Многострадальной ветви киевских
Тартаковских посвящается
– Нарумов, Нарумов… Странно знакомая фамилия…
– Та вы шутите, старлей! На Украине ваша фамилия известнее!
– Зря подлизываешься, начхим. Что всем нам светит после такого гребаного
драпа…
Старлей, обладатель популярной фамилии, промолчал. Лениво отозвался Нарумов:
– Мы же условились – без матегных слов. И не поминать о войне. Вегно, стаглей?
– Проще сказать, чем сделать… Кто сдает?
– Та, вроде, я сдавал… Смерш сдает!
– Смерш! Радость-то какая! – Смерш с треском тасовал карты и тянул слова. –
Кстати о фамилиях… Тартаки – это лесопильщики. А сердюки… Знаешь, начхим, кто
такие сердюки? Турки!
– Глупо, тупо и неразвито. И шо вам навредили сердюки?
– А то, что пердюки! Ладно, гляди в карты, твое слово.
– Та тут разглядишь… Костер бы!
– Да, костег не помешал бы.
– Уж гансам точно. Им наш костерок в самый бы раз!
– Так они и полетят вам ночью над горами!
– А Кутаиси бомбить – с моря заходить будут, что ли?
– Господа, господа!
– Ну, вот, как в окружении – так сразу и господа!
– Нет, пгосто… соскучился я по этому слову…
– Какие господа, Нарумов… Тут все – товарищи.
– Спгаведливо, но и печально, стаглей. Ваше слово.
– Пики.
– Тгефы. Начхим?
– «У сусида хата била…»
– Пгостите?
– Думаю… «У сусида жинка мыла… А у мэнэ…» Нет, а у меня пас.
– Это без риска. Пас – себя спас. Трефы здесь.
– Давайте, валяйте… Сидеть нам на карнизе, как воробышкам на проводе, кабы не
лужайка эта. Ее нам бог послал.
– Бох?! Та вы же коммунист, Смерш ! И подрыв – бох?
– Ну, подрыв – моих большевичков дело.
– Спасибочки! И накроют нас, как воробышков! Один ганс с автоматом – и нас как
не было!
– Да-с, моей шашкой и вашими ТТ не посгажаешься…
– Зато тропки нет, гансам не пройти… Ну, вы играете или как?
– Чегвы.
– Червы ваши, Нарумов.
– Открываю прикуп, конник… И пишу за туза!
– Что ж, туз – он и в Афгике… И на Кавказе… Семь бубен.
– Кто играет семь бубён, тот бывает…
– Вист.
– Я пас.
– О-о-опаслив начхим. Да ещё после полёта на палке!.. Ха-ха!
– Открывайтесь, Сердюк.
– У меня только пика…
– Пику и берем. Что у него? Десять, валет, дама… Две.
– Не совсем. Посмотгите внимательно…
– А, ход наш… Что ж вы так, не по-игроцки, Нарумов?
– Да ведь ситуация-с… Пишите двенадцать вистов.
– Товарищи, я сдам и схожу к Тоцу.
– Та темень уже! Упадёте, Тартаковский.
– Заткни пасть, Сердюк. Валяй, начштаба. Сердюковскую палку возьми, отобьешься
в случае чего. Конник, твое слово.
– Стгельнете, если что, да, стаглей? Пики.
– Та гляньте на него, рот не закрывает! Я пас.
– Трефы.
– Тгефы мои…
– Трефы твои… Оххх! Конник, сотвори милость, пересядь на мой чурбак, а я на
твой тюк, а? Задница затекла, остоело уже!..
