Beshenkovskaja1.htm

     Как-то года четыре тому назад, просматривая немецкие газеты, которыми меня периодически снабжал один из моих хороших знакомых Клаус Дитерих (светлая ему память), я обратила внимание на одну заметку. В ней рассказывалось, что в Гамбургском университете психологи провели эксперимент, результаты которого смутили даже самих исследователей и заставили о многом задуматься всех участников.
     Психологи изучали феномен и механизмы травли. Для этой цели они выбрали одного безобидного, вполне интеллигентного студента и ещё двух студентов, очень общительных и активных, стремивших к лидерству. Эти двое были подвергнуты специальной психологической обработке с целью создать у них негативное мнение о товарище.
     Через две недели уже половина группы дружно ненавидела ничего плохого не сделавшего им человека, распространяя о нем негативное мнение, обрастающее придуманными подробностями и слухами, дальше.

     Через месяц его ненавидела почти вся группа, через два месяца – почти вся кафедра. По подсчетам экспериментаторов, только 6 человек из 100 не поддались массовому психозу и остались при своём мнении. Трое из них продолжали общаться со студентом.
     Эксперимент срочно прекратили, собрав всех студентов факультета и объяснив им, что же с ними на самом деле произошло.
     Способность людей и особенно толпы поддаваться влиянию всегда использовали политики всех рангов. Собственно, на этом механизме и строится любая пропаганда. Так пришли к власти и удерживали её в России – Сталин, а в Германии – Гитлер.
Я никогда не поверю, что все немцы настолько ненавидели евреев перед войной, что Холокост оказался возможен. Но факт остаётся фактом. Немногие жители страны сохранили в этом вопросе нейтралитет, и лишь единицы – боролись.
Кстати, Германия в смысле самостоятельности мышления создаёт даже более благоприятное впечатление, чем Россия. Достаточно вспомнить, что истории известны 42 покушения на Гитлера и, если я не ошибаюсь, ни одного на Сталина. (Хотя лагеря и были переполнены осужденными по этому обвинению.)

Очевидно, идеалистическая философия, деятельный капитализм с заложенным в его основу индивидуализмом, создавали лучшие предпосылки для развития самостоятельности пусть даже в чем-то отрицательной, но – личности. (При всей немецкой общей, тоже весьма опасной законопослушности.)
Стоит ли удивляться, что все годы советской власти, внедрявшей в коллективный мозг населения страны свою идеологию, существовал ГУЛАГ, а самостоятельно мыслящих писателей, если даже не сажали, то подвергали травле.
В травле участвовало не столько правительство, у него были и другие заботы, сколько само писательское окружение. Нет, не только из страха или из корыстно-практических соображений голосовал многорукий зал за исключение Бориса Пастернака из Союза писателей СССР. Самое, может быть, страшное, что большинство коллег делали это вполне искренне, по убеждению, которое сложилось у них в короткий срок, подогреваемое газетными статьями и косыми взглядами – уже – большинства.
Механизм травли с годами не меняется, он всё тот же.
И чем ничтожней люди, в неё втянутые и её осуществляющие, тем ближе она к обычной групповой уголовщине.
Нечто подобное мне довелось испытать на себе...

Памяти прототипа бабы Вали, далёкой от
литературы женщины, которая на все настойчивые
попытки втянуть её в травлю автора "Дневника
сердитого эмигранта" решительно отвечала: "Да
отвалите вы все! Там что написано: "баба Валя", а меня
как зовут?.. Это же книга!!!"

(Вынужденное послесловие к "Дневнику сердитого эмигранта")

Помню, когда лет шесть-семь назад ещё выходивший в Берлине журнал "Зеркало Загадок" выпустил в качестве приложения к изданию так называемую "Диссертацию" Фридриха Горенштейна, от первой до последней строчки посвященную его гонителям и хулителям, вернее, представляющую собой яростное сведение счетов писателя с ними, я недоумевала: зачем?.. Зачем этот Гулливер топчет тщедушных лилипутиков, недостойных его внимания и гнева? Зачем называет их чаще всего давно забытые, и поделом, имена? И зачем редакция опубликовала всю эту, еще не "переваренную", ещё не ставшую литературой боль, показала читателям пену у рта большого человека в минуту его сердечного, хочется провести такую параллель, приступа? Тем более что все аргументы Горенштейна сводились к одному: кто – я, а кто – они?! Надо сказать, что в таких случаях этот аргумент, действительно, главный. Только "они" его, как правило, не хотят, да и не могут понять...
Потом, поразмыслив, я всё-таки согласилась с редакцией, и не только потому, что гулливеров мало, а лилипутов – тьмы, тьмы и тьмы, и они, как клопы, пьют кровь великанов, упиваются ею и вполне могут всей толпой обесточить самый могучий организм.

