Борис Шейнин
"Не дай умереть ребёнку"
( воспоминания киносценариста)
(продолжение. Начало в №№ 9(58) и сл.)
"Изя Крамер, где Вы?"
Теперь людей моего поколения называют "шестидесятниками".
Действительно, в шестидесятые годы приметы хрущевской оттепели окрыляли нас.
И хотя довольно скоро почувствовались, правда, поначалу
едва заметные признаки надвигавшихся вслед за оттепелью заморозков, мы продолжали
верить в идеалы, видели будущее страны за справедливым и человечным социализмом.
Я восхищался гражданской поэзией Евгения Евтушенко.
Заключительные строки его стихотворения "Бабий Яр",
всполошившего общественность, для меня были не просто поэтическим образом:
" Для всех антисемитов я еврей, и потому я настоящий русский!" Таких, настоящих
русских, для которых антисемитизм был отвратителен и начисто неприемлем, таких
людей мы встречали много. Собственно говоря, на помощь таких русских мы неизменно
опирались, и это они помогли нам довести до конца работу над фильмом – "Не
дать умереть ребенку"...
Поэма Евтушенко "Братская ГЭС" подсказала нам следующий
за Биробиджаном объект съемки. Конечно – это обновляемая Сибирь, конечно –
это размах грандиозной стройки, где "...Интернационал во мне струится
Когда на Братской ГЭС,
Как братьев брат,
Я вижу рядом русских, украинцев,
Татар, евреев, чувашей, бурят…"
К тому, что в ряду традиционно перечислявшихся советских
народов, наравне со всеми, назывались и евреи, к этому наша общественность
тогда еще не привыкла. В общем-то, ординарные стихи звучали дерзким вызовом
сложившимся представлениям, укором тем идеологам, которые отрицали за евреями
право именоваться народом.
Есть в поэме глава о диспетчере света Изе Крамере.
В поэме столь убедительно рассказывается о судьбе еврейского юноши, который,
пройдя сквозь адовы муки гетто и нацистских концлагерей, обрел счастливую
возможность дарить людям свет, что мы поверили в подлинность евтушенковского
героя и намеревались встретиться с ним на Братской ГЭС. Но оказалось, что
такого человека – Изю Крамера здесь не знали даже кадровики. Более того, нам
объяснили, что должности "диспетчер света" тоже нет на гидростанции.
Зато, ведя поиски литературного героя, мы познакомились
с молодыми людьми, приехавшими в Сибирь со всех концов страны.
Эти молодые братчане во многом нам помогали, и интервью
с ними вошли в наш фильм.
Правда евтушенковской поэмы заключалась в том, что
на Братской ГЭС, на её строительстве, действительно, работали люди разных
национальностей. И было среди них немало евреев. Молодых людей, одержимых
романтикой освоения Сибири, никак не разделяли национальные проблемы.
Главным инженером строительства был Арон Гиндин.
Его биография – это судьба мальчика из захолустного еврейского местечка в
Белоруссии, который в четырнадцать лет впервые увидел паровоз и электричество
и, вступив в новое время, достиг в своём деле профессиональных вершин. Нам
его биография представилась типичной для целого поколения российских евреев.
Естественно, Гиндину мы уделили большое место в фильме.
Как раз тогда, когда мы прибыли в Братск, на Ближнем
востоке разразилась, наконец, война, которую впоследствии назвали "Шестидневной
войной".
О том, как там разворачивались события, мы стали
получать отрывочные сведения лишь спустя три или четыре дня. До этого мы слышали
по американскому радио заявления арабов с угрозами сбросить израильтян в море.
И еще приёмник доносил до нас тревожный звук барабанного
боя, с которым египтяне подступали к израильским позициям...
Тогда в Братске на гидростанции проходила профессиональную
стажировку большая группа египетских юношей. Им предстояло через некоторое
время вернуться в Египет и взять на себя управление работой Асуанской ГЭС,
которую заканчивали сооружать наши советские специалисты.
Как и мы, египтяне ловили сигналы далёких радиостанций.
Только в отличие от нас вести, приходившие оттуда, поначалу радовали их. Прослушав
очередную бравурную военную сводку, они начинали распевать боевые марши египетских
солдат. Потом ситуация переменилась. Взбодрились мы, а египтяне приутихли...
Они перестали подходить к нам, когда мы ловили в эфире голоса дикторов, сообщавших
о новых победах израильтян. Гиндин убеждал нас, что египтяне – хорошие толковые
ребята, и просил нас ни в коем случае их не обижать. А мы и не обижали.
В один из воскресных дней нас пригласили на слет
туристов на берегу недавно родившегося Братского моря. Кроме братчан, в слете
участвовали и новые романтики сибирского севера – первые строители Усть-Илимской
ГЭС... Пели песни, состязались в ловкости и остроумии, танцевали...
Это было время, когда у нас еще только начинали входить
в моду барды и бардовые песни. Одну такую песню на актуальную тему Шестидневной
войны привезли Усть-Илимские туристы. Жаль, всех слов песни я сходу не запомнил.
А повторить её перед нашим микрофоном исполнители почему-то наотрез отказались.
Пелась песня на мотив "Кирпичиков" – грустной песни
двадцатых годов, в которой говорилось о разрухе, и разлуке, о печальной и
трудной доле заводского люда. В песне Усть-Илимцев были такие слова:
" Долго билися пограничники
Обманул их еврей-генерал.
И по камушку, по кирпичику
Засорили Суэцкий канал..."
Поразительно, как точно почувствовали бессмысленность
той далёкой от сибирских лесов войны усть-илимские барды: "...Стены рушатся,
люди душатся, и кому это надо, кому?"
Сюжет песни был традиционно душещипательным. И столь
же традиционно для наших представлений – интернациональным.
В нём речь шла о любви, которую прервала эта жестокая
и ненужная война:
"...И она была египтяночка,
Ну а он – израильский солдат".