… Лужайка открылась после трудного спуска, и сперва они пересекли ее, не
заметив. Тропа потянулась по узкому карнизу над пропастью, но вела их недолго,
карниз оказался подорван. Скол шел под прямым углом и еще не замочен был
дождями. Пути в долину не было. Вернулись. В центре лужайки нашли очаг со
следами копоти тех беззаботных времен, когда туристы распевали здесь под
гармони и гитары немудреные песни собственного сочинения. Жилистый Нарумов,
без видимых усилий несший два тюка наперевес, извлек из одного одеяло,
распялил над очагом и превратил в стол. В скале обнаружили нечто вроде ниши с
трещиной, из нее сочилась вода. В нишу сложили всю еду, какую собрали по
карманам, и флягу со спиртом – вклад Нарумова. Крохотная лужайка над
пропастью, низкие деревца, редкий кустарник. Идеальная западня: впереди и
справа обрыв, слева скала, сзади противник…
28 июля, после сдачи Ростова и оглашения приказа «Ни шагу назад», Ставка
потребовала от Северо-Кавказского фронта перехода к жесткой обороне, но уже на
другой день поменяла диспозицию на наступательную – чтобы помочь армиям,
оборонявшим Сталинград. От Сталинграда немцев отделяло тридцать километров
ровной степи, а от Эльбруса триста километров предгорий и гор. К исходу 29
июля ударная группа фронта заняла рубеж атаки, назначенной на семь утра.
За пять минут до начала немцы ударили по группировке на стыке двух армий. В
образовавшийся прорыв, к Главному Кавказскому хребту, пошли танковые корпуса
Гота. 6-го августа пали Ставрополь и Армавир, 9-го Майкоп, 12-го Белореченская.
Эстафету наступления приняли горные егеря. Перевалы не были подготовлены к
обороне. С выходом вермахта на южные и западные склоны хребта блокировался
Черноморский флот. С выходом в долины Закавказья открывался путь на Баку.
К середине августа над страной нависла смертельная угроза…
… Бой за перевал был страшен. Первую атаку отразили, но как-то слишком легко.
Два часа спустя батальон атакован был с флангов. Из кустов набежала блеющая
отара, и показалось сперва, что это овцы сыплют из автоматов. Началась паника.
Бой распался на отдельные схватки. У немцев были план и связь, у обороняющихся
ни того, ни другого. Их разбили буквально – раскроили на части и оттеснили в
разные стороны. Те, кому повезло, оказались на шоссе, за перевалом, и,
наверное, держались еще там, если удалось наскрести в тылу и вовремя
подбросить хоть какие-то резервы. А другие, вроде них, вырвались на боковые
тропы, и теперь часть немецких и словацких егерей, не отдыхая ни днем, ни
ночью, преследовала их, в обход штурмуемого перевала и шоссе.
В этой горстке оказались бригадный СМЕРШ Костырин, приставший к батальону
после того, как в штаб его обескровленной и расформированной бригады попала
крупная бомба, батальонный адъютант (или, для важности, начштаба) старший
лейтенант Тартаковский, желторотый связной Тоц и недавно присланный начхим
разгромленной в предгорьях танковой бригады Сердюк, за отсутствием оружия и
подходящей должности назначенный писарем штаба. Уже в пути к ним прибился
спешенный кавалерист рассеянной еще в июле кавдивизии Нарумов. Его, человека
пожилого, гнали отовсюду, и в расположении батальона он пробыл ровно сутки.
Смерш покачивал забинтованной головой: пуля прошла между ухом и черепом.
Нарумова контузило, его спас автомат, висевший на поясе и развороченный пулей.
Остальные отделались царапинами.
Двадцатишестилетний Тартаковский слыл воякой: прошел финскую, был ранен,
обморожен и награжден Красной Звездой, которую – одним из первых в армии –
скромно, как значок, носил на гимнастерке справа. При небольшом росте он так
пропорционально был сложен, что казался крупным. К тому же красив – темный
шатен с прямым взглядом серо-зеленых глаз. Со своими кубарями в полевых
петлицах, собранный, затянутый в портупею, он, словно перед самим собой, играл
красного командира, неизменно сохраняющего невозмутимость. Он и предложил
переждать в этом тупике, на лужайке, а к перевалу выходить за спиной
наступающих. Шла вторая ночь пережидания, и вторую ночь тянулась эта затеянная
кавалеристом «пулька». Тоца, не игравшего в преферанс и к тому же вооруженного
трехлинейкой, оставили на узкой излучине тропинки, в полукилометре от поляны,
и регулярно навещали. Начштаба отправился к нему, ввиду наступающей ночи, с
водой и ломтем тушенки на сухаре.
