. И ничего не забыто.

     Не случайно, Добин часто обращается к русским классикам. Его собеседниками становятся Лермонтов, Тютчев, Ахматова, Есенин, Блок, Пастернак: "И томик Тютчева в кармане, / и дым отечества над нами - / но нет покоя, нет"; или: "Но пусть душа прислушается к Богу, / когда звезда с звездою говорит". Примечательно и то, что в книге поэт использует две формы написания имени Господа: "Бог" - по русской, и "Б-г" - по еврейской традиции.
     Есть в книге стихи-зарисовки (людей и природы), стихи-обращения к поэтам и художникам (не обязательно только русским), стихи-раздумья... И в большинстве стихотворений заметно преобладает образ света - метафоры "земного" и "небесного". Это свет, излучаемый "полукружьем радуги", "желтым лучом", "слепящим желтым шаром" солнца и даже "незримо-вездесущим" снегом. Это свет "негасимых свеч", "несказанный свет" из окна, "нездешний свет", озаряющий окружающее, и, конечно же, - само чудо жизни: "И даже ночью звездное свеченье / напоминает о других мирах, / где форма жизни - вечный свет разумный".
     Поэтому, поэзия Владимира Добина озарена не слепящим, а чуть приглушенным, словно равномерно рассеянным по строкам, светом мудрости:

     Как хочется быть стариком:
     и сыну уже не надо идти на войну
     ни с Сирией, ни с Ливаном,
     и можно не ждать от него вестей,
     а рано ложиться и поздно вставать,
     день наступивший благословляя.

     Чикаго-Люксембург


   


    
         
___Реклама___