Shulman1

©"Заметки по еврейской истории"

№10 (71)

Октябрь 2006 года

Аркадий Шульман

Скамейка на берегу океана, или Присяжный провинциал в Нью-Йорке

Михаила Иосифовича Шульмана я знаю пятнадцать лет. На одном из первых координационных советов Белорусского объединения еврейских общин и организаций, куда приезжали из каждой области по два-три “представительных” еврея (представительных – не в смысле внешности, одежды или автомобиля, а представлявших какую-то еврейскую организацию города, области – эти организации в то время росли, как грибы после летнего дождя), мы впервые встретились и даже решили организовать первичную “шульмановскую” ячейку. Кроме нас с Михаилом Иосифовичем (я – представлял Витебск, он – Могилев), в этих собраниях активно участвовали Григорий Шульман – профессор из Бреста, и минский шашист Марк Шульман, представлявший, если не ошибаюсь, еврейское спортивное общество “Маккаби”.

В те годы Михаила Шульмана избрали “главным” евреем Могилева. Впрочем, сам он описывает это с юмором в эссе “Как я без драки попал в большие забияки”. И, пожалуй, лучше его не расскажешь.

Однажды вечером к нему домой пришли четыре дамы. И прямо с порога заявили, что хотят видеть его председателем еврейского общества.

“– Вы с ума сошли! – только и смог выговорить я, но продолжить мне не дали.

– Вам ничего не придется делать! – наперебой затараторили они. – Только представительствовать! Мы все будем делать сами, не бойтесь!

– Вам нужен “свадебный генерал”? – засмеялся я. – Но какой же я генерал? Все же лишь сержант, и орденов-медалей у меня раз-два и обчелся, я не лауреат!

– Вы член Союза писателей СССР! А чтобы нас зарегистрировали, нужен человек с именем!”

Получив общественную должность “свадебным генералом” Михаил Иосифович не стал. Ходил, как положено по инстанциям, что-то просил, чего-то добивался, где-то требовал. Власти на него смотрели с любопытством. Михаил Иосифович был первым “легальным” еврейским деятелем в Могилеве, который появился во властных кабинетах. При нем в городе открылась еврейская воскресная школа и национальный детский сад, стали проходить концерты с еврейскими песнями и танцами, начала поступать гуманитарная помощь. Правда, целовали своего председателя евреи всего один раз, когда он дал согласие на эту должность. Потом, как это водится, появились недовольные, кого-то обошли, кому-то что-то не досталось, кому-то что-то показалось. Появились группировки. Нарождающиеся бизнесмены потребовали власти, а вдруг она им что-нибудь принесет в личном плане. Хватало нервотрепки у еврейского председателя. Но он, как привык это делать всю жизнь, “тянул воз” честно, не увиливая, не перекладывая груз на другие плечи.

…Михаил Иосифович называл меня “родственник”. Мне было приятно такое отношение. Я давно слышал о прозаике Шумове, который на самом деле был Шульман. Белорусские писатели, просветившие меня в этом вопросе, отзывались о нем с уважением. Говорили, что хоть в “народные” не вышел и лауреатом не стал, “пятки никому не лизал”, пробивался в журналы и издательства достойно, по пути никого не “закладывал”, верноподданнические статьи не писал: ни когда обвиняли “беспачпортных бродяг”, ни когда клеймили сионистскую агрессию Израиля. А чего греха таить, среди писателей-евреев, были такие, которые срочно, на злобу дня, стряпали статейки, и даже пьесы о врачах-отравителях.

Так что заочное мнение о Михаиле Иосифовиче у меня было настояно на уважительном отношении к нему людской молвы, что редко бывает среди людей творческих профессий, и, слава Богу, оно не только не изменилось с годами, а наоборот, сегодня я могу признаться: горжусь тем, что мы с ним однофамильцы, а там, кто его знает, может, действительно, родственники.

Помню, как однажды вместе пошли к Науму Кислику. Вернее, Михаил Иосифович предложил:

– Давай, зайдем к Науму в гости. Когда бываю в Минске, обязательно захожу к нему.

Дошли до ближайшего гастронома, и Михаил Иосифович спросил:

– Что возьмем с собой?

Я пожал плечами:

– А что он пьет?

Михаил Иосифович улыбнулся, в глазах промелькнули хитрые искорки, и ответил:

– И водку мы пьем тоже.

Уже потом, когда купили все необходимое в “Гастрономе”, и продолжили свой путь, Михаил Иосифович, смеясь, рассказал мне, как у него на чердаке дачного домика стоял самогонный аппарат и гнал он первоклассный напиток, который затем настаивал на цветах зверобоя. И как пили они этот настой с Наумом Кисликом и тот даже на своем сборнике стихов “Лестница” оставил для друга автограф:

Вот, Миша, лестница,

Влезай-ка, брат,

туда,

где в сумраке чердачном

скрываешь ты

в домишке дачном

свой

самогонный аппарат.

Михаил Шульман всегда был (надеюсь, такой и сейчас) человеком чуждым заносчивости, мания величия или мнения о собственной гениальности. И не только потому, что отдавал предпочтение распространенным и крепким напиткам. Кстати, выпивает он, насколько я знаю, не так уж часто, и не так уж много, хотя слова «выпили ведро водки» в его рассказах и письмах мелькают регулярно.

Михаил Иосифович – человек без салонного оттопыренного мизинчика, без неуместно умных слов, которые произносят только для того, чтобы продемонстрировать эрудицию. Поверьте, у Шульмана, писателя и школьного учителя русского и белорусского языка и литературы, эрудиции во сто крат больше, чем у многих любителей покрасоваться на этом поприще. Но демонстрировать свои знания, как новые модели одежды, он никогда не станет.

Про таких людей, как Михаил Иосифович, когда-то в военные времена, говорили: “Окопник”. И на войне, где Шульман ни разу не спрятался за чужой спиной, и в мирной, или правильнее сказать, послевоенной жизни, он, как настоящий “окопник”, все время “пахал” и держал оборону.

Еще мы сошлись с Михаилом Иосифовичем страстью к рыбалке. Правда, порыбачить вместе пока не удалось. Но кто знает, что нас ждет впереди? То ли я приеду к нему в Нью-Йорк, и мы сядем на берегу океана и закинем удочки. То ли он все же сумеет выбраться в Беларусь, и мы порыбачим, если не на его любимом Днепре, то на витебских озерах, где места красивейшие и бывает отличный клев.

Прошло столько лет, а устные рассказы Михаила Иосифовича о рыбалке помню хорошо. Вкусно он умеет рассказывать. Голос чуть-чуть с хрипотцой, и это придает рассказу особый колорит. Всегда удивлялся, почему никогда не читал рыбацких рассказов Михаила Иосифовича? Почему эта страсть обошла стороной его литературные труды? И только в детективе «На крышке гроба багажника нет», который был написан в середине девяностых годов в Нью-Йорке, прочитал рыбацкие строки.

«Две недели я славно ловил рыбу на Соже – все удавалось, такое уж выдалось лето: по утрам отлично шел крупный язь на горох, вечером огромный косяк лещей выходил на кормежку к зарослям рдеста, и лещи никогда не отказывались ни от моего гороха, ни от шарика хорошего теста, а на ночь я оставлял живцов – глядишь, и «ведьма»-щука, или судак не пропустят. Словом, я чуть не полдеревни кормил рыбой».

Наверное, действительно, не только большое лучше видится на расстоянии. Расстояние, обостряет чувства, и скромные, без эпитетов и восклицательных знаков, строки о рыбной ловле, звучат, как признания в любви к земле, на которой вырос, за которую воевал, которую исходил не мереными километрами.