Вторые сутки, забывая об игре, они обсуждали выход немцев на перевалы. Широта
замысла, смелость исполнения, гибкость тактики… Ударить за минуты до нас! Как
узнали?.. Э, взяли языка – и узнали. А овцы?! Додуматься, пустить отару,
сообразив, что животные отыщут тропинки!.. Кстати, это свидетельство того, что
проводников из местного населения у них не было.
Нарумову не без труда удалось переменить пластинку, но светскость держалась
лишь в присутствии начштаба. Без него тема поражения всплывала, как дохлый
кит.
– Эх! – Смерш резко встал, тут же ругнулся, схватился за повязку, присел. –
Курнём, вояки?
– Не вгедно бы и спигтику…
– Перебьемся пока. Угощайся папиросами, конник.
– Благодагствую, у меня тгубка. Вгемя есть, пгедадимся погоку.
– Начхим, бери «Казбек», пока я добрый.
– Да, вы добрый, гляди в оба… Попадись вам в трибунал!
– А ты не попадайся.
– Уже попался. Сутки без свидетелей! Где был? С кем? Когда завербован?
– Угу, по головке не погладят. Не убит – значит, виновен. Это знаем… Не бздо,
начхим. Пока ты у меня на глазах, ты, как жена кесаря, вне подозрений. Конник,
а ты как здесь оказался? Тебе сколько лет?
– Ничего, и постагше воюют…
– Но ты же на действительной был!
– Инстгуктогом. Конная выездка. Это у нас фамильное.
– А на фронт чего пошел?
– Дивизия пошла, и я пошел.
– После сорок первого, когда вас, конных, на танки гнали??
– Майог, стгана в опасности…
– Какой я майор… Старший политрук. В гражданке судьей был. Ты ленинградец? По
выговору…
– Петегбугжец.
– Так ты русский! А по фамилии, я подумал…
– Вегно подумали. Я чечен. Нахчо, по-пгавильному.
– Что ж ты полез?.. Мог не бежать. Он не мог, на морде написано, что
начальник. Я не могу. Тоц и начштаба евреи…
– Майог, стгана – в опасности! Остальное потом.
– Хм… Что бы мы без тебя тут... А так лампа, одеяла…
– Ничего особенного. Знаю местные условия.
– Но ты петербуржец!
– По гождению. И здесь не чужак. А вообще-то, господа, нам стоит обменяться
адгесами близких.
– Думаешь, не выбраться? Не дрожи, начхим, ты же янычар! Умереть не сумеешь? И
не такие, как мы, умирали.
– Я не дрожу, я слушаю. Долго его нет…
– Не дрейфь, он-то к немцам не уйдет.
– Хто знает… Он не похож на еврея.
– Ну и сволочь ты, Сердюк… Сдавай!
– Так его ж нет.
– Не твое собачье дело! Я за него сыграю.
Ветром качнуло фонарь, метнулись тени. Начхим судорожно вздохнул и сдал карты.
Нарумов, не поднимая их, спросил:
– У вас печать есть, майог?
– Печать! – удивился Смерш. – Зачем?
– Для документов Тоцу и Тагтаковскому. На всякий случай.
– А-а… Хм… Да этот же все равно продаст.
– Не пгодаст, – сказал Нарумов. – Жить захочет.
– Да шо вы, товарищи, сдурели? За кого вы меня принимаете?!
– Бланки есть? Лучше не откладывать, – не отвечая начхиму, сказал Нарумов.
– Бланки-то есть… Обождем. Тоца я даже имени не знаю. И Тартаковского не знаю
по отчеству. Годов рождения не знаю… Табачок у тебя классный, конник. Мировой
табак.
– Могу отсыпать, набьете папигоски.
– Ничего, и фабричные сойдут.