Фридрих Горенштейн умер.
Умер раньше, чем ему было заповедано...
Талантливый человек всегда работает, что называется, на износ, а если ещё приходится жить как на вулкане, отбиваясь от нападок и травли...
Тогда - однажды вдруг - пена у рта. Не иносказательная. Последняя.
Имена тех, кто в меру своих сил и возможностей приблизил трагическую развязку, не должны потеряться в лабиринтах истории человеческих, вернее, нечеловеческих – клопов и Человека – взаимоотношений. Пусть их дети, чтобы избежать позора, чтобы спрятаться от каждодневного и ежеминутного стыда, сменят фамилии. Это и будет заслуженная кара.

Другой кары писатель не алчет – он не людоед.
И даже если он не очень-то кроткий христианин ("ударили по левой – подставь правую"), а практикующий иудей (жестоковыйный, "око за око – зуб за зуб"), что, кстати, встречается довольно редко, ибо писатели – народ вспыльчивый, но отходчивый, и законы местечковой мести воспринимают как дикость, но даже и в таком, нетипичном случае, талант не затверживает Тору слишком буквально. Писатель – сам до некоторой степени ребе, Учитель, его толкования Книги отличаются от ортодоксального (и, тем более, от любого корыстно-сального...) словоблудия.
Для меня лично Тора – одна из древнейших страниц Библии.
Особенно неприглядные – массово-клоповые – результаты даёт поверхностное наложение примитивно понятых еврейских канонов на советскую мимикрию вчерашних активистов КПСС. Мало того, что они вообще не достигли той Каббалической фазы, на которой человек начинает исповедовать мудрость и благость, ниспосланные свыше, они ещё и рвутся проповедовать другим то, о чём сами имеют лишь варварское понятие. Собственно, это и там была их профессия: доносить до "широких народных масс" решения "сверху"... Одним словом: пропаганда. Как сказал о таких неистовых неофитах мой друг Соломон Ягодкин: "Был коммунистом – стал сионистом. Уж лучше поменять врага, чем профессию..."

Но мы отвлеклись. Хотя в чем-то, вы увидите ниже, и приблизились...
Так вот, я считаю, что в случае с Горенштейном журнал "Зеркало загадок" оказался прав, предоставив писателю при жизни страницы для самозащиты. Ведь перо – это его меч, его единственное оружие. А листок бумаги – единственный щит, которым он может заслониться от подлых ударов. (С какой бы стороны эти удары ни сыпались: с антисемитской или с псевдосемитской...) Писатель не станет плести интриги, сочинять подмётные письма или доносы, выступать на собраниях, обличая своих недоброжелателей и врагов, у его ДУШИ на это нет времени... (Да и желания, само собой разумеется, тоже нет. – Не случайно его ДУША пишется так...)
Поэтому в жизни часто торжествуют клопы, а в смерти – их жертвы.
(Рушась наземь, гиганты придавливают стада кровососущих своими мощными фигурами).

Вот почему после ознакомления с "Диссертацией" Горенштейна меня вдвойне удивил (статья – не статья, эссе – не эссе), заведомо клеветнический и литературно-беспомощный материал Игоря Полянского "Эмиграция перед зеркалом", опубликованный почти тогда же в том же "Зеркале Загадок" под предлогом как бы обзора русскоязычной периодики. (1999 г, выпуск 8) Продираясь сквозь труднопроходимые (не от филологического изыска, а от элементарного невладения словом) пассажи автора, понимаешь, что он поставил перед собой две задачи: попытаться уничтожить входившие тогда в силу конкурирующие издания, в первую очередь, литературный журнал "Родная речь", инициатором которого и заместителем главного редактора в котором была я, и – самую нашумевшую (на много лет вперёд...) эмигрантскую повесть (очень условно говоря – повесть, скорее, лирико-философское эссе) "Дневник сердитого эмигранта", принадлежащий (чем я горжусь по сей день) моему перу.