А сколько трогательных чувств в строках о прогулках в осеннем лесу, написанных в том же далеком Нью-Йорке.

«Поброжу по осеннему лесу, увезу с собой полные карманы лесной тишины, особой, какая бывает только глубокой осенью, порадуюсь осенним грибам. Как бродили мы когда-то с Лешей Пысиным, и он под шелест мелкого осеннего дождичка читал новые стихи

Асенi лес, асенi лес,

сухiх рабiн нясгаснае святло!

Усе вышэй па дрэве дзяцел лез,

А больш нiкога ў лесе не было…

Давно уже нет ни Леши, ни Сашки Трофимова, давно уже никто не читает мне стихов, да и леса того давно уже нет – призрак Чернобыля за каждой сосной, за каждой прекрасной осиной…». (1)

К семидесятилетию Михаила Иосифовича я написал о нем очерк «Как один день», который был опубликован в газете «Авив» в октябре 1993 года.

Михаилу Иосифовичу за восемьдесят. Годы по-прежнему пролетают как один день, а может быть, с возрастом, даже и быстрее. Последнее десятилетие существенно изменило жизнь этого человека. Живет он уже не в своем родном, до каждого камня, знакомом Могилеве, а в гигантском и чужом Нью-Йорке, многоязычном городе, ставшим залом ожидания для миллионов ищущих и зачастую не находящих. Богатый и нищий, огромный и давящий, шумный и многоязычный город, не пришелся по вкусу Михаилу Шульману.

«…это не мой город. И Москва не мой, и Петербург. Я вообще не люблю мегаполисов. Я – присяжный провинциал. Даже в Минске мне неуютно, хотя весь он меньше такого нью-йоркского района, как Бруклин…».

Дело, конечно, не только в многомиллионном населении, не только в географии. Ближайшие друзья остались за тысячи километров, а новые уже не находятся. За семь десятков лет, той самой прежней жизни, образовался круг единомышленников. С каждым годом он становился все меньше и меньше. И из записной книжки приходилось вычеркивать не отдельные строки, а целые страницы. Но все же было, кому позвонить, или просто встретиться на углу улиц и переброситься двумя десятками слов. Михаил Иосифович и сейчас звонит тем же людям. Правда, звонить приходится в разные страны: Беларусь, Германию, Израиль.

А новые соседи по нью-йоркскому дому, вряд ли в таком почтенном возрасте станут друзьями.

Да и с английским проблемы. Был бы чуть-чуть помоложе, язык бы выучил быстро и говорил на нем красиво. У Михаила Иосифовича от рождения чутье к языкам. Только годы назад не вернешь. Конечно, сейчас в США и на русском языке много газет, журналов, телепрограмм. Особенно в Нью-Йорке. Только все это вторичное. А он по натуре другой человек. Ему хочется слышать и читать искомое.

“Газеты обрыдли, приличной книги не сыщешь. Включишь телек – и что в нем? Пиф-паф-ое-ей, голые задницы профессиональных красоток, и что еще? А ничего. В Интернете, конечно, немало интересного, посидишь и выудишь. Вот только удильщик он никудышный, не дается ему интернетовская рыбка: полчаса-час перед монитором – и готов, спекся, спина разламывается, шея болит, глаза щиплет». (2)

Друзья, которым я рассказал, что пишу новый очерк о Михаиле Шульмане, посоветовали название «От семидесяти до восьмидесяти пяти».

Я представляю, какую реакцию это название должно вызвать у Михаила Иосифовича:

– Решили вспомнить Корнея Чуковского с его книгой от «Двух до пяти». И правильно, – скажет он и засмеется. – Там про детей, а здесь про стариков. А что старый, что малый…

Михаил Иосифович умеет шутить, у него хороший юмор. Но, что не часто встречается, он умеет смеяться над собой. Хотя, поверьте, его жизнь не такая радостная, как фильмы юности “Веселые ребята” или “Цирк”. Просто он сильный и мудрый человек.

Но вот в чем парадокс. А может, это вовсе и не парадокс, а закономерность. А Нью-Йорке Михаил Иосифович живет в доме, уютном, комфортабельном, со специальным медицинским обслуживанием. Предназначен он для людей преклонного возраста. И похороны в этом доме не редкость, а событие чуть ли не будничное. Но именно сейчас в рассказах Михаила Шульмана появилось какое-то обостренное чувство юмора. Оно выросло, как защитная стена, которая должна отделить его от окружающего мира.

У Михаила Иосифовича есть такие строки: «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник. Как он, гонимый миром странник, с еврейско-русскою душой…». (3)

И если душа у писателя еврейско-русская, то юмор, хоть он и выражает душу, у Шульмана очень национальный. Когда еврей смеется чаще и громче других? Когда ему плохо. Может поэтому, мы так часто смеемся. И смех у нас своеобразный, сквозь слезы.

Для семнадцатого номера журнала «Мишпоха» Михаил Шульман прислал рассказ «И вот пришел Моня…».

Действие, как впрочем, и во всех остальных американских рассказах Шульмана, происходит на бордвоке. Это набережная океана. А само слово в переводе на русский язык означает «деревянная прогулка». «Деревянная» – потому что тротуар сделан из досок. Таких набережных в Нью-Йорке километров двадцать. Дом, в котором поселился Михаил Иосифович выходит на набережную.

Есть там одна заветная скамейка, к которой он приходит каждый день в полвосьмого утра, как на работу. Это и его трон, и его Голгофа. С этой скамейки он смотрит теперь на мир.

…Двое приятелей встречаются у заветной скамейки. Оба скитальцы духа, живущие в Нью-Йорке, а во снах видящие другую землю, отделенную океаном, а главное – десятилетиями.

« – Ну-с, юноша, рассказывайте!

Это он мне, восьмидесятилетнему, и мне это нравится: есть, по крайней мере, хоть один человек на свете для коего я еще юноша, пусть даже в шутку – вряд ли он много старше меня. В остальном же мы равны: оба бобыли, земляки из Беларуси, и на двоих всего две ноги. Юзик потерял свою левую уже в конце войны, в Кенигсберге, я свою правую еще под Смоленском. Ну, а бульдог Сид, видимо в знак солидарности с хозяином, умудрился попасть под машину и остаться без ноги уже здесь, в Нью-Йорке».

Юзик бывший актер, (впрочем, бывают ли актеры бывшими?) еврейского театра в Минске. В этот день ему исполнилось девяносто лет. Сидя на скамейке, они выпивают по рюмочке и вспоминают войну, театральные гастроли, и родное местечко Паричи. Юзик там родился, а Шульман через Паричи выходил из окружения в 41-м году.

В каждом местечке «был свой Гершеле Острополер, местный Ходжа Насреддин или Василий Теркин еврейского разлива. Был такой и в Паричах. Его звали Хаим Чича».

И начинается игра двух пожилых людей. Они рассказывают друг другу истории, бывшие на самом деле или придуманные, главное, чтобы начинались они со слов «И вот пришел Моня…»

«И вдруг на бордвоке не стало старого Юзика – Хаим Чича сидит на крылечке, нет, он уже не на крылечке, он там, в Щедрине, из-под ладони козырьком тайком заглядывает в чье-то окошко и докладывает, что видел, собравшимся вокруг него соседям:

– Гекумен Моня… ув кожаный тужурке!.. Мит ды шашке! Мит ды шпорес… мит ды еб твою мать! – а ганце петлюровец! И гемахт ув местечко советскую власть!

Я расхохотался, зааплодировал.

Юзик, довольно улыбаясь, поклонился.

– От а зэй».