Играли молча. В тусклом свете лампы видны были на фоне натянутого одеяла лишь
руки с картами в них. Вспышки папирос высвечивали тонкие губы и картофельный
нос Смерша и нервный, острый профиль начхима. Конник с его трубкой оставался в
полутьме. Над ними ухнула и прошуршала сова.
– Дым не нравится. Сова – капризная дама. Знать бы, что там происходит, в этой
тиши… Так кому сообщить о твоей смерти, начхим?
– Секретарше, – с внезапным хладнокровием сказал начхим. – Софья Николаевна.
Нефтяной наркомат, площадь Ногина, один. А о вашей?
– Дочери. Ярославль, Ленина, сорок. Костырина Анна Васильевна. А о тебе,
конник?
– Идет Тартаковский с палкой сердюковской! – прозвучал тенорок начштаба. – Вы
беспечны, товарищи!
– На тебя надеемся, старлей. Ну, что там?
– Безлунная ночь. Тихо.
– Ни ракет, ничего?
– Ни ракет, ничего.
– Не может быть, – дернулся начхим.
– Почему – не может? Тропинка не выглядит столбовой дорогой, и местные знают,
что она подорвана.
– Но немцы-то не знают, старлей.
– Потому и рекомендую ждать здесь еще ночь.
– Ну, да, чтоб и гансы сюда успели!..
– Заткнись, начхим! Соображения?
– Сотни метров по тропке хватит, чтобы убедиться, что она не для прохода
войск. До излучины, где Тоц, мы прошли не сто метров, а километров пять… Вот и
соображения… А у перевала егеря. Впотьмах ничего не стоит нарваться на них.
При свете дня наши шансы улучшаются.
– Шансы-мансы…
– Стаглей пгав, майог.
– Знаю, что прав! Ладно… А мальчишка?
– Мальчишка… – Начштаба усмехнулся… – … меня отослал. Сказал – мы его
отвлекаем. Что, в общем, верно. Он теперь самый опытный из нас. Но ему надо
поспать. Я сменю его часа на три.
– Ну, поспать никому не повредило бы… Полпервого… Валяй! Ждем к четырем.
Документы оставь. Если что, скажись русским.
– Обождите, стаглей… Возьмите это.
– Что это?
– Возьмите. Мы на двухкилометговой высоте. Будет холодно.
– Палку не забудь, она из пропасти выносит, – добавил Смерш.
В смутном свете фонаря было видно, что заулыбались все, кроме начхима. В
бегстве он повредил ногу, на тропе стал вырезать себе палку и позвал Тоца.
Когда вдвоем они пригнули ветку, Тоц решил, что дальше его помощь не нужна.
Древесина самшита крепка и упруга. Ветка распрямилась, и начхим, тихо
взвизгнув, повис над пропастью. На тропу его возвращали с придушенным хохотом
и крепкими выражениями Смерша. Ветку Нарумов срубил ударом шашки.
– Ваши светятся? Котогый час?
– Без пяти четыре. Зря погасил фонарь, конник.
– Документы слепили – хватит. Во мгаке спать спокойнее. И экономия. Мало ли
что...
– А что?
– Да кто знает...
– Выигрыша немцев не исключаешь?
– Не исключаю. Если бгосят возню на Волге и навалятся сюда... Будет плохо.
– Не бросят. Сталинград! Маньяк Гитлер с нашим схватился.
– Вы не болтали, я не слышал...
– Оставь! Не понимаю, с кем говорю? Небось, со Шкуро и Мамонтовым ходил...
– Пгедставьте, с Буденным. Вегнее, с Мигоновым, а потом уже... – Молчание. –
Но, в общем, да, вы пгавы. Душою негедко был с ними.
– А сейчас?
– Что – сейчас? Какое может быть сейчас... После того, как в две недели они от
излучины Дона сюда!.. Ложитесь-ка, майог. Мальчик пусть поспит, а этого
поднимем.
– Пусть и этот спит, я не буду. Мы их поломаем, сволочей.