Жаль, не запомнил всей песни. Услышать такое буквально
на следующий день вспыхнувшей войны, услышать не где-нибудь, а в сибирской
глухомани, это не могло не произвести впечатления.
Я уже писал, что ребята отказались повторить для
нас эту песню, когда мы хотели записать её на магнитную ленту. Очевидно, чего-то
сибиряки всё же опасались.
Чего?
"Еврейский профессор"
По сценарию после Братска мы намеревались снять встречу
с молодыми учеными Академгородка в Новосибирске. Сюда московские газеты приходили
более регулярно, чем в Братск. Да и интереса к ближневосточным событиям, как
нам показалось, здесь проявляли много больше, чем в далёкой таёжной глуши.
В Академгородке я и прежде бывал не однажды. Можно
сказать, наблюдал за становлением этого научного центра с первых его дней.
Здания институтов Сибирского отделения Академии Наук
СССР я видел еще изображенными на заборных стендах, за которыми экскаваторы
рыли котлованы под их фундаменты. Академгородок привлекал к себе тех, кто
мечтал стать первопроходцем в науке. В основных научных центрах страны – Москве,
Ленинграде, Киеве, Харькове ощущалось явное "переуплотнение" научной среды.
Старые кадры цепко держались за свои места и однажды обретённые привилегии.
Молодые ощущали себя мальчишками в коротких штанишках, которых заботливые
родители ограждают от малейших проявлений самостоятельности.
А поскольку ученых было гораздо больше, чем их можно
было использовать, в коллективах возникали всевозможные конфликтные ситуации
и, естественно, открывался простор для деятельности кадровиков, от которых,
к сожалению, очень многое зависело. Ну а там, где вопросы решают кадровики,
там неизбежно возникают и "анкетные" проблемы, то есть – национальные.
Когда Хрущев дал добро на строительство нового научного
центра в Сибири, туда, вслед за академиком Лаврентьевым, потянулись молодые
люди со всей страны. Ничего удивительного не было в том, что среди них оказалось
много молодых евреев. Все они не видели для себя будущего на родине – в Москве,
Ленинграде, Киеве, Харькове, Одессе, Минске... Всех их влекли в Новосибирск
заманчивые перспективы. Здесь не существовало переуплотнения научной среды,
а значит, не могло быть и дискриминации, без которой не обходится в науке
борьба за выживание. Здесь людей оценивали по их истинным способностям, и
это было главным. Мало кого смущало неустройство быта, неизбежное на начальном
этапе. Зато с первого дня перед каждым открывались неограниченные возможности
творческого роста.
Сразу оговорюсь – такое бесконечно продолжаться не
могло.
Когда, спустя несколько десятилетий, я снова попал
в Академгородок, я застал здесь типичную для устоявшихся научных центров обстановку,
когда старые кадры становятся завалом на пути новых в науке, когда решение
научных проблем определяется партийными инстанциями, когда кадровики – "генетики
из отделов кадров", заглядывая в пятый пункт анкеты, решают судьбу человека.
Всё это станет потом. Иначе произойти и не могло. Но тогда здесь был влекущий
к себе край романтики и надежд.
Я полагал, и у меня была предварительная договоренность
с молодыми учеными-евреями, что мы проведем дискуссию о том, как и в чем,
они ощущают свою национальную принадлежность, каким видится им в Советском
Союзе будущее еврейской нации... Участвовать в дискуссии вызвался и сам академик
Лаврентьев.
Он говорил мне, что не может равнодушно относиться
к антисемитизму. Что среди молодых евреев, приехавших в Новосибирск, он видит
много талантливых людей. Они, безусловно, внесут достойный вклад в сибирскую
науку.
О том, что Лаврентьев человек справедливый, говорили
все. Но тут же обращали внимание на то, что в его институте Гидродинамики
евреев не было. Так может быть дело лишь в том, что проблемы гидродинамики
бесконечно далеки от интересов евреев?
Знаменитый физик, один из создателей советской атомной
бомбы академик Будкер (еврейская принадлежность которого ни у кого не вызывала
сомнений) сразу наотрез отказался участвовать в замышлявшейся дискуссии. Он
был откровенен. В Центральном комитете решался вопрос о присуждении ему Ленинской
премии, готовился его визит к самому Папе Римскому. Академик справедливо опасался,
что участие в подобной дискуссии может негативно сказаться на этих перспективах.
Но если пронесшийся по раскаленной Синайской пустыне
огненный шквал Шестидневной войны не помешал нам провести съемки в Братске,
то в Новосибирске ситуация складывалась иначе... В Академгородке мало кто
скрывал свои симпатии к еврейскому государству, которое, подобно библейскому
Давиду, сразило огромного и тупого Голиафа, и отстояло свое право на жизнь.
Настроение большинства студентов и научных работников никак не вязалось с
официальной позицией социалистического государства, безоговорочно занявшего
сторону так называемых "прогрессивных арабских режимов". Последовавший за
этим, уже после окончания войны, разрыв дипломатических отношений с крохотным
Израилем, здесь, и наверно, не только здесь, восприняли как нелепый и несправедливый
шаг брежневского руководства. Ярлык "агрессора", которым чуть ли не каждый
день в газетных публикациях наделялось еврейское государство, вызывал лишь
ироничные усмешки...
Но корреспонденции из Каира в газете "Правда", подписывавшиеся
собственными корреспондентами в Каире Евгением Примаковым и Игорем Беляевым,
с каждым днем становились всё более жёсткими и всё отчетливей принимали антисемитскую
окраску. Дошло до того, что официальные представители государства в ООН заявили,
будто в свое время Советский Союз совершил ошибку, дав согласие на создание
Израиля. Жизнь, мол, показала, что евреи не умеют пользоваться государственностью...
Естественно, не могло так случиться, чтобы весь тот
пропагандистский шквал прошел стороной, не задев ничьи души. Такая душа быстро
объявилась и в среде студентов Новосибирского университета. За несколько дней
до нашего приезда здесь произошло событие, о котором говорили все.