Для этой цели из всех выпусков "толстого" журнала он процитировал две не самые выразительные строфы одной авторицы, "не заметив" прекрасных больших подборок известных и не очень известных поэтов, а потом обрушился на "Дневник" и стал "обличать" его (мои) заведомо провокативные фразы, кидаясь на них, как щенок на брошенную косточку... (Начиная с первой, которую, конечно же, не надо понимать буквально: "Господи, как я ненавижу людей..." К этой фразе мы ещё вернемся...) В конце концов, г-н Полянский, привлекая к своей "статье не статье" различные инсинуации, вспомнил вдруг про ещё одну "антисемитку" – Александру Львовну Толстую (между прочим, основательницу Толстовского фонда за рубежом и благо-творительного человека) и так увлёкся её разоблачением, что вообще забыл, о ком и о чём он пишет... К моей персоне удосужился он снова обратиться несколько абзацев спустя, утверждая, что "Дневник" напечатан в журнале именно и только потому, что этот журнал – "мой"... И – опять блефовал. Потому что ровно год назад – по отношению к его опусу – тогда же, когда и "Родная речь", это произведение ("прямо со сковородки" – по выражению писателя Андрея Кучаева в газете "Европа-Центр", тоже выходившей в Берлине) опубликовал и всероссийский "толстый" литературный журнал "Октябрь", а журнал "Знамя" дважды возвращался к разговору о "Дневнике". (Разговору неоднозначному, но сейчас речь не об этом, а о "Родной речи".) В "моём" журнале я была – подчеркиваю – "замом", заместителем главного редактора, поэтому и "сам", и директор издательства "Контакт" вполне могли отклонить моё собственное произведение, если бы сочли его по каким-либо критериям недостойным публикации. А вот Игорь Полянский был как раз главным редактором "Зеркала загадок", и ни один другой редактор не выпустил бы в свет "статьи-не статьи", неотфильтрованной, сумбурной, да и подловатой, по сути (с конечным призывом к авторам и читателям бойкотировать новый журнал), той "статьи-не статьи", которую накропал он... Не выпустил бы – и не выпустил. С тех пор журнал заслужил (и ведь действительно – заслужил!) не очень лестное имя "Кривое зеркало загадок", как называлась обзорная статья Д. Хмельницкого, опубликованная в газете "Русская мысль" в том же, 1999 году.
Говорят, что мама Игоря, Минна Полянская, очень болезненно реагируя на любые критические замечания в адрес его (и её собственного, их совместного) детища, всегда думала, что я "заказала" эти публикации... И статью Хмельницкого, с которым я вообще не знакома, и – через несколько лет – заметки о русскоязычной периодике поэтессы Ирины Рашковской, у которой, слава Богу, на всё есть собственная точка зрения. (Опубликовано в той же "Русской мысли", выходящей в Париже.)
Думала так, потому что чувствовала себя виноватой... Предполагала, потому что видимо просто не в силах понять, что поэт моего уровня не опустится до мести, и что у поэтов друзья – тоже не киллеры... А вины своей от меня не скрывала, почти каялась: "Ну что же было делать, ведь Фундаминские – наши приятели... Так уж получилось..."

К названным господам мы ещё вернёмся, пусть они покуда потерпят (я их косвенные козни терплю уже много лет...), а вот что касается Минны, то мне искренне жаль, что она (нехорошо играть на звучании имён, но "так уж получилось"...) подорвалась на такой, в общем-то, некрасивой истории... Впрочем, как писал Даниил Хармс, "с человеком чаще всего случается то, что на него похоже..." Увы, не обладая ни сильным пером, ни большим талантом эта, в общем-то, милая и, несомненно, творческая женщина часто плетёт интриги, в которых сама же и запутывается. Ей явно не стать наследницей Фелицы, не достичь величия Екатерининского коварства: та, переписываясь с Вольтером, гноила в застенках Новикова... ( По свидетельству одной нашей общей знакомой Минна, уже три года спустя после сделанного мне признания, обзванивала любителей литературы в Берлине, чтобы те не приходили на мой заранее объявленный Вечер в книжный магазин "Радуга". Сама же – пришла одной из первых...)