– Поломаем, да, навегно. Но вы думаете, что посгедством вашей идеологии. А
пгоисходит всё на цагской. Как с Наполеоном.
– Да какая разница?! Ну, положим... А дальше?
– Что – дальше? Куда двинетесь? А вы-то знаете? – Он высек искру, раскурил
трубку и зажег лампу. – Заложим вист. Пгошу!
Начхим похрапывал на траве, укрытый шинелью. Завернутый в одеяло Тоц
шевельнулся. Маленький рот его обиженно искривился и произнес: "Хочу кушать!"
– Бедный мальчик, – пробормотал Смерш.
– Это пгямо в точку. Здесь все мальчики бедные.
Тоц вскочил.
– Который час?
– Ну, ты подумай!.. Четыре, ровно. Что, сынок, пойдешь?
– Да-а. А-а-а... Начштаба тоже не спал. У вас патронов нету?
– С пяток могу дать. Держи.
– Да нет, винтовочных!
– Ну, откуда же винтовочные... Конник, у тебя нету?
– У меня автоматные. Возьмешь пистолет, Яша?
– Какой от него толк? И незачем. До сих пор не сунулись, так уж теперь...
– Это Тартаковский тебя настроил?
– Он меня как раз бдительностью накачивал. Не, я сам.
– Что – сам? Ты что, курсант?
– Так точно, товарищ майор…
– Сколько ж тебе лет, сынок? – Смерш быстро тронул его щеку, Тоц отпрянул. –
Ты ж не бреешься! Шестнадцать? Ну?
– Оставьте его, майог, так он вам и скажет...
– Ну, дела... Обожди… Вот документ. Тоцкий Яков Васильевич.
– Соломонович я, товарищ майор.
– А я тебя усыновляю, понял? Сядь, поешь.
– Не хочу… Некогда. Потом!
– Остогожно, Яша! Не бегом!
– У него в мозгах часовой механизм... – Начхим морщился, зевал, прикрывая рот.
– Схватился, меня разбудил...
– Иди, досыпай. Тебе-то что...
– Не злитесь, Смерш. Дайте лучше папиросу.
– Садимся, господа. До света далеко.
– Да ну его к черту, Нарумов! Надоело.
– Надоело или нет, майог, а всё лучше, чем пгислушиваться и дгожать. И давайте
без пгекословий.
– Да кто вы такой, Нарумов??
– Экспонат былых вгемен. Дух, котогым вы воюете, майог.
Карта не шла никому, одни распасовки и шестерные. Играли с вялым раздражением.
Лишь Нарумов оставался невозмутим. С полчаса спустя он сказал:
– Дайте-ка, пожалуйста, свет... Тотус!
– Тотус проверяется.
– Милости пгошу. Во всех мастях.
– Это знамение.
– Кто-то идет!
– Кто может идти, начхим, кгоме наших... Мы в бутылке. Как дела, стаглей?
– Все то же. Тихо. Ни ракет, ничего...
– Смеется... Это хорошо. На, получи документ. Тартаковский Ефим Иович,
русский...
– Да за изменение отчества вы сами под трибунал пойдете, товарищ майор.
– Это, старлей, мое дело.
– Спасибо… Но отчество всё же давайте оставим.
– Чудак! Немцы за год такую приобрели сноровку!.. Ты им не вотрешь, что Ефим
Иосифович – русский.
– Товарищ майор, мне или все надо менять, или ничего.
– Вообще-то с твоей внешностью, да в этой бурке и папахе... Твоя работа,
конник?
– Местный кологит, только и всего... Ваша сдача, майог.
– Ладно, старлей, ложись, отдыхай. Сделаем, как желаешь.
Старлей, кутаясь в бурку, опускался на землю, когда бахнула трехлинейка,
прострекотал "шмайсер" и погас фонарь. Всё произошло так, что показалось,
будто фонарь погас от выстрелов. Конник, отыскав на фоне звездного неба
замерших товарищей, короткими касаниями приблизил все головы к своей и
выдохнул легчайшим шепотом:
– К входу на поляну. Ложиться беззвучно, по одному. Смееш и начхим слева,
начштаба и я спаава. Ждем и не двигаемся!