Проводился очередной студенческий вечер. Студенты,
один за другим, шумно и весело проходили в зал. Но, вдруг, в дверях возник
один из комсомольских вожаков. Загородив собою проход, он громко объявил:
– Евреям вход запрещен! – Это не было шуткой, как
потом кто-то пытался представить.
Академгородок бурлил. Весть об антисемитской выходке
комсомольского лидера быстро разнеслась по институтам. Студенты отказывались
разговаривать с антисемитом. Прошло шумное собрание, которое исключило его
из комсомола. Мало того, комсомольцы потребовали, чтобы ректор уволил его
из Университета.
Надо полагать, всё это всполошило партийных руководителей
Новосибирска. Они и без того с большой настороженностью относились к вольнодумным
новосёлам. К тому же, студент, против которого восстала общественность Академгородка,
оказался не приезжим, а своим – сибиряком. В горкоме исключение из комсомола
заменили выговором. А ректору порекомендовали восстановить "шутника", дабы
не потакать "нездоровым" настроениям в студенческой среде.
В то время большим авторитетом для новосибирских
студентов был профессор Руммер – пожилой человек с душой юноши, щедро наделенный
природной мудростью, юмором и какой-то девственной непосредственностью. В
его судьбе советского зэка многое изменила хрущевская оттепель.
Совершенно искренно он почитал Хрущева великим человеком
и вполне серьезно утверждал, что в жизни ему необыкновенно повезло, поскольку
довелось общаться с тремя великими людьми. То были – Эйнштейн, Туполев и Хрущев.
До войны в Германии он работал ассистентом у самого
Эйнштейна. В Советском Союзе, куда он эмигрировал, спасаясь от нацистских
преследований, он оказался в заключении вместе со знаменитым авиаконструктором.
Ну а после реабилитации получал советский орден из
рук самого Никиты Сергеевича.
Когда случился антисемитский инцидент в Университете,
возбужденные негодованием студенты бросились к любимому профессору. Он терпеливо
выслушал. Не перебивал. Не интересовался подробностями. А потом, вдруг, тихо
спросил: – А почему вы пришли ко мне?
Студенты опешили. Как это почему? Потому что Руммер
– любимый и авторитетный профессор. Потому что он как никто другой знает,
что такое антисемитизм. Наконец, потому что Руммер – еврей... Они ждут от
него совета. И еще, они пришли к нему, чтобы засвидетельствовать, что антисемитизм
для них неприемлем.
– Вы пришли ко мне, к еврейскому профессору, – продолжал
рассуждать Руммер. – Мне это льстит. Но что я могу вам посоветовать? Пойдите
к своему русскому профессору. Пусть он подскажет вам, как надо поступать в
подобных случаях...
Когда через пару лет я снова приехал в Академгородок,
там я услышал, что имеется строгое предписание Обкома партии при наборе в
Университет и детскую математическую школу отдавать предпочтение представителям
коренного населения Сибири.
Что это означает, я уже знал. Давно, когда я был
еще студентом и попал на практику в Белоруссию, многоопытный кинооператор
минской киностудии Изя Пикман, комментируя подобные установки тамошнего ЦК
партии, пояснил мне: – Когда говорят о коренном населении, всегда имеют в
виду не пускать евреев... Похоже, наблюдения Изи Пикмана не были безосновательными.
Много лет спустя, когда готовились съемки фильма
"Неизвестный Израиль", я попал в научно-исследовательский центр, расположенный
в пустыне Негев. Одной из лабораторий этого центра руководил ученый, прекрасно
говоривший по-русски. Оказалось, он приехал из Новосибирска, хорошо помнил
Руммера и ту историю со студентом-антисемитом.
Мы долго беседовали с профессором, укрывшись от пустынного
зноя в помещении, которое кондиционер усердно наполнял желанной прохладой.
Медленно потягивали из тонких высоких стаканов ароматный
чай, в котором, как в невесомости, повисли листки мяты, и каждый из нас вспоминал
Новосибирск таким, каким он вошел в память и судьбу.
Свою научную карьеру профессор сделал в Новосибирске.
Его работы публиковались и в Союзе и за рубежом. Он, вместе с иностранными
коллегами, участвовал во множестве научных семинаров тогда, когда они проводились
в Академгородке. А вот на приглашения приехать на семинар к ним, он неизменно
отвечал отказом. Вернее, не он отвечал, а кто-то делал это за него – мол,
не позволяет здоровье, или чрезвычайная занятость. А всё дело в том, что он
был "невыездным". На встречи с зарубежными учеными посылали других.
Наконец, всё это вывело его из себя. И он решил эмигрировать
в Израиль.
Здесь он уже несколько лет. Язык иврит так и не выучил,
но это ему не мешает. Он много работает. Занимается любимым делом. Сделал
несколько открытий. Сейчас выполняет работу вместе с соавтором, который находится
в Калифорнии. Пишут совместно статью, пользуясь международной компьютерной
системой.
Успел дважды совершить кругосветные путешествия.
Точнее – не просто путешествия: он читал лекции в Америке, в Индии, в Японии,
в Германии...
На прощанье, пожелав успехов этому человеку, я поинтересовался,
тоскует ли он по Новосибирску, не гложет ли его ностальгия?
– Ностальгия? Нет. – Ответил он, подумав. – Но, честно
говоря, очень хочется прочесть лекцию на русском языке...
Слава Богу, теперь это стало возможным.
Однако, вернусь к нашей экспедиции в Новосибирск.
Несколько дней ушло у нас на подготовку съемки дискуссии с молодыми сибирскими
учеными. Выбрали уютный холл в недавно открывшемся Доме ученых. Определили
точку для установки синхронной камеры, разместили софиты.
Но накануне вечером ко мне в гостиницу пришли те,
с кем мы договаривались об их участии в дискуссии. Они пришли сказать, что
дискуссии не будет.