Американские рассказы, в большинстве своем, автобиографичны. Правда, иногда Михаил Шульман, отделяет себя от читателей вымышленной фамилией или именем. Но вот, что невозможно спрятать ни под какой вымышленной фамилией, это тоска и грусть, которые ощущаются в каждом предложении.

Может, дело в ностальгии. Странной болезни, когда все вокруг кажется чужим и даже враждебным.

В одном из писем от Михаила Иосифовича, были такие слова:

«Насчет того, что кому-то кажется, будто хорошо уехавшим, а тем наоборот, приведу два афоризма – увы, не моих, сам не умею:

1. С течением времени вонючее коричневое дерьмо превращается в нечто золотистое с оригинальным запахом.

Феллини

2. Эмигрант – это человек прошлого. Все часы остановились в тот день, когда он уехал. Родина, как лицо умершей женщины на фотографии, стоит перед его глазами, какой он ее видел в последний раз. Он не в состоянии поверить, что на самом деле она жива, и снова замужем, и рожает детей, и даже чего-то достигла в жизни.

Борис Хазанов»

За умными афоризмами легко спрятать чувства. В романе «На крышке гроба багажника нет» появляется более хлесткий отзыв об эмигрантской жизни. Правда, он написан не от автора, а от имени одного из действующих лиц, но такие горькие слова нельзя придумать, их можно только выстрадать. «На кой черт мне нужна была эта Америка? Что мне нужно в этой чужой стране? Здесь все мне чужое – доброе ли, злое, прекрасное или уродливое – все какое-то не свое. Даже евреи, приехавшие оттуда же, откуда и я, тоже чужие. Не знаю уж, как это получилось, но то, что есть, то есть. Может потому, что они думают, о том, как бы попрочнее укорениться в этой стране, а у меня в мыслях ничего подобного не было и нет…».

Андрей Тарковский сказал: «Русские – плохие эмигранты». И относится это не только к этническим русским, но и к русским евреям. Простите, за такое определение национальной принадлежности. Но на Западе всех, кто приехал с России, считают русскими, и, наверное, во многом правы. Мы воспитаны на русском языке, на русской культуре. Хоть и получили документы на выезд благодаря еврейским паспортам.

Так вот, русские евреи – это в большинстве своем самые плохие эмигранты. Почему-то ностальгия пробирает их глубже остальных. И к тоске, которая от рождения прячется в глазах, добавляется тоска, которая живет в душе.

Тем более не просто вжиться в новую среду людям творческих профессий. Они не получают ту отдачу от своей работы, к которой привыкли в «предыдущей» жизни.

«Везунчик Додя» – это рассказ о подлинном человеке по имени Давид Хаимович Рубинштейн, старшем брате покойной ныне жены Михаила Иосифовича. В рассказе не только сохранено его имя, но и подлинная судьба, за исключением того, что жил и умер он не в Нью-Йорке, а в израильском городе Нацерет-Иллите.

Правда, о везении своего родственника, Михаил Иосифович сообщает с иронией. Хотя, действительно, четырежды раненый, покалеченный на войне Рубинштейн, единственный из одноклассников перешагнул восьмидесятилетний рубеж.

– Ситуация типична, – сказал мне Михаил Иосифович.– Умным людям всегда трудно жить на белом свете. За ум приходится рассчитываться.

«Давид своим мозгам работы не находил... Попытался было завершить дело нескольких последних лет жизни еще там – создать универсальное методическое пособие для учителей физики всех уровней, в том числе и для вузов. И вдруг обнаружил, что здесь, в Америке, все его находки, все остроумные, стократ проверенные на эффективность методические приемы просто никому не нужны. Все его разработки были направлены на то, чтобы даже самый-самый серенький ученичок усвоил основы физики, стыдно их не знать жителю двадцать первого века. А здесь, в самой богатой, самой технически развитой стране мира, оказывается, не стыдно. Здесь дела нет до того самого серенького-серенького, учить надо того, кто учится, чья голова отнюдь не серенькая».

Михаил Шульман мастер портрета. Образы у него с характером и настроением. Выписаны достаточно скупо, но в то же время есть реальное ощущение, что речь идет о людях, хорошо тебе знакомых.

«Кадиш на могиле с крестом» – рассказ о Якове Голоде и Виктории Булановой, зэках сталинских лагерей. Яков, детдомовец, а позднее студент исторического факультета, получил срок за участие в диспуте о возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране. Виктория, дочь военачальника, оказалась в лагере, как член семьи изменника родины. Другой жизни, кроме лагерной, она не знала. Это рассказ о том, как люди даже в нечеловеческих условиях, сумели остаться людьми, рассказ о любви. Это подлинная история с подлинными именами. Яков и Виктория – конкретные, жившие не только в воображении писателя, а ходившие по земле, люди, как и многие персонажи шульмановских рассказов.

Перед самым отъездом, Михаил Иосифович приходит на кладбище, чтобы навестить родные могилы. Он задерживается у ограды Якова и Вики. И вспоминает об их жизни, как будто сообщает миру: «Вот такой я увезу в памяти свою страну. Как это еврейское кладбище в Могилеве, разоренное в годы войны и после нее, где поверх еврейских захоронений, могилы православных людей. И буду рассказывать историю своей страны, как судьбы Якова Голода, которого сделали инвалидом в северных шахтах и Виктории Булановой, которую насиловали тюремные охранники. А они выжили и не сломались, и детей вырастили, которые хотят жить по-другому».

Конечно, время меняет людей. И внешне, и не только внешне. Последние годы я только слышу голос Михаила Иосифовича по телефону. А видел его последний раз (дай Бог, чтобы не последний!) в Могилеве тринадцать лет назад. На стареньком “броневичке”, так Михаил Иосифович называл свой “Запорожец”, прослуживший ему много лет, мы крутились по улицам Могилева. Михаил Иосифович показывал мне город, называл фамилии, даты. Я с интересом слушал его. И память как-то не зафиксировала тот момент, когда от экскурсионных рассказов, мы перешли к делам более личным. Я стал расспрашивать, а Михаил Иосифович – рассказывать о себе.

– Я коренной могилевчанин в нескольких поколениях. Здесь перед самой войной окончил школу и аэроклуб. Послали в летное училище в город Конотоп. Меня не приняли. Объяснили, что нет еще восемнадцати лет. Позднее я понял, в чем была причина. Мой дядя Зиновий Наумович Шульман был инженер-полковник, служил в штабе у Тухачевского. В 37-м его арестовали. Из Конотопа я вернулся в Могилев и поступил на литературный факультет педагогического института.

Сегодня, когда я прочитал, многое из того, что написал Михаил Шульман, думаю, что знаю его биографию, как начальник отдела кадров советских времен.

Не помню, кто из литераторов сказал: «Я свою жизнь прожил на бумаге». Мне кажется, это сказано про Михаила Иосифовича. По рассказам, эссе, повестям, роману можно воссоздать его жизнь, как академик Герасимов по черепу, найденному археологами, реконструировал облик Тамерлана.

Это фрагмент из эссе Михаила Шульмана «Прощай, Трофимовна».

«А я-то жил и при Сталине, и при Гитлере, и в архивных папках законсервирована часть моего времени. Да, я ничего не могу в тех консервах изменить, но когда из-под моего пера вырвалось “пулеметное тарахтенье трактора”, так ведь это не случайно пришедшее в голову словцо: еще до войны через улицу от нашей студенческой общаги на Ленинской стоял большой угрюмый дом НКВД, и там во дворе за высоченным забором частенько грохотал трактор, хотя там ничего не строили. А из окна четвертого этажа было видно, что трактор всегда стоит на одном и том же месте – у ворот какого-то длинного сарая. И только спустя многие годы я узнал, что означало это тракторное тарахтенье: под этот грохот в сарае расстреливали людей. И слово вырвалось само».