Окостенев, вглядывались в одухотворенную тьму. Ни звука. Звезды тускнели, небо
серело. Проступал контур склона у входа на поляну. Губы начштаба шевелились.
– Молитесь? – почти беззвучно спросил Нарумов.
– Без меня не забывай меня, без меня не погаси в душе огня, подари ты мне и
звезды и луну, люби меня одну...
– Это... что такое?
– Невеста... В Чкалове... Жена... В мае был три дня в Чкалове, женился... Мать
и братишка-призывник в Намангане. Если что...
– А отец? Иосиф?..
– Рувинович. В Киеве.
– Понял...
– А ваши?
– Были в Питеге, больше нет.
– Я остался с Яном – и уснул. Он разбудил, услал...
– Да… Тгонемся?
– Нет! Ждем полного света.
– Стганно, он стгельнул лишь однажды...
– У него один патрон. Я оставил пистолет. Если нужно, он стрелял бы.
– Да, пистолетных не было... Все же стганно. Один выстгел, одна очегедь – и
ничего... И не пгишли сюда...
– Ничего странного. Сил и у них мало. Кого пошлют на тропу? Разведчиков. В них
выстрелили, они ответили... Кто предполагает, что тропу охраняет одиночка... У
них радио. Донесли, что тропа узка, для артиллерии непроходима. Им велели
вернуться.
– Логично. Ну, денек... Так в ненастные дни занимались они делом... Так в
ненастные дни...
– Нарумов!!
– Тихо! Что?
– Вспомнил! Играли в карты у конногвардейца Нарумова! Пушкин, "Пиковая дама"!
– Мое почтение вашему отцу и матушке. Небось, и музыке учили? Солидно. Но не
будем делать ваше откгытие достоянием гласности. Не оценят-с. Пошли!
Бесшумно, продвигаясь по двое, прикрывая друг друга из-за скал, поднялись к
излучине тропы. Выйдя из полосы тумана, прилегли за камнями. Шел восьмой час,
солнце светило в глаза, и травы скрывали поворот, но птичья возня говорила о
том, что на излучине безлюдно. Все же Нарумов подобрал сухую ветку и бросил
так, чтобы казалось, будто она упала с дерева. Травы не шелохнулись. По знаку
Нарумова выскочили на излучину.
Тоц лежал рядом с винтовкой, на спине, выставив руки. Его кинулись поднимать,
но он уже окоченел. Тело касалось тропы лишь затылком и тазом. В открытых
глазах ужас. Его прошило несколькими пулями. Та, что вызвала смерть, попала в
горло, пробив ладони. Начштаба, стоя на коленях, пытался сложить руки
мальчика, но они одеревенели и не подавались. Не закрывались и веки. Трое
стояли и глядели, вцепясь друг в друга побелевшими от напряжения пальцами.
Тартаковский прилег к убитому, прижался к нему. Сердюк взвыл – и смолк на
болезненном стаккато, после тычка Смерша. Начштаба, обняв мальчишку, шептал
что-то в его мертвое ухо. Вскинутые ладони не сникли, но веки помалу
опустились, искривленный ротик выровнялся. Сердюк, скособочась, плакал с
неподвижным лицом. Смерш поддерживал его под руку, зубы его скрипели. А
Тартаковский лежал, обняв труп, прижав губы к мертвому белому уху.
Нарумов наклонился к нему.
– Ефим Осипыч... – Начштаба не шевелился. – Встаньте, голубчик. Его надо
схогонить.
Могилу рыли финками и шашкой.
Когда собрались идти, оказалось, что нога начхима распухла и почернела.
Смахивало на перелом. Смерш молча взвалил его на себя и понес. Пройдя по тропе
шагов пятьдесят, увидели гильзы, простреленный фонарь и следы крови.
Солнце стояло уже высоко, но день был прохладный, и птицы чирикали вовсю.
2006