– Почему?
– Разве не видно, что откровенно антиеврейская позиция
советского правительства в Ближневосточном конфликте создает в стране условия
для взлета антисемитизма? Случай со студентом – первая ласточка. – Прочтите
газеты, и вы поймете, что наши высказывания теперь не могут быть объективными.
Что бы мы ни сказали, нас истолкуют по-своему...
В Москву мы возвращались без кадров, снятых в Новосибирске.
Мы еще не знали, что в АПН пришла телеграмма от какой-то
конторы из княжества Лихтенштейн. Этой конторе Маргот Клаузнер поручила сообщить
об отказе от продолжения работы над фильмом.
И еще мы не знали, что на студии с большим облегчением
воспринято это сообщение. Мы многого еще не знали.
Но я думал об одном, о том, что завещала мне Маргот:
"Не дать умереть ребенку"
"Бутылка водки"
Для "спасения ребенка" Маргот Клаузнер сделала даже
больше, чем сама могла предположить. Объявленный в свое время какими-то десятью
нью-йоркскими раввинами, бойкот не существовавшего еще фильма, несомненно,
повлиял на согласие высоких партийных инстанций дать добро на работу над нашей
картиной.
Теперь, после отказа израильской стороны от участия
в создании фильма, зная уже повадки наших кураторов, действующих по закону
"от противного", возникала надежда, что они захотят продолжить работу. И это
будет логично. Ведь в нашей стране ничего не изменилось. Евреи были и евреи
остались. А раз евреи остались, то никуда не девались и проблемы... Наконец,
справедливости ради надо сказать, что, развернув на "экспорт", на радость
"прогрессивным арабским режимам" неслыханную антисемитскую кампанию, власти
одновременно стали думать и о том, чтобы она не переросла в антисемитские
действа у себя в стране. Такого власти действительно хотели избежать. И можно
сказать, что, в принципе, предотвратить худшее им удалось: до погромов дело
не дошло. Правда следует признать, что тогдашние публикации, в сравнении с
тем, что сегодня нам доводится читать и слышать, кажутся просто детским лепетом...
"Закон от противного" сработал! И спустя несколько
месяцев Большаков сообщил на студию, что работа над фильмом будет продолжена.
Правда, теперь уже без участия израильской стороны.
Предстояло обновлять сценарий. Снова вносить коррективы...
Однажды, в те дни, когда я мучительно размышлял над
новой конструкцией фильма, мне позвонил Рабинович и сообщил, что в Москву
приехала туристическая группа американских евреев. В программе у них – поездка
в Вильнюс и Киев. Рабинович уже беседовал с американцами, и они не возражают,
чтобы мы их снимали.
Отлично! Это и есть решение – они станут героями
фильма! Их глазами, через их восприятие мы расскажем о том, чем сегодня являются
советские евреи, покажем первые, еще не всегда узнаваемые, приметы возрождения
еврейской культуры и национального самосознания.
Как бы недоброжелатели ни ругали и кляли Арона Вергелиса
– поэта и Главного редактора единственного в то время еврейского журнала "Советиш
Геймланд", это его стараниями в стране сохранялись остатки идишистской культуры.
Вокруг журнала группировались объединения еврейских писателей, художников
и музыкантов, для которых гонорар солидного издательства был почти единственным
надёжным источником существования. При полном отсутствии еврейского театра
и эстрады, Вергелис разыскивал артистов, убеждал их, помогал им готовить на
будущее еврейский репертуар. И он находил энтузиастов. И они "заболевали"
мечтой о еврейском театре и эстраде.
Первый после катастрофы, постигшей в нашей стране
еврейскую культуру – еврейский театральный ансамбль, возник в результате его
хлопот...
Конечно, не бывает людей без недостатков. У Арона
Вергелиса – "Рыжего", как за спиной называли его и друзья, и недруги, имея
в виду медно-огненный цвет его волос – множество человеческих слабостей. Но
пусть кто-нибудь найдет где-нибудь поэта и редактора, наполненного одними
добродетелями!
Всякий раз, когда в Москву приезжали иностранцы,
интересовавшиеся еврейскими проблемами, они находили два адреса: синагогу
и редакцию "Советиш Геймланд". Вергелис, как светящаяся шаровая молния, представлял
собой сгусток энергии. У него были большие планы и большие возможности. Большие,
но не беспредельные.
Попав в зону его обаяния, поверив в нарисованные
им перспективы, Дина Потаповская – актриса московского Музыкально-драматического
театра имени Станиславского и Немировича-Данчено, несколько лет потратила
на постижение еврейского песенного репертуара. Но разве виноват Вергелис,
что тогда её время еще не подошло, что возрастные возможности певицы не дотянули
до той поры, когда перед еврейскими артистами, наконец, открылись дороги на
наши и зарубежные сцены? Другим, молодым, повезло больше... Причем, покровительство
Вергелиса им уже не понадобилось. Но тогда, всякий раз, когда зарубежные гости
посещали редакцию, Вергелис собирал свой "актерский актив" и встречи превращались
в импровизированные концерты, которые зрителям, да и самим исполнителям, кроме
доставленного истинного наслаждения, внушали призрачное представление, что
еврейское искусство продолжается и питает собой духовные силы народа. Надо
ли говорить, что Вергелис верил в это самозабвенно.
Кстати, редакция стала первым местом за пределами
студии, где мы показали наш фильм.
Часто иностранцы, наслышанные о том, что Вергелис
– партийный функционер и чуть ли не офицер КГБ, с нескрываемым удивлением
узнавали, что он поэт, и причем – поэт значительный. Тогда, мы все были на
три десятка лет моложе. Неутомимый, заряжённый энергией Вергелис мог вести
увлекательнейшие беседы часами и даже сутками, покоряя не только образностью
и оригинальной логикой мышления, но и каким-то особенно милым еврейским акцентом.