Поступление молодого человека на литературный факультет не было жестом отчаяния или шагом, который сделан только потому, что куда-то надо было идти учиться. Михаилу Иосифовичу на роду было написано стать писателем. Что делать, если родился он в такой семье?

«Дед мой Нохем был переплетчиком, известным в среде книголюбов, даже золотое и серебряное тиснение делал. Жил он в подвале трехэтажного дома – крохотный, не более двух квадратных метров, тамбур и две смежные комнаты.

…Дед жил от нас не близко, и бывал я у него нечасто: ну, захочется прогулять школу – по нужде, конечно, то контрольная по математике, к которой я не готов, то еще какая-нибудь гадость, что придумывают коварные и злобные шкрабы, а болтаться где-то, мозолить глаза добрым знакомым родителей не хочется, тем более, если во дворе ненастье. А у деда хорошо, уютно и надежно. Главное же, в углу возле верстака всегда была горка книг – и каких книг! Главным образом, старинных, дореволюционных, тех, которых в государственных библиотеках уже не было, их изымали из обращения по секретному списку. Я-то про тот список знал: мама заведовала большой библиотекой. А к деду все это запрещенное приносили в переплет. Разумеется, из тех громадных проскрипционных списков меня привлекали не какие-то политики-философы, а Луи Буссенар, Эдгар По, Конан Дойл, сериалы о разбойниках Чуркине, Ваньке Каине, Стивенсоне. Ну, и конечно, то, что мне еще не положено было читать по возрасту. Мама за этим следила строго, а дед, слава Богу, содержанием книг не интересовался, он уважал любую книгу уже за одно только, что она Книга». (4)

Уважение к книге в этой семье наследственное. Писателем стал и сын Михаила Иосифовича – Владимир. У него псевдоним, довольно странно звучащий для уха людей, разговаривающих на русском языке – Владимир Шуля-Табиб. «Шуля» – школьное прозвище Владимира, а «Табиб» – на многих восточных языках означает «лекарь», «знахарь». Восточные мотивы не случайно появились в псевдониме. Владимир – военный врач по своей первой и основной специальности, служил сначала в Средней Азии, а потом два года воевал (если для врачей уместно это слово) в Афганистане. Большинство его рассказов пронизано военной, «афганской» тематикой.

Я ни разу не видел Владимира, не разговаривал с ним. В журнале мы опубликовали его повесть «Еврейское такси». Думаю, это одно из лучших произведений, написанных в девяностые годы на русском языке вдалеке от России. Повесть прислал в редакцию Михаил Иосифович. Убежден, Владимир – человек острый на язык, запоминающийся хлесткими словами. Недавно я выступал в Полоцке, где перед отъездом в США, Владимир работал врачом на «Скорой помощи». Прошло больше десяти лет, а люди цитировали его слова, ставшие афоризмами.

Вот как Владимир пишет о себе в автобиографии.

«Еврей, но родным языком считаю русский, родная культура – русская. Не принадлежу к какой-либо религиозной конфессии, хотя и верю в существование высшего разума, или высшей силы, если угодно. Можно это назвать Богом. Не верю в милосердие этого разума, а также в посредников, то есть священнослужителей». (5)

Перефразируя известные слова, скажу, что у каждого времени свои нравы. Но все-таки интересно, как в одной семье, у людей, безусловно, в чем-то похожих не только внешне, один на другого, меняется отношение к Богу. (Позволю себе в скобках заметить, что отношение к Богу, это отношение к миру). Владимир верит в высший разум. Михаил Иосифович с детства был убежденным атеистом, с годами, безаппеляционость исчезла, но то, что заложено с младых лет, дает себя знает: про Бога можно съязвить, если к слову придется, и в синагогу зайти, если друзья позовут. Отец Михаила – Иосиф в молодости учился на раввина, но в 1915 году попал на фронт Первой мировой войны. Домой вернулся другим человеком. На полях сражений он потерял веру во всемогущего Бога. Разве мог Бог допустить такую бойню? Вместо раввина стал Иосиф бухгалтером и проработал им до самой пенсии. Дед Нохем до конца дней, оставался человеком глубоко религиозным, в его доме еврейский традиционный распорядок соблюдался неукоснительно.

Об отце и деде писатель рассказал в очерке “Мы – люди школьные”, который я попросил написать специально для журнала “Мишпоха”. У меня давно появилась идея издать книгу “Шульманы под одной обложкой”, где будут собраны биографические очерки об известных мне и миру однофамильцах. Правда, недавно писатель, сценарист и режиссер Сол Шульман, сказал мне, что такая книга уже издана в США. Но я не отказался от своей идеи, потому что Шульманов много, и на всех одной книги не хватит. А пока очерки о Шульманах публикуются в журнале “Мишпоха”. Михаил Иосифович отозвался на мою просьбу, прекрасно написанным эссе “Мы – люди школьные”.

О дате и месте рождения своего отца Михаил Шульман узнал сравнительно недавно, в начале девяностых годов. Раньше, честно говоря, просто не интересовался этим. Что мы вообще знали о своих родителях? Копаться в прошлом было признаком отсталости, замшелости. Такая была идеология, педагогика, мораль. Эти знания относились к старому миру, который следовало до основания разрушить. А затем… Время показало, что “за тем” следует хаос. В первую очередь в головах у людей, а затем и в морали, и в экономике.

Работая в архивах, Михаил Иосифович случайно наткнулся на книгу записей о рождении евреев Могилевского казенного раввина. Поскольку казенного, то книга была на русском языке. «Из чистого любопытства, – пишет он, – я стал читать ее и вдруг остолбенел: в записи о рождении евреев за 1895 год увидел строки: «В корчме местечка Сенно августа третьего дня жена мещанина Нохема Шульмана Этка родила младенца мужского пола, нареченного Иосифом”. Сенно тогда входило в состав Могилевской губернии». (6)

Мама Михаила Иосифовича – Рахиль, в начале двадцатых годов работала воспитательницей в Могилевском еврейском детском доме имени Гирши Лекерта. Там жили в основном местечковые ребята, оставшиеся сиротами в годы гражданской войны. Их родители погибли на полях сражений, были убиты бандитами во время погромов. По субботам, еврейским праздникам мама забирала к себе домой нескольких ребят…

Потом Рахиль перешла на работу в библиотеку. (Книжная семья!) У нее в библиотеке были высокие стеллажи. Маленький Миша по стремянке забирался на самый верх и, оседлав книжную полку, разглядывал книги Брэма.

…Конец первого курса. Идут экзамены. И вдруг – известие о начале войны. 25 июня в институте из первокурсников организован комсомольский истребительный батальон. Дано задание – ловить немецких парашютистов-диверсантов. Михаил Шульман в то время не был комсомольцем, но записался в батальон одним из первых. И представьте, никому в голову не пришло спросить у него комсомольский билет. Все 23 дня героической обороны Могилева Михаил Иосифович был на передовой. Ушел из города вместе с друзьями, когда фашисты уже заняли Могилев. Три месяца блуждал по немецким тылам, пока, наконец, не пересек фронт в районе Курска и не вышел к своим.

Повесть “Печеные яблоки” – автобиографичная. Но прежде, чем расскажу подробнее об этом произведении, к сожалению, сегодня уже подзабытом, несколько слов о том, как я искал саму книгу.

«Печеные яблоки» читал давненько и сейчас захотел обновить ее в памяти. Пошел в витебскую областную библиотеку. Перекопал каталожные карточки, но нужного названия не нашел. Спросил у одного из старейших работников библиотеки:

– У вас, как и при советской власти, выбрасывают книги писателей, которые эмигрировали?