Ну, и чего же добилась г-жа Полянская? Да, её дважды приглашала из Берлина в штутгартскую синагогу вольготно расположившаяся там теперь семья Фундаминских. (Долг платежом красен...) Да, люди пришли послушать о Горенштейне, но в ходе встречи пришли к выводу, что "воспоминательница" не понимает личности "воспоминаемого", словом, доклад слабенький... А ведь – дружила! Что – замечу – всё-таки делает ей честь. Дружила с Горенштейном – и травила Бешенковскую... И всё это, как мне кажется, потому, что в корне, именно в корне не понимает личностей тех, о ком судит. Потому, что – и в этом я вижу главную причину её творческих неудач – Минна Полянская явно путает литературное краеведение, которым занимается по праву, с литературоведением, как речку – с океаном, обладающим совершенно иной глубиной... (Критическую рецензию в петербургской "Неве" на новую книжку Полянских тоже не я "заказывала", понятия о ней не имела, пока мне журнал не показали. Её написал Самуил Лурье, отнюдь не мой друг... Но мнения наши в этом вопросе полностью совпадают.)

Мне жаль журнал "Зеркало Загадок" и жаль его издателей-редакторов. Это люди, искренне и наивно полагающие, что в литературе и в искусстве связи решают всё...
К счастью, в конечном счете, это не так.
Да и не в конечном – тоже: кто бы сейчас, кроме меня, вспомнил о давно не существующем, враждебно настроенном при жизни журнале? А мне всё-таки хочется воздать ему должное. Он был двуязычным, культурно-политическим, уникальным в своём роде.
Уже много лет и по сей день выходит ещё один журнал, о котором, можно сказать, при жизни забыли в русской прессе Германии. И о котором я считаю своим профессиональным долгом напомнить. ( В данном случае имеется в виду мой профессиональный долг добросовестного публициста, писатель же, поэт – это не совсем профессия, скорее, условно говоря, – способ жизни...)
А ведь как всё начиналось!.. Что ни месяц – то в какой-нибудь газете выступление В. Батшева, редактора "Литературного европейца". "Мы", "мы", "мы", "ЛеВ", "ЛеВ", "ЛеВ", кто не с нами – тот против нас... Хвастливое фрондёрство, очернение тех, кто не с "ними", в первую очередь, – журнала "Родная речь", которому повезло больше: он выходил на базе профессионального издательства. Если попробовать подвести итоги сейчас, то сравнительно недавно рыкавший "ЛеВ" может показаться потерявшей перья – писательские перья – курицей...

Но не торопитесь с уничижительными оценками. Никто иной как я, на которую "ЛеВ" с ненавистью "рыкал" посредством и организованных, и возможно даже подставных заметок (например, некоего Рабиновича в журнале Берлинской еврейской общины: "Литературный журнал надо доверять писателю Батшеву, а не кочегару..." – как раз к презентации "Родной речи" в общине в1999 г., или Нины Бёттер "Зачем поэтической звезде быть редактором?" – письмо в издательство "Контакт", 1998 г. – А зачем было интересному прозаику, одному из основных авторов Батшева выражать своё недовольство "штатным расписанием" другого журнала?); так вот, всё это давно позади, и именно я свидетельствую, что выпускать своими силами ежемесячный журнал – уже само по себе почти подвиг. И не только толпы графоманов за деньги, но и некоторые настоящие писатели впервые пришли к читателю тоже со страниц "Литературного европейца", в частности, Игорь Генргенредер, произведения которого делают честь любому изданию. Просто есть люди, которые своих коллег воспринимают как конкурентов, как личных врагов, и считают, что в борьбе с ними все средства хороши... К сожалению, Батшев относится к их числу.