В компании, как истый дальневосточник, он мог принять изрядную дозу крепких
напитков и при этом остаться самим собою.
И вот в редакции мы встретились с американцами, которых
намеревались сделать героями нашего фильма. Оказалось, это пожилые люди –
лет за шестьдесят и более. Когда-то, детьми, родители увезли их из России
в Америку. Они выросли настоящими американцами. Настоящими американцами стали
их дети и внуки. Но дома говорили по-русски, пели русские песни и мечтали
когда-нибудь увидеть страну, которая когда-то была их родиной. Они – не богатые
люди. Жизнь их прошла в мелком бизнесе, на котором, как мы теперь знаем, и
держится богатая Америка.
Близкая к коммунистам газета "Унзере цайт" организовала
достаточно дешевый тур в Израиль и Советский Союз. И вот они, впервые в жизни,
совершили такое путешествие.
Нам, конечно же, было интересно познакомиться с бывшими
земляками. Интерес наш подогревался и тем, что они только что побывали в Израиле.
Первый вопрос – встречали ли они Маргот Клаузнер?
Слышали ли о ней? Увы... Они даже не знали кто это. В Израиле, кроме нашей
Маргот, немало других людей, с которыми встречались опекаемые компартией,
гости этой страны.
Чуть ли не полгода спустя после моего знакомства
с туристами, Вергелис сказал мне, что в Америке намечается празднование юбилея
газеты "Унзере цайт" и его со мной пригласили на это событие. Конечно, я обрадовался
перспективе своими глазами увидеть далёкую и непонятную Америку. Да и показать
там наш фильм. Но как-то постепенно разговор о поездке затих. Надо же! Оказывается,
в то самое время у редактора газеты случилась размолвка с Гессом Холом – генеральным
секретарем компартии США. И тот, со своих догматических классовых позиций,
объявил газету, издававшуюся на непонятном ему еврейском языке – националистической.
А дальше всё было, как заведено у братских компартий: Он обратился в ЦК КПСС
с рекомендацией никого не посылать на юбилей подозрительной газеты. Естественно,
солидарность коммунистов сработала безупречно. Приглашения вроде бы и не было.
В Америку я не попал.
На следующее утро после встречи с американцами и
съемками в редакции "Советиш Геймланд", мы вместе с ними улетали в Вильнюс,
который тогда еще был столицей одной из советских республик. Наши новые знакомые
оказались милыми и общительными людьми. Скоро мы уже знали друг друга по именам.
Гости охотно делились с нами своими впечатлениями. Удивляла какая-то детская
наивность этих далеко уже не молодых людей.
Не успели мы расположиться в центральной тогда гостинице
"Неринга", как ко мне в номер постучал перепуганный старик – хозяин кондитерской
лавки в канадском Торонто. В поездку он отправился вместе с женой. Ей, как
и ему, было за восемьдесят. И вот, из его сбивчивого рассказа, я понял, что
у жены – головная боль.
Я достал какие-то таблетки из аптечки, которая всегда
была при мне. Посоветовал запить таблетку водой и полежать. Через некоторое
время женщина пришла в себя. Старик оставался напуганным. Я пытался его успокоить.
В конце концов, – говорил я – нет ничего странного в том, что его жена, в
таком солидном возрасте впервые в жизни совершив путешествие из Америки в
Европу, несколько утомилась.
Старик удивленно посмотрел на меня и спросил: – Разве
это влияет?
Хотел бы и я оставаться таким же несведущим когда
мне стукнет восемьдесят с лишним лет!
Перестав беспокоиться о жене, старик стал темпераментно
рассказывать, как искал в Москве брата, о котором с тридцатых годов не имел
никаких сведений. И как, наконец, ему удалось встретиться с родственниками.
Колоссального труда стоило мне упросить, чтобы дальше
он не рассказывал, чтобы потерпел, пока я разыщу отправившихся на прогулку
режиссёра и оператора, и мы снимем на пленку его рассказ. Я опасался, что,
выговорившись, он уже не сможет это повторить так же ярко и темпераментно.
К счастью, волновался я напрасно. Эмоции настолько
переполняли старика, что через час, когда всё у нас уже было готово для съёмки,
он снова рассказал свою историю так же ярко и взволнованно.
Естественно, когда мы вернулись в Москву, мы в тот
же день договорились с его родственниками, что приедем к ним с кинокамерой.
Были жена его покойного брата, племянница с мужем и двое детей – школьников.
Они собрались за столом, на который мы поставили магнитофон. И когда оттуда
прозвучал рассказ старика, его волнение передалось им. Состоялась беседа,
которая позволила смонтировать один из наиболее ярких эпизодов нашего фильма.
В нём, на конкретных судьбах конкретных людей, как изображение на опущенной
в проявитель фотобумаге, начинали выявляться, делаться наглядными те перемены,
какие произошли в жизни потомков обитателей "Черты оседлости".
Надо полагать, не случайно старик десятки лет не
мог наладить переписку со своими московскими родственниками. Многие у нас
были вынуждены "не афишировать" наличие за рубежом близких людей. Хоть однажды
зафиксированный в анкетах, такой факт мог закрыть перед человеком множество
дверей... И то, что родственники канадца охотно, без того, чтобы их надо было
уговаривать, согласились сниматься в нашем фильме, это показывало не только
определенную смелость этих людей, но и свидетельствовало, что времена начинали
меняться, что у нас уже делаются первые шаги на длинном пути к Открытому обществу...
В той туристской группе был худощавый с сосредоточенным
взглядом человек, который поначалу держался от нас в стороне.
Но вот, как-то, когда я проходил мимо открытой двери
его номера, он позвал меня и попросил уточнить название нашей гостиницы. Оказалось,
по телефону он с кем-то договаривался о встрече. Он рассказал, что созвонился
с дорогим для него человеком и тот через несколько минут приедет.
Из его сбивчивого рассказа я сделал профессиональный
вывод – это надо снимать.