– Нет, что вы? – удивилась она.

– Не могу найти «Печеные яблоки» Михаила Шумова.

Я стал звонить в другие библиотеки Витебска, пытаясь найти книгу, выпущенную в 1963 году «Госиздатом» достаточно большим тиражом. Увы, «Печеные яблоки» в списках не значились.

И тогда старейший библиотекарь, выдвинула свою гипотезу:

– Книга пользовалась большим интересом у читателей. Особенно у школьников-старшеклассников, студентов. Они с книгами не всегда бережно обращаются. И зачитали ее. Вот и пришлось списать ветхую книгу.

Думаю, лучшего комплимента для писателя, чем книга, списанная, потому что ее зачитали, не придумаешь.

…Четверо ребят из оккупированного Могилева пробираются к своим. Михаил Шульман изменил только имя героя повести, за которым стоял он сам. В «Печеных яблоках» это Гриша. Лева Молочников, Яша Ротенберг, Муля Стрельцин в повести носят те же имена, что и в жизни.

«Я тогда еще не умел выдумывать, – написал мне Михаил Иосифович. – Превыше всего ставил правду факта, она и доминирует в той ранней повести».

Все пережитое мы видим глаза Гриши, студента-первокурсника.

Яша Ротенберг и Муля Стрельцин после того, как попали в тяжелую переделку и чудом вырвались от немцев, решили вернуться в Могилев: трудно было поверить, что такая удача будет всегда. Дома же, со всеми вместе, как-то легче.

Яша и Муля погибли в оккупированном Могилеве.

Михаил Шульман и Лева Молочников пошли вперед – и остались живы.

Повесть «Печеные яблоки» – одна из первых попыток, после сталинских антисемитских компаний, показать евреев, готовых защищать страну, бороться с фашизмом, полных энергии, веры в будущее. И хоть стояла во дворе хрущевская оттепель, представляю, с каким чувством читали эту книгу в издательстве. Сталинские времена прошли, но посеянный страх давал постоянные всходы.

«Были цензурные проблемы с повестью «Печеные яблоки», – написал мне Михаил Иосифович. – Неслыханное дело – о евреях речь. Откуда они взялись на нашу голову! Поуродовали они мне рукопись в охотку, «обрезание» было весьма основательным, но запретить совсем вроде было как-то не совсем удобно».

Почти через полвека после «Печеных яблок» Михаил Шульман еще раз вернулся к теме первых военных месяцев. На сей раз в эссе «Прощай, Трофимовна». И о многих событиях написал более откровенно, называя вещи своими именами. И время теперь другое, и место жительства, позволяющее откровенность.

«Через сколько еврейских местечек прошли! Я видел и доселе вижу стариков на завалинках, с тревожным любопытством разглядывающих проходящих по улице незнакомых парней и спрашивающих друг друга, но достаточно громко, чтоб и до нас донеслось: “А идише ят?” (Еврейский парень-идиш). И себя вижу в деревенской хате с кружкой молока в руке и обступившую меня еврейскую семью, где все, от мала до велика, взирают на меня, восемнадцатилетнего, как на пророка, и ждут, ждут, ждут, пока я напьюсь и отвечу: “Что с нами будет? Правда ли, что немцы...”. Я знаю, что правда, но у меня не достает духу эту правду сказать, и я говорю уклончиво: “Насчет этого не знаю, но добра от них не ждите, лучше убраться куда подальше, поглуше, тут же Полесье – может, в лес или куда в заболотную деревеньку...

Мне хорошо говорить, у меня ни кола ни двора, ни коровы-кормилицы, ни прочей живности – бродяга, ноги на плечи, глаза в руки и вперед. Я и под кустом переночую, и редькой с чужого огорода день буду сыт, а им-то, старым да малым, куда деваться?»

…Михаил – командир отделения в отдельной роте разведчиков при штабе дивизии. Неожиданно его вызывают в политотдел.

– Ты, сержант, у нас в роте самый образованный человек. В институте учился. Какой язык изучал?

– Немецкий, – ответил сержант Шульман.

– Будешь вести занятия по немецкому в разведроте, – Михаил Шульман хотел объяснить, что его знания немецкого не ахти какие, но его никто не слушал. – Тяжело ранен комсорг роты, ты назначен на его место.

Сержант Шульман хотел сказать, что он не комсомолец, но его снова перебили и приказали. – Выполняй задание.

Так не комсомолец Михаил Шульман стал комсоргом 257-й Отдельной роты разведчиков 199 стрелковой дивизии. Отдельная рота была на правах полка. Через месяц-другой сержанту Шульману “светили” офицерские погоны.

Но на третий день наступления 8 августа 43-го года случилось очередное ранение.

С поля боя его, едва живого, основательно побитого осколками, вытащил сержант Коля Базеев. Этот мужественный и добрый человек, ойрот по национальности, житель Горного Алтая, был не шибко грамотным человеком. Но почему-то именно с ним сдружился недоучившийся студент и книжник Михаил Шульман. Видно, что-то созвучное было в характерах этих людей. Ротная медсестра Ася, перевязала «под огнем, лишь бы не кровило, прямо с обрывками белья и маскхалата» и отправила парня в тыл.

С той поры 8 августа Михаил Иосифович отмечает, как день своего второго рождения. Поминает друзей из разведроты, тех, кто остался лежать у смоленской деревни с японским названием Рисава.

Рассказ Михаила Шульмана так и называется «8 августа». Он написан уже в Америке. Сидя в загородном доме, рядом с дочкой, внучкой и правнучкой, он вспоминает о событиях шестидесятилетней давности.

«…Пропавший батальон они нашли на опушке рощицы. Впереди было широкое поле, вылезать туда, на открытое место, этому батальону явно не хотелось.

– Эй, где тут у вас КП?

Широкоскулый узкоглазый парень растеряно заморгал.

– Ни знай. Камандыр нету. Там!

Там – это оказалось нигде. Не было здесь командного пункта, на его месте зияла неглубокая воронка, рядом валялся обломок полевого телефона и чья-то нога в кирзовом сапоге.

– Весело здесь было утром! – покрутил головой Галахин. – То-то они притихли!

Харламов успел оббегать всю позицию, доложил:

– Нет здесь никакого батальона и офицеров ни одного!

– Твою мать, дела! – покрутил головой Галахин. – Принимай команду, сержант, Героя дадут!».

Ранение на этот раз было такое, после которого не многие поднимались на ноги. Шульману повезло. Если можно назвать везением полгода по госпиталям. Инвалидность. И память об этом на всю жизнь.

Домой, вернее, в Самарканд, в 1944 году Михаил Иосифович, как он сам сказал, “припрыгал на костылях”.

Судьба у этой семьи такая (или это случайность), но пули и осколки целили в ноги Шульманам. На костылях с Первой мировой вернулся в Могилев его отец – Иосиф. И Владимира в Афганистане пуля пыталась достать в ногу, правда, только слегка поцарапала… Да и сам Михаил в конце 41-го уже лежал в госпитале с отмороженными ногами. Об этом он пишет в рассказе «Снежень». Рассказ был напечатан в 1985 году в журнале «Юность». В те годы пробиться в этот московский журнал было чрезвычайно сложно, и удавалось немногим избранным.

– Это факт моей биографии, точное описание зимнего боя 1941 года на Юго-Западном фронте, неподалеку от того месте, где в 1943-м была Курская дуга. Я тогда крепко поморозился и аж две недели отдыхал в полевом госпитале, – пояснил мне Михаил Иосифович.