И дело не в том, что "ЛеВ" с годами пообрюзг и поистрепался, что всегда происходит с хищниками на пенсии, когда подрастают молодые хищники, с более крепкими клыками... И даже не в том, что у редактора этого журнала – собственная, не очень адекватная логика: он бранит отсюда, "из-за бугра" Россию, заочно – в одностороннем порядке – "пререкается" с Президентом (Путин, "салага", и понятия об этом не имеет...) – и яростно публикует вчерашних членов КПСС, которые "с ним", с Батшевым. (В кавычках с ним, потому что они всегда с теми, кто им почему-либо выгоден на данном отрезке их извилистого пути...) Практика показывает, что он, на словах – непримиримый антибольшевик, на деле придерживается как раз таки типично большевистской логики: достаточно вспомнить Ленина с его архибезнравственными рассуждениями о необходимости и нестыдности (бесстыдности! – О.Б.) временных компромиссов... А главный принцип журнала, если, конечно, закрыть глаза на вопиющую с его страниц беспринципность, – один: "И тот, кто сегодня поёт не с нами, тот – против нас..." Не правда ли, знакомая песня?..

Это только один, хотя и самый важный аспект в наших – изначально – "невзаимоотношениях". Я считаю, что бороться надо с тем злом, которое рядом, которое ты можешь перековать в добро, и ещё – с тем злом, которое может нанести ответный удар. Так благородней. Так, в конце концов, интересней. С коллегами же я не борюсь никогда. Моё кредо: помоги или отойди в сторону, если не можешь нравственно примириться. Статью Батшева о Синявском я напечатала в одном из первых же выпусков "Родной речи". И вообще готова была обнять его как брата: всё-таки он при той власти своё отстрадал... Да и – повторяю даже сейчас – ошибки и фронда не должны заслонить весь огромный труд этого неоднозначного человека и разностороннего литератора.

От журнала "Литературный европеец" окончательно отвернулись порядочные люди, писатели и читатели, когда он в 2001 году предоставил свои страницы совсем уж грязному пасквилю на автора "Дневника сердитого эмигранта", который – "не их"... (В том-то и дело, что "не их", в том-то и причина. А. Барсуков правильно сделал на этом акцент в своей интернетной реплике.). Я, кстати, так и не запомнила точно имени создателя сего длинного и опять-таки безжанрового опуса (впрочем, есть видимо и такой жанр: окололитературная подлость, в понятия литературы и в её жанры никак не укладывающийся...), это был некий Вайнштейн или Ванштейн, сейчас уже не имеет значения. Не потому, что прошло уже несколько лет и в жизни произошёл, как и всегда, процесс вытеснения хорошим – плохого. А потому, что автор пасквиля, получив гневные отповеди от литераторов различных возрастов и национальностей, в частности, от "старейшего рыцаря рифмы" Рафаила Иеримиевича Шика и от русско-немецкой поэтессы Лидии Розин, постепенно оказался в изоляции, и, как мне сказали, в январе нынешнего года в минуту душевного расстройства покончил с собой. Не знаю, о чем он думал в последние мгновения своей незадавшейся жизни, но не исключаю, что и об этом тоже... Так как помимо всей прочей грязи, которую он на меня вылил в своём, опять-таки сумбурном, опять-таки литературно беспомощном, сыром материале, он ещё попытался поставить под сомнение моё душевное здоровье... "Как врач..." (Забыв на минутку о том, что если бы он – допустим и такое – оказался прав в своих предположениях, то именно как дипломированный врач, хотя и явно не того профиля, немедленно пошел бы под суд за подобные "разоблачения" в прессе...) Но был он таким же, как многие, хроническим безработным, ни в чём толком не реализовавшимся, не получившимся или просто мало известным...

Бог с ним. Я всё же хочу надеяться, что Господь не оставляет самоубийц без последней, утешительной беседы. Ведь самоубийство – далеко не самое подлое и худшее, что может совершить и совершает человек на Земле. Даже если он самонадеянно полагает, что выносит этой развязкой приговор миру, в последнем чёрном отчаянии есть и узенькая щель для светлого лучика покаяния... (Лучше бы он вовремя прислал мне свои стихи, болезненно озлобленные на весь мир, но и не ординарные. Я помогала и помогаю почти всем мятущимся стихотворцам, хотя бы для того, чтобы ни одного из них не захлестнула однажды вот так петля депрессии... Ибо всяк творческий организм из себя хрупок...)
Что же касается моего собственного здоровья, то, как говорится, спасибо, пока не жалуюсь. (Ерничать – дескать, "и не надейтесь..." – не рискну, ибо все мы ходим под Небом, и только лучезарно глупый и дремуче необразованный человек может, пренебрегая народной мудростью, зарекаться от сумы, тюрьмы или больницы...) Я благодарна судьбе уже за то, что в условиях многолетней систематической травли (пока ещё речь идет о "цветочках зла" – Бодлер простит уменьшительный суффикс, тем более что ягодки ещё впереди), в обстановке, можно сказать, максимально приближенной к экстремальной, мне удается сохранять не только душевное равновесие и здравый смысл, но и доброжелательное внимание к миру и к населяющим его людям в сочетании с высокой профессиональной работоспособностью.

Вот тут-то кто-нибудь обязательно и встрянет, и вставит, и воткнёт ту самую фразу, с которой начинается моё нашумевшее произведение, и с яростью, достойной иного повода и лучшего применения, возопит, брызгая ядовитой слюной: "Доброжелательное внимание к людям?! – А как же – дескать – насчет того, что "Господи, как я ненавижу людей, особенно немцев и евреев, нет, всё-таки евреев и немцев..."?!!!
Как? – А как вы, господа-товарищи – клопы читали мою книгу и читаете книги вообще? – Проползаете по диагонали? Вы и кавычек там не заметили, и, главное, продолжения "...так должна была бы начаться эта книга, если бы..." – и далее – по тексту, ещё целый троп...

А если бы даже предложение было составлено-поставлено не в сослагательном наклонении, если бы даже литература как таковая не предполагала гротеск как один из профессиональных приёмов, если бы даже не подразумевалось, что читатель, взявшийся за непростое произведение, за прозу поэта, всё же способен уловить некоторые различия между лирической героиней и автором лирики, если бы даже всех этих выделенных шрифтом "не" не существовало? Если бы это была и в самом деле отчаянная исповедь некоего затаившегося монстра? Даже и в этом – абсолютно фантастическом – случае мизантроп, откровенно повествующий о своей нелюбви к людям, но не делающий им при этом ничего плохого, – неподсуден. Слово "ненависть" выражает чувство, внутреннюю неприязнь пополам с гневом, а не обозначает какое-либо антигуманное действие. И никаких призывов ни к какому действию, если мне не изменяет память, а память моя в эмоциональных аспектах всегда точна, в "Дневнике" не содержится. Наоборот, резко осуждаются, если так вообще правомерно сказать о кружеве художественного текста, антисемитизм, погромы, фашизм, насилие над личностью в любых его проявлениях.
Зато "заинтересованные читатели" задевшего их произведения – те самые клопы – тут же перешли к действию, к тому единственному действию, на которое они, клопы, способны...

Собственно, автор "Дневника" предвидел и это: "И ... дрогнула рука, спохватившись, что какой-то дурак или мерзавец уже протянул свою грязную лапу за этими строчками, чтобы залить их кровью тех или других, или, как это часто бывает, и тех, и других, а с другой стороны – уже дышит жарко в лицо сорвавшаяся с цепи свора "воинствующих гуманистов" всех мастей и подпалин, и свирепо рычит, обвиняя автора в новой расисткой теории..."
Так оно, согласно собственному предсказанию, и получилось. (Кстати, Исай Шпицер – один из немногих, кто сразу, как только обрушился шквал, вернее, как только потекли помои на мою, тогда ещё недостаточно известную в Германии голову, процитировал в газете "Neues Leben" эти строки, он же сказал и о кружеве текста.)
В качестве защитного аргумента можно было бы привести и знаменитые строки Константина Бальмонта, написанные – и не случайно – именно в эмиграции: "Я ненавижу человечество,/ Я от него бегу, спеша, / Единое моё Отечество – / Моя бессмертная Душа...", и письмо Петра Ильича Чайковского брату Модесту, аллюзией к которому и прозвучало намеренно начало "Дневника": "Если бы ты знал, как я ненавижу людей, как бы хотелось мне провести остаток жизни на необитаемом острове, в окружении только самых близких мне душ..."

Именно оно, это письмо, вспомнилось мне в кошмарной общаге, где пришлось три долгих года (кто больше?!) прожить бок о бок с людьми совершенно чужими и, что самое неприятное, в основной своей массе чуждыми, с потребителями и обывателями, приехавшими на Запад отнюдь не за призраком Свободы...
Но дело не в личном опыте, и уж тем более не в реминисценциях и аллюзиях, которые для большинства "критиков" моего произведения понятны не более чем китайские иероглифы. Они и терминов-то таких отродясь не слыхивали...
И не в том дело, что многие литераторы, в частности, Д.И. Гарбар и Э.А. Наги, зарекали меня не ввязываться в дискуссии, не обращать внимания на недостойные заметки и реплики: вперёд, только вперед, – говорил и писал мне Давид Иосифович, – не царское это дело: рубить головы...
А в чем же тогда?
С клопами любые аргументы бессмысленны. Клопы – слепы. У них нет ни глаз, ни ушей. Ни, тем более, высшей нервной деятельности... Клопов лучше просто не допускать на свою территорию, но в условиях эмигрантской общежитийной скученности это, к сожалению, невозможно...
Как сказал, открывая два года назад мой творческий Вечер в Кёльне Даниил Чкония, "Чтобы так превратно истолковать и эти, и другие строки Ольги Бешенковской, увидеть в них антисемитизм или антигерманизм, нужно быть или полным дураком или отъявленным негодяем..."

Дураков, как оказалось, немало, отъявленных же негодяев, которых знаю я лично, можно всех усадить в одну машину... Но негодяи манипулируют дураками и последние выполняют за них грязную работу: преследовать жертву, давить, травить на каждом шагу, забрасывать грязью, пока эта "сволочь с фарфоровыми петербургскими ушами", как было сказано в одном из анонимных писем на адрес "Родной речи", не "сдохнет в дерьме". (Цитата оттуда же).
Ох, и дались им, дуракам, и, как мы видим и ещё не раз увидим даже по их лексике, "большим гуманистам..." эти "фарфоровые уши" – ещё одна фраза, которую приводили в своих тогдашних газетных "наездах" почти все "оппоненты"...
Однажды в частной беседе поэт и литературовед Вадим Перельмутер обмолвился, что вся эта история чем-то напоминает травлю Андрея Синявского за "Прогулки с Пушкиным". Выдернули три фразы – и понеслось...
Причем, "понеслось" именно в раздираемой внутренними противоречиями эмиграции, к сожалению, и тогда зарекомендовавшей себя шумными междусобойными разборками. (Очевидно, эмиграция всё-таки противоестественное состояние для человека, особенно для писателя...)

Даже добрейший Лев Копелев, пусть земля ему будет пухом, приложил тогда ненароком свою авторитетную руку к литературному удушению Абрама Терца, дерзнувшего посягнуть на рутину устоявшихся мифов: не выдержал, будучи человеком консервативным, когда ему "в нужный момент" процитировали, что "Пушкин вбежал в литературу на своих тонких эротических ножках"...
Ножки... Ушки...
И чем у них только головы забиты, у этих, если так можно выразиться, "цицеронов цитат"...
Как чем? – Кровью... Чужой, жадно выпитой кровью...
Присосаться – и жить...

Как мог заметить внимательный читатель, я вполне выдержанно реагирую на разного рода нападки, классифицирую их, стараясь увидеть не только и не столько повод, сколько истинную, скрытую от сторонних глаз причину исходящей из оппонентов агрессии. В двух случаях, подробно рассмотренных выше, речь шла о журналах, редакторы которых воспринимали "Родную речь" как конкурирующее издание и были не прочь воспользоваться сложившейся вокруг "Дневника" скандальной ситуацией, чтобы "сложить" её в свою пользу. Не удержался от попытки затеять со мной скандал и завистливый Б.Марковский, заявив мне по телефону, что, как ему известно от Батшева, я – "акула, которая тут всех намерена проглотить", но у него всё же хватило ума не пачкать свой "Крещатик", содержательный, в общем и целом, хотя и абсолютно лишенный какой-либо платформы журнал, низкой подковёрной войной. (Стихи его я, кстати, тоже напечатала в "Родной речи", они были не хуже других. Но о дальнейшем личном общении, естественно, речи быть не могло...) Все названные журналы возникли, не сговариваясь примерно в одно и то же время, когда в Германии накопился некоторый писательский и читательский потенциал; их редакторы ставили перед собой, в том числе и коммерческие задачи, что мне было совершенно чуждо, да и не нужно. Профессионально подготовленный гуманитарный проект, преследующий единственную цель – помочь авторам и читателям обрести друг друга, приняло уже вставшее