Режиссёра в его номере я не застал. Зато, на мое
счастье, на месте оказался оператор – Вадим Ковда. С ним мы решили, что сами
снимем эту встречу.
Но, опять же, требовалось время, чтобы поставить
свет, подготовить камеру.
Я попросил туриста не выходить из номера и остался
с ним и Ковдой за закрытой дверью.
Ассистенту поручил задержать гостя в коридоре до
тех пор, пока не крикну, что мы готовы к съемке.
Оба – и турист, и его гость не понимали в чем дело.
Объяснять было некогда.
Потом турист рассказывал, что по началу подумал,
будто я из КГБ и запрещаю ему встречаться с другом. Но вот всё наладилось.
Вадим включил камеру. Открылась дверь. И мужчины бросились в объятия. Она
осталась у нас на пленке, эта трогательная встреча и ей нашлось место в фильме.
Наш турист оказался не американцем, а аргентинцем.
Коммунист. При диктатуре Перона был арестован и сослан на приспособленный
под тюрьму какой-то остров в Атлантическом океане. Там он познакомился и подружил
с другим молчуном – литовцем. Так сложилось, что через какое-то время литовский
коммунист вернулся в советскую Литву. В Вильнюсе его назначили директором
республиканского Дворца Профсоюзов. Между прочим, того самого, в стенах которого
сложился единственный в Прибалтике еврейский народный театр.
Эти люди встретились как братья. Да они и стали братьями.
Литовец, говоривший по-русски, помог развеять недоразумение, и турист из Аргентины
больше нас не опасался, и мы даже успели с ним подружить.
В туристскую группу его привёл случай – навестив
кого-то в Нью-Йорке, однажды взяв в руки " Унзере цайт", прочитал, что газета
организует тур в Израиль и Советский Союз. Он позвонил по указанному в объявлении
телефону, и ему буквально за час оформили все необходимые документы.
Мы поражались тому, как всё это в Америке просто.
Мы даже не завидовали – таким это казалось нам далёким и несбыточным.
А потянуло аргентинца в Советский Союз потому, что
родом он с Украины.
Есть на Полесье, примерно в двухстах километрах от
Киева, местечко Красное. Там похоронены его родители. И записывался в туристы
он с надеждой, что удастся побывать на их могиле.
Из Вильнюса группа вылетала в Киев. Аргентинец волновался,
у каждого из нас спрашивал – сможет ли он в Киеве получить машину, чтобы поехать
в Красное?
Его успокаивали. Один я был скептиком. Я сомневался,
что ему позволят выехать из Киева. Аргентинец не соглашался. Он полагал, что
я чего-то не понимаю. Он коммунист. Советские товарищи его поймут. Помогут
попасть на могилу родителей. Он же не шпион какой-то!
Еще в самолете аргентинец предложил пари: если окажусь
прав я, и его в Красное не пустят, он поставит нам бутылку водки. На том и
порешили.
В Киеве он пришел ко мне окрылённый. В руке он держал
квитанцию, выданную Интуристом. За 60 долларов ему выделяли машину и переводчика!
Зная наши порядки, я мог только радоваться тому,
что сбудется мечта этого человека.
Весь следующий день мы занимались какими-то хлопотами,
куда-то выезжали, о чем-то договаривались... Нашего аргентинца в Киеве не
было.
А вечером, вдруг, раздался стук в дверь. В номер
вошел он – мрачный и осунувшийся. Совсем не похожий на себя вчерашнего – окрылённого
надеждой человека. Он подошел к столу. Молча извлек из внутреннего кармана
плаща бутылку водки и поставил её. Что же произошло в Красном? Поначалу ничто
не предвещало плохого. В назначенное время к гостинице подкатил черный интуристовский
лимузин. Аргентинец сел в машину.
Через какое-то время выехали из города и помчались
по шоссе.
На душе у него было радостно. Еще бы, сбывается давняя
мечта!
Наконец, он увидел на дорожных указателях знакомое
название – "Красное".
Перед въездом в городок – патруль ГАИ.
Проверка документов.
У шофёра и переводчика – всё в ажуре. Гаишники, как
бы между прочим, интересуются:
– А это кто?
Выясняется – иностранец.
Гаишники невозмутимо сообщают, что город для иностранцев
закрыт.
– Пожалуйста, разворачивайтесь и езжайте обратно.
Уловив, что происходит, аргентинец стал объяснять:
город его не интересует. Ему надо попасть на еврейское кладбище. Там похоронены
его родители. Их убили нацисты.
Он доказывал. Он просил. Но стражи порядка оставались
непреклонными – у них – инструкция. Если иностранец не подчинится – его арестуют...
Как последний аргумент, аргентинец вытащил из кармана
квитанцию Интуриста. Смотрите, он заплатил шестьдесят долларов. В квитанции
ясно написано – за поездку в Красное. У вас в будке – телефон. Позвоните в
Киев, вам объяснят!
Звонить гаишники не станут.
– Тогда пустите, я позвоню.
– Не положено.
Аргентинец сидел у нас в номере, обхватив голову
руками.
– Я буду жаловаться Брежневу. В социалистическом государстве
коммуниста не пустили на могилу родителей. Об этом узнают все. Так не должно
быть...
Мы утешали его, как могли. Говорили о том, что хоть
и медленно, но всё же в нашей стране что-то меняется к лучшему. Ещё пару лет
назад он бы не смог приехать даже сюда – в Киев. И разговаривать с ним, иностранцем,
у нас в стране мало кто отважился бы. Пройдет еще какое-то время и в следующий
приезд он сможет, наверняка сможет, попасть на могилу родителей.
Конечно, наши доводы несли сомнительное утешение...
– Но Интурист взял шестьдесят долларов! – повторял
аргентинец, убежденный, как и все, кто имеет представление о деловых отношениях,
что просто так деньги не берут, и просто так никто не платит.