Герой рассказа Женька Пузыревский – студент-доброволец – попадает в роту, где кроме него одни «старики». «Старикам» под сорок. Женька не понимает, как они смогут воевать, не то, что он – ловкий, сильный, бравый. Но этими нескладными солдатами и была выиграна война. А он, восемнадцатилетний мальчишка, мечтавший о подвигах и славе, в первом бою, так и не сумел сделать ни одного выстрела, потому что на сорокаградусном морозе замерзла винтовка. Потом он нес в госпиталь младшего политрука Долгова и обморозил ноги. А Долгов умер в госпитале в ту же ночь…

Говоря о военной прозе Михаила Шульмана, хочу особо выделить рассказ «Трефей, еще трефей». Казалось бы, ничего особенного на страницах этого произведения не происходит. Запасной полк, куда направляют выздоровевших из госпиталей, новобранцев, находится на переформировании, далеко в тылу на Волге. Гришка Серебровский (кстати, Гриша – это наиболее часто повторяющееся имя героев произведений Михаила Шульмана, за ним маскируется он сам) заступил в наряд. Воскресный день. Полковое начальство вызвано по инстанциям, офицеры рангом пониже собираются у дежурного по штабу выпить, поиграть в карты. Гришку отправляют к связистам, сообщить, что надо наладить связь, и передать тамошнему лейтенанту записку. На улице мороз и пурга. Когда я читал рассказ, мне почему-то вспомнился ямщик, из русской народной песни, замерзавший в степи. Вот так и Гришка, сбившись с пути, и не найдя вокзала, замерзал на железнодорожных рельсах, и только чудо – путевой обходчик, оказавшийся рядом, спас его. Кое-как, почти в бессознательном состоянии (долг, обязан выполнить приказ старшего офицера) он все же доковылял до связистов. Лейтенант, выслушав его, сказал, что в такую пургу чинить связь они не будут, а, прочитав записку, только посмеялся. Автор не пишет об этом, но, наверное, в записке было написано, лейтенанта зовут выпить за компанию. И хотя Гришу оставляют переждать непогоду у связистов, он отправляется в обратную дорогу. Должен сдать дежурство, да и голод – не тетка. Хотя бы похлебать супа, который солдаты в шутку называли СС – совершенно светлый. Гриша возвращается в часть. Новый наряд заступил на службу без него. А подвыпившие офицеры, как ни в чем не бывало, продолжают играть в преферанс. Нет связи, ну и не надо, завтра будет.

Это рассказ о ценности человеческой жизни, не только на передовой, но и в далеком тылу. Он написан двадцать лет назад.

«Покойный Леша Пысин (известный белорусский писатель и друг Михаила Иосифовича – А. Ш.) прочитав рукопись, только и сказал: «Страшно!». А ведь он был битый фронтовик, знал, что к чему», – это из письма Михаила Шульмана.

В Советском Союзе рассказ так и не был опубликован. И увидел свет только в 2000 году в Нью-Йорке.

В 1945 году Михаил Иосифович вернулся в Могилев. Через четыре года окончил местный педагогический институт. Тридцать лет проработал в школах.

В 1957 году Михаил Шульман в очередной раз попадает в госпиталь. Дают знать фронтовые раны. В многоместной палате для некоронованных персон лежали такие же смертные, как и он. По ночам, когда от боли было невозможно уснуть, они рассказывали друг другу о своей жизни. Страшные рассказы, которые, если очень захочешь – не придумаешь. Наверное, именно здесь, в этой палате, Шульман понял, что обязан писать. И утром он записывал в блокнот все услышанное. Родилась повесть, которая через три года была опубликована в журнале “Неман”. У Михаила Шульмана она называлась “За каменной стеной”. В журнале сказали, что название должно быть оптимистичным. Пусть будет – “Жизнь зовет”. По той же причине изменили концовку повести.

Вспоминая те, теперь уже далекие годы, Михаил Иосифович рассказ мне:

– Столкнулся со зверем по фамилии Главлит... Повесть об инвалидах войны, об этом еще никто не писал ни в Белоруссии, ни в России. Цензура была строго засекречена, официально ее не существовало, редакторы не имели права сказать автору, кто зарубил и почему, редакторы были обязаны все брать на себя. Когда вещь уже была набрана и поставлена в номер, мне вдруг позвонил зам. главного Г. Попов и с «прискорбием» сообщил, что некие авторитетные товарищи считают, что все слишком мрачно и не соответствует действительности, надо просветлить, подумайте, а пока публикацию отложим. В полном расстройстве – первая же вещь! – пошел я за советом к старому другу и учителю Дмитрию Антоновичу Политыко: он же рекомендовал повесть «Неману». Дмитрий Антонович тогда заведовал кафедрой литературы в Минской высшей партийной школе и сразу смекнул, в чем дело, кто такие таинственные авторитеты. По совету Гриши Березкина, я сотворил небольшой камуфляж: сути не меняя, просто последнюю главу сдвинул немного влево, поменял местами с предыдущей, более тусклой, но приемлемой для них – повесть и прошла».

Тогда же Михаилу Иосифовичу предложили взять псевдоним. Мол, фамилия Шульман не очень звучная. И недолго думая, стал он Шумовым. Вроде похоже на Шульмана, только окончание фамилии славянское, чтобы не кололо глаза борцам за чистоту расы.

После “неманской” публикации Михаил Иосифович пишет большой очерк о жизни инвалидов войны для журнала “Новый мир”. Главному редактору журнала Александру Твардовскому очерк понравился. Но к печати не пропустила цензура из-за нехватки все того же оптимизма.

В 1967 году Шульмана принимают в Союз писателей. Принадлежность к этой творческой организации значила очень много. Не в смысле возможности отдохнуть в ведомственном Доме отдыха, получить творческую командировку или быть изданным к юбилею. Принадлежность к Союзу свидетельствовала о том, что писатель состоялся, его признали не только коллеги а, чего греха таить, утвердила в этом звании власть.

В 1972 году журнал «Неман» № 4 публикует рассказ Михаила Шульмана «Подкова» (чтобы не путать читателей я заменяю псевдоним, которым подписан рассказ на подлинную фамилию писателя). Удивлен, как Андрей Макаенок, который в то время возглавлял журнал, пропустил это произведение к печати. В нем нет антисоветчины, диссидентства, никто не ругает власть или коммунистическую партию. Но времена какие стояли! На смену оттепели пришли брежневско-сусловские заморозки. Они коснулись всех сторон жизни. Воскрес сталинский дух. Антисемитизм стал правилом хорошего тона для каждой редакции. Пышным цветом расцвели “бегуны”, “евсеевы” и прочие разоблачители сионизма. Крамольным стало само слово «еврей». И вдруг рассказ «Подкова». О том, как два старых еврея приехали в местечко Круглое. Бродят по улицам. Вспоминают, где стояла синагога Цукермана, где был хедер. Находят последнего еврея в местечке Ицика Шавехмана и вспоминают с ним молодость, старых знакомых, печника Файва, которого прозвали «Гот-Кайн-Фарибл-Ныт», что в переводе с идиш означает «Не держи на меня обиду».

«Он очень любил торговаться с хозяевами этот Файва. Это для него было самое большое удовольствие! Спорят, кричат не меньше двух часов. А когда уже обо всем договорятся, Файве ставит последний гвоздь: «Гот кайн фарибл ныт, хозяин, работа наша – могарычи – ваши! К завтраку чекушка, к обеду чекушка, а к вечеру, само собой, половинка».

У Ицика Шавехмана – русская жена. Вернулся солдат с войны, а его семья зарыта во рву, где лежат евреи со всего местечка. Четыре дочки, жена и сын. Лидия Ивановна, вдовушка, служила няней в госпитале, где Ицик лечился после ранения в 1943 году. Поставил Шавехман дом, написал ей письмо, Лидия Ивановна приехала. Живут с тех пор в согласии.