Назавтра выяснилось, что Интурист доллары возвращать
не собирается. Ведь поездка состоялась. А то, что аргентинца не допустили
к кладбищу, это от Интуриста не зависит.
Съемки в Киеве с первого же дня оказались для нас
на редкость хлопотными.
Началось с того, что, приехав из аэропорта в гостиницу,
наш администратор, пенсионного возраста человек, которого в Москве мы долго
уговаривали ехать с нами в эту экспедицию, обнаружил, что потерял бумажник
со всеми деньгами, отпущенными на организацию съемки. Сумма по тем временам
значительная – десять тысяч рублей!
Администратор был в похмельном трансе. К тому же,
несмотря на то, что еще из Москвы была послана заявка, ни мне, ни режиссёру,
ни оператору в гостинице мест не оказалось. А на съемку у нас было отпущено
всего два или три дня. После этого туристы улетали домой.
Американцы искренно переживали за нас. Они даже высказывали
намерение собрать деньги, чтобы компенсировать потерю нашего незадачливого
администратора. Они были убеждены, что разыскивать потерянные деньги бесполезно.
Какой чудак, если даже найдёт бумажник, станет разыскивать хозяина, чтобы
отдать такую большую сумму? В Америке такое невозможно!
Как же изумились они, когда узнали, что деньги нашлись.
Оказалось, таксист, который вёз нас из аэропорта
в гостиницу, на исходе рабочего дня, ставя в гараже машину, случайно заглянув
под сидение, обнаружил там бумажник. Он догадался, что бумажник уронил кто-то
из пассажиров, сидевших с ним рядом. Припомнив всех, кого возил в тот день,
таксист остановился на нашем администраторе, и поехал в гостиницу искать киногруппу.
Американцы ликовали. Пожалуй, даже больше, чем наш
растяпа-администратор. Для них это было не просто фактом находки утерянного.
В происшедшем они увидели определенные черты нашего образа жизни, который
во многом им, читателям " Унзере Цайт " представлялся привлекательным.
Но ликование наступило в конце дня. А утром, поселив
американцев в гостиницу, и затем, проводив их в автобусную поездку по городу,
я уселся на ступеньках гостиницы, раскрыл свою пишущую машинку и стал составлять
план съемок на следующий день.
Много позже, через пару десятков лет я встретил человека,
который в ту экспедицию выезжал с нами в должности осветителя. Мы вспоминали
треволнения, которые довелось тогда пережить. И бывший осветитель рассказал,
что в то самое время, когда на ступеньках гостиницы я стучал по клавишам пишущей
машинки ему, русскому человеку, гостиничный администратор откровенно рассказал,
что имеет указание ни мне, ни Мандельблату номер не давать. Хватит нам своих
евреев. А тут еще приехали из Москвы.
После вильнюсской гостиницы, где дежурных по этажу
совершенно не интересовали наши взаимоотношения с иностранцами, здесь, в Киеве
можно было предположить, что время пошло вспять. Даже разговоры с американцами
в коридоре вызывали возмущенные окрики дежурной по этажу. Оказывается, своим
разговором мы нарушаем чей-то покой.
Кто-то из туристов захотел позвонить из своего номера
в город. На столе стоял телефон. Он поднял трубку. Услышал гудок. Оставалось,
набрать номер. Но диск почему-то был надломан, и повернуть его не удавалось.
Тогда он позвал на помощь меня. Но тут подскочила
дежурная и стала кричать – как это я посмел войти в номер, где живет иностранец!
В те часы, когда мы "выколачивали" номера в гостинице,
искали киевлян, у которых можно было бы занять деньги, взамен утерянных нашим
непутевым администратором, и на ступеньках гостиничной лестницы я работал,
словно за письменным столом, наши туристы совершали прогулку на теплоходе
по Днепру.
Вернулись в гостиницу очарованными. Наперебой рассказывали,
как им повезло познакомиться с молодым евреем из Биробиджана, который случайно
оказался на теплоходе. Он симпатичный человек. Он обещал непременно навестить
их в гостинице. И еще – туристы пригласили его на банкет, которым мы намечали
через пару дней завершить пребывание в Киеве.
В ситуации, когда нам на каждом шагу усложняли возможность
контактов с иностранцами, для съемки которых мы сюда и приехали, общительность
молодого еврея из Биробиджана показалась мне, по меньшей мере, странной. Но
мало ли какие бывают встречи...
В заключительный день пребывания туристов в нашей
стране мы замыслили взять у них последние интервью. Но где снимать? Дирекция
гостиницы категорически запретила съемки в номерах. Свободного холла тоже
не оказалось.
Тогда мы выбрали одну из лестничных клеток между
этажами, где по нашим наблюдениям никто не ходил, поскольку в гостинице исправно
работал лифт. Поначалу сниматься собрались все наши знакомые. Но постепенно
их ряды начали редеть – надоела наша медлительность, да и бесконечные дубли.
А им хотелось напоследок побродить по Киеву.
Время стремительно убегало. Но вот, вроде, всё наладилось.
И со светом определились. И кто-то из американцев еще не покинул нас. Однако,
едва включили камеру, как откуда ни возьмись, к нашим героям, широко размахивая
руками, бросается огненно рыжий парень. Оказывается, тот самый молодой человек,
с которым они познакомились на теплоходе.
– Я из советского Израиля! – радостно сообщает он.
Останавливаем камеру. Объясняем рыжему, что синхронно
снимаем интервью и нам нужна полная тишина. Он понимает. Обещает не мешать.
Но вот начинаем съемку сначала. И тут, вдруг, импульсивного гостя осенила
новая идея: почему бы ему тоже не сняться?
Снова остановка. Рабинович шепчет мне, что это неспроста.
Да я и сам уже догадываюсь. Времени остаётся в обрез. Я обрушиваю на "биробиджанца" каскад крепких и понятных слов, и требую, чтобы он немедленно убирался.
Как ни странно, он быстро соглашается. Предупредив,
что намерен со всеми встретиться на банкете, он беспечно покидает нашу съемочную
площадку.
Но едва мы приступаем к съемке очередного дубля,
точнее, едва только включаем свет и камеру, возле нас, вдруг, появляются невесть
откуда взявшиеся, молодые люди.
Пара влюбленных останавливается, и они начинают громко
объясняться.
Выпроваживаем этих. Но через мгновение на том же
месте возникает другая пара. По поведению "влюбленных" можно предположить,
что в их откровениях нет ни грамма импровизации. Они добросовестно разыгрывают
заранее отрепетированные и поставленные режиссёром мизансцены.
Короче – съемка сорвана. Туристы не могут больше
тратить на нас время. Да и у нас под самое дно подошли потраченные на испорченные
дубли запасы кинопленки.
Последние, наиболее стойкие американцы, решительно
покидают нас. Нам ничего другого не остаётся, как сворачивать свое хозяйство.
Так же неожиданно, как появлялись, исчезает последняя
пара "влюбленных".
Вечером – запланированный прощальный банкет в гостиничном
ресторане. Похоже, с нашим присутствием власти уже смирилось – для туристов
и съёмочной группы собран общий большой стол. Один край его едва не упирается
в столик, за которым собралась мужская компания.
Уже в начале застолья восторженный старик-канадец
делится со мной интересным открытием. Оказывается, там, за соседним столиком,
один из мужской компании – еврей. Более того, он капитан дальнего плавания.
Очень симпатичный человек. И канадец пригласил его за наш стол. Он хочет меня
с ним познакомить. Едва я успел подумать о том, как много здесь в Киеве приятных
для наших туристов случайностей, в зал, как на цирковую арену, сверкая улыбкой,
вбежал рыжий "биробиджанец". На нём нарядный костюм – тройка. На пальце сверкает
массивный золотой перстень. Перстень бросается мне в глаза, когда тот бесцеремонно
протягивает руку. Словно были мы с ним давние, закадычные друзья. Словно не
гнал я его крепкими отборными словами со съемочной площадки.
Рыжий, обходя банкетный стол, чуть ли не лобызается
с каждым.
У меня кончается терпение: – Скажи тем, кто тебя
послал сюда, что они полные идиоты.
По-прежнему, сияя белозубой улыбкой, он проглотил
и это.
Слава Богу, мы жили уже в то время, когда сей поступок
не грозил моей дальнейшей судьбе. Но я хотел понять – зачем всё это устраивалось?
Наши герои не могли быть ни агентами ЦРУ, ни агентами Джойнта, которым всё
еще пугали советских людей. Это понимал каждый, кто с ними общался. А работники
КГБ, надо думать, не были глупее других.
Возможно, всё, чему я оказался свидетелем, делалось
из предположения, что иностранцы могут послужить своеобразной наживкой на
крючке, заброшенном в мутный водоём нашей жизни. Вдруг, да клюнет. Вдруг,
попытаются "выйти" на гостей свои – те, кого больше, чем американских шпионов,
опасались власти? Возможно... Но во что вся эта паранойя должна была обойтись
государству?
Допустим, в ресторане сервировка стола на четверых
вылилась в скромную сумму. Вполне может быть, что в графинчик им налили не
коньяк, а похожий на него по цвету чай. Достаточно было взглянуть на то, что
стояло перед находящимися здесь при исполнении служебного долга, чтобы согласиться,
что особо шиковать им не давали. Но ведь труд всех этих "капитанов дальнего
плавания", "путешественников" и "влюбленных" – он же как-то оплачивался? А
труд тех "лбов", кто замышлял сию "операцию" и руководил ею?
Наивные и трогательные старики, встретившие на своей
бывшей родине много такого, что справедливо приводило их в восторг, поняли
ли они, что в Киеве их сделали участниками, статистами какого-то дурдомовского
спектакля? Боюсь, начни я им это рассказывать, они бы мне не поверили.
Утром мы провожали их в аэропорту...
Было грустно расставаться с этими простыми и сердечными
людьми, чьи судьбы и заботы стали нам близки.
Съемочная группа вечером отправлялась поездом в Москву.
А мы с Рабиновичем оставались в аэропорту дожидаться московского рейса.
После того, как фильм был свершён, заботы о сохранении
"ребенка", наконец, оставили меня. Он – как птенец, который, окрылившись,
навсегда сиганул из родительского гнезда.
Мысль о том, чтобы показать фильм советскому зрителю,
у тех, от кого это зависело, даже не возникала. У официального хозяина картины
– АПН имелись совсем другие планы.
Время от времени Рабинович приносил мне вырезки из
еврейских газет США, Уругвая, Аргентины и из них я узнавал, что "ребенок"
объявился в тамошних еврейских общинах. Там люди с интересом смотрят наш фильм,
и он помогает им получать представление о том, чем являются евреи в Советском
Союзе.
С "ребенком" я расстался. Но еврейская тема основательно
вошла в мою жизнь... Потом были новые фильмы. Были статьи в газетах и журналах.
Были бесконечно интересные встречи. Не стану скрывать – было и то, что заставляет
меня ощущать неловкость за свою наивность и доверчивость. Однако, осталось
немало того, чем я всегда буду гордиться.
Первый советский фильм, доброжелательно рассказавший
о еврейском государстве – "Неизвестный Израиль", снимался по моему сценарию.
На окраине Тель-Авива, в Герцлии, на территории нынешней
" Объединённой киностудии Израиля ", основанной Маргот Клаузнер, как в священный
храм, входил я в одноэтажный домик, в котором прошли последние дни её жизни.
Сейчас здесь музей. Стараниями Мириам восстановлена непритязательная обстановка
жилья, собраны вещи, предметы, книги и рукописи, над которыми работала её
мать. Удивительно широк, ярок и глубок был духовный мир женщины, общение с
которой на многие годы определило мою судьбу.
Но об этом – в следующей книге.
Конец первой книги