Когда спрашивают у Ицика: «Почему он, единственный еврей остался в местечке? Да и в соседних местечках Головчине, Тетерине евреев после войны нет». Он, потомственный извозчик-балаголе, проведший всю жизнь при конях, отвечает:

«Пробовал жить я и в других местах, не прижился. Як, тая подкова: раз предназначена для копыта – там ей и быть. Пакуль не отвалится. Что она без копыта? Ржавая железка. А на копыте – подкова!»

“Подкова” – патриотический рассказ. Автор, показывает человека, который, как бы не было ему горько, живет там, где родился. Местечко Круглое – его родина. Он не помышляет об отъезде, а 1972 году уже набирала силу волна еврейского отъезда.

Тогда же в начале семидесятых молодые (в основном молодые!) евреи ездили по местечкам, собирали устные свидетельства людей, переживших Катастрофу, фотографировали оставшиеся синагоги и кладбища. Я знал многих из них. За путешественниками и этнографами устраивали слежку, их сдавали в милицию. Они числились сионистами, а значит врагами Советской власти. Так продолжалось до самой перестройки. В начале девяностых, когда власти официально разрешили «еврейскую тему», появилось много исследователей, документалистов, которые поехали в Круглое, Головчин, Тетерин, другие еврейские местечки. Они писали рассказы, очерки, снимали фильмы. Кто-то из них даже получал премии на фестивалях, конкурсах.

Михаил Шульман в своей искренности и наивности (он то, воспитанный на русской классике, всю жизнь думал, что литература может быть только искренней, а никак не конъектурной) опередил время на двадцать лет. Толпа не любит, когда кто-то вырывается из ее серой массы. А уж тем более не терпит, когда в отрыв уходят чужеродцы.

В Круглянском райкоме коммунистической партии (в те годы другой партии и не было) прочитали рассказ и возмутились. А может быть, из обкома или даже ЦК им дали приказ возмутится.

В советском журнале напечатаны слова: «синагога», «хедер». Причем не в ругательном контексте, а в ностальгическом. Писатель идеализирует прошлое, его произведение пропитано националистическими настроениями.

А про сегодняшнее местечко, извините, районный центр, строящий со всей страной развитой социализм, написано: «Круглое оказалось обыкновенным деревянным райцентром, в меру пыльным и грязным, в меру зеленым. Ей-богу, можно было остановиться и на полдороги в Белыничах и увидеть то же самое».

Подтверждаю, сущая правда, ни одной буквой не сфальшивил писатель. Я в те годы сам работал в таком же райцентре.

По указанию круглянского райкома, полетело письмо в ЦК. Его подписал учитель с многолетним стажем. Все было выверено, учитель осуждает учителя. Из ЦК КПБ письмо передали в редакцию журнала «Неман» с указанием: “Организовать ответ автора возмущенной общественности”. Мол, так-то и так-то, каюсь, меня не так поняли. И в таком духе дальше. Способ проверенный еще в сталинские времена. Тогда он не давал сбоя. Письмо из редакции «Немана» переслали Михаилу Шульману, а он в ответ пишет главному редактору А. Макаенку, что объясняться с антисемитами не намерен, если редакция журнала считает нужным – пускай сама пишет ответ. Такой дерзости в Центральном Комитете допустить не могли. Было приказано организовать фельетон (Михаил Шульман называет этот жанр «клеветон») в «Советской Белоруссии». И в июле тго же 1972 года в газете, кстати, органе ЦК Компартии Беларуси, выходит статья под названием «Ржавая подковка». Автор, тот же учитель Н. Трипутин. Хотя приложили профессиональную руку работники редакции. Один из них Р. Е., числился в хороших знакомых у Михаила Иосифовича.

О чем пишет возмущенный учитель? Понятное дело, рассказ вызвал у него «чувство негодования своей предвзятостью. Автор чернит нашу действительность, пытается идеализировать затхлый быт дореволюционного местечка».

Ну, а дальше, в разоблачительном порыве, авторы «Ржавой подковки» и вовсе доходят до смешного. «Даже маленький ручеек увидел автор, а реку Друть, воды который питают нашу Круглянскую гидроэлектростанцию, не заметил.

Многое можно не заметить, при упорном нежелании видеть, и знать лучшие стороны нашей жизни».

А финальные строки газетной статьи и вовсе звучат, как приговор: «ему присуще какое-то бесчеловечное (это о М. Шульмане-А. Ш.), пренебрежительное даже, грязное отношение к прошлому своего народа… Непонятно, зачем редакции «Немана» понадобилось засорять журнал такого рода «произведениями».

В сталинские времена, после публикации такой статьи, писателя «поставили бы к стенке». Слава Богу, времена были другие. Михаила Иосифовича отлучили от журнала, единственного русскоязычного литературного журнала, выходившего в Белоруссии, его сторонились в издательствах. Он вынужден был на много лет «замолчать». Вернее, писал в стол, не уверенный, что когда-нибудь это увидит свет.

– После разборок с «Подковой» вы стали осторожнее? – спросил я Михаила Иосифовича.

– Я достаточно хорошо знал, от чего они будут кривить нос, но стерпят, и чего ни за что не пропустят. Внутренний цензор сидел в печенках каждого советского писателя. И как только его удавалось приструнить, в дело вступал цензор внешний, грозный и могущественный Главлит. В Нью-Йорке пришлось изрядно потрудиться, вытаптывая в своей душе «внутреннего цензора» – он же, сволочь, сидел там подобно раку.

Только спустя восемь лет, когда забылись события, связанные с «Подковой», Михаил Иосифович издает повесть с очень символическим названием «Придет и твое время». А потом, как прорвало: повести “Хроника улицы Грушевой”, “Вечный шах”. Они составили трилогию вместе с повестью «Придет и твое время». В 1983 году, к шестидесятилетию (положено, как члену Союза писателей) выходит книга «Повести». На следующий год – «Аккорды давних тревог» (избранное). Для названия этой книги Михаил Шульман выбрал строку из стихотворения А. Пысина.

Все эти годы Михаил Иосифович жил писательским трудом. Жил – не в смысле заработка. Деньги приносила только честно заработанная пенсия. Литературный труд был и оставался смыслом его жизни. В начале девяностых Михаил Иосифович публикуется не часто, но много и с интересом работает в архивах.

Одна из тем, которую он исследует, по которой собирает материалы, вместе с английским историком Джеком Ленардом – Катастрофа евреев Белоруссии. Страшные страницы истории 1941 года, тысячи фамилий ни в чем не повинных людей, расстрелянных только за то, что они были евреями, безымянные рвы, звериная жестокость одних, алчность других, беззащитность третьих. Полвека прошло с тех страшных дней и никто, ни историки, ни писатели, ни журналисты, жившие в Советском Союзе, не говорили в полный голос об этом. Одни боялись за свою карьеру, других не допускали к документам. Михаил Иосифович был первым публичным исследователем, который увидел, читал, работал с восьмью томами документов, хранившихся в архиве Могилевского Комитета государственной безопасности.

Спустя годы Михаил Шульман напишет эссе «Прощай Трофимовна». Это своеобразный диалог с внуком о ценностях жизни, о том, что сиюминутно, а что должно пережить нас самих.

Фактический материал для написания эссе дала работа в архивах Могилевского КГБ.

«…Вот мы и встретились – через полвека. Я, как тот Колобок, и от немцев ушел, и от полицаев ушел, а от вас никуда, мы снова вместе. И я здесь, в читальном зале архива, и вы здесь, все до одного – в папках. Только уж не Хаимы, Абрамы и Сары с Двойрами, а просто цифры – 129...785...916...20 000...

…Естественно: я их вижу живыми, вижу Шаю Гуревича, по кличке Чаплин – он и в самом деле похож: маленький, чаплинская походочка, изумительные, прекрасные чаплинские глаза, всегда немного грустные. Вижу кудрявого силача-маляра Гиршу Пивоварова, озорных лудильщиков Арона и Лейбу, всегда задумчивого, немного не от мира сего поэта Яшку Ротенберга – все они здесь, в папке под номером 1476, фонд 270, опись 7. И вместе с ними протоколы допросов некоторых их палачей, акты послевоенных комиссий по расследованию.

…Прощай и ты, неизвестный могилевский парень, что перед самым расстрелом вынул из кармана расческу, причесался и, неожиданно развернувшись, врезал оторопевшему палачу по морде. Прощай, друг. Пока я жив, жив и ты. Ну, а потом…».

А потом подошло время отъезда. Середина девяностых годов. Развалилась великая империя XX века – Советский Союз. Было ощущение, что все тронулись с насиженных мест. Кто-то уезжал насовсем, кто-то подался на заработки, кто-то поковал большущие баулы, чтобы торговать на рынках Европы. Стояли заводы, фабрики. Кто-то усиленно распускал слухи о предстоящих погромах. Надеяться можно было только на себя. И надо было думать о детях, о внуках.

В США к тому времени перебрался младший брат Михаила Иосифовича – Арон со своей семьей. Он честно отработал всю жизнь на стройках, дослужился до начальника строительного управления. Получил в награду от партийного и ведомственного начальства инфаркт и инсульт. И с таким багажом уехал. В Соединенных Штатах Арон, к сожалению, прожил недолго. Даже отличная медицина была не в силах помочь.

В семье Михаила Иосифовича тоже подумывали об отъезде. Гадали на еврейской ромашке “ехать-не ехать”. А куда держать путь и вовсе непонятно. Михаил Иосифович никогда не был практичным человеком, умеющим, как шахматист, просчитывать жизненную ситуацию на несколько ходов вперед. Однажды, он мне вполне серьезно говорил о том, что продумывал вопрос переезда в Еврейскую автономную область. Я удивленно посмотрел на него. Это было какое-то странное и неожиданное решение. Михаил Иосифович, вероятно увидев мое недоумение, тут же торопливо добавил:

– Конечно, я понял, что туда нам ехать не следует.

В это время пришел вызов от Арона и шульмановский компас показал в сторону Соединенных Штатов.

За две недели до отъезда Михаил Иосифович позвонил мне. Я думал, звонит, чтобы попрощаться. А он сообщил, что 1 мая умерла его жена Вера Хаимовна. Она была витеблянкой. И Михаил Иосифович попросил передать это скорбное известие ее родственникам.

Как говорится “пароход стоял под парами” и отложить переезд за океан было невозможно.

Из литературных планов нереализованным остался тот, о котором когда-то мне рассказывал Михаил Шульман.

– Давно думаю написать книгу о бунтарях против рутины, застоя. О людях, которые хотят духовной свободы и ненавидят рабство во всех проявлениях. Хоть от испанского короля, хоть от своего раввина. О людях, таких как Борух Спиноза. Сейчас ищу в еврейской истории такой прототип, только хочу, чтобы о нем наши современники знали мало…

На новом месте родились новые замыслы. Нежданно-негаданно, во всяком случае, для меня, Михаил Шульман написал детектив “На крышке гроба багажника нет”. Насколько я знаю, никогда раньше в подобном жанре он себя не пробовал.

«Почему я взялся за детектив? Просто очень удобная форма для подачи абсолютно реалистических фактов размышлизмов, форма, позволяющая связать континенты (люди-то, считай, одни и те же, но в разных обстоятельствах). И – дань сегодняшнему читателю: он предпочитает острые блюда», – написал мне Михаил Иосифович, в ответ на мой вопрос: «Что его потянуло на детективы?»

Правда, сам автор определил жанр своего произведения, как «полудетектив», вероятно, считая, что, если на каждой странице нет погонь, убийств, преследований, а находится место и для лирических отступлений, философских размышлений, для бытописаний, то это в чем-то противоречит классическому жанру.

Детектив получился трансконтинентальный. Действие происходит и в Беларуси (Могилеве, маленьких деревеньках на Могилевщине), и в Америке (как же без нью-йоркского бордвока), и в Израиле (Тель-Авив, Цфат).

Лихо закручен сюжет, сделано все с задором молодого человека. Энергия чувствуется на каждой странице.

…В годы войны из могилевского краеведческого музея исчезают ценности. Спустя полвека начинается «охота» за ними: с убийствами, исчезновениями, мафиозными кланами, авторитетами преступного мира. В центре событий могилевский историк Григорий Шер.

«История пропавших во время войны музейных ценностей имеет под собой некую фактическую основу, а именно, ценности эти действительно были, я перед войной своими глазами видел в музее крест Ефросиньи Полоцкой. Эвакуированы они не были и к немцам не попали, иначе бы непременно где-нибудь всплыли.

Командир партизанского отряда, позднее бригады Григорий П-в расстреливал приходящих в отряд евреев, это факт исторический, за что после войны был могилевскими партийными властями чисто символически наказан, дабы пригасить разразившийся политический скандал. Остальное в этой истории, мои фантазии. Или, точнее реконструкция возможных событий, не претендующая на достоверность, но позволяющая закрутить сюжет.

Я люблю детективы, сам же их писать не осмеливался, ибо по натуре своей жесткий реалист, фантазировать могу лишь в пределах собственной компетенции», – это продолжение письма и ответ на мой вопрос.

Михаил Иосифович хотел издать роман за свои деньги в Беларуси. Вел переговоры и со мной, и со многими другими людьми, связанными с издательским делом. Потом обстоятельства изменились.

Шульман все же выпустил в свет книгу. Правда, вспомнил при этом профессию деда – переплетчика книг и сделал все своими руками. Михаил Иосифович прислал мне по почте детектив и коротенькое письмо.

«Книжка сия на все 100 процентов самодеятельная – от набора, верстки и до переплета. И издана массовым тиражом аж в 21 экземпляр. Издательство “Жабрацкая лiтаратура”.

Стоящие рукописи не только не горят, но и изданные мизерным тиражом, читаются большим количеством людей. В отличие от «пустышек», изданных многотысячными тиражами, закупленных по библиотекам, щедро оплаченных, но так и оставшихся без читателей.

На титульном листе книги Михаил Иосифович написал:

Мы Шульманы

И дух наш молод,

Пусть злые годы нас дерут –

Все те же мы,

Ни зной, ни холод

Нас не сломают, не согнут.

Михаил Иосифович и дальше намеревался заниматься самиздатом. Написал мне, «надеюсь, у меня достанет сил на сборник рассказов – большинство опубликовано где-то и когда-то в периодике. Наберется листов 10-12. Авось, и десяток-другой читателей сыщется, а мне уже больше и не надо».

Но подоспел Интернет. Уж, не знаю кто, наверное, внук, программист-компьютерщик, подсказал ему, что следует разместить свои произведения на сайте. И осуществил для деда эту техническую операцию.

…Для внуков Михаила Иосифовича Америка – родная страна. Им все ясно и понятно на этой земле, кроме одного, почему дед так часто грустит и печальными глазами смотрит на океан.

Они никогда не поймут этого, даже, если с годами станут мудрыми людьми.

________________________________________

Примечания

1 “На крышке гроба багажника нет”

2 «Везунчик Додя»

3 "На крышке гроба багажника нет”

4 “Мы – люди школьные”

5 Сайт Home.comcast.net/~tabib49

    6 “Мы – люди школьные”





___Реклама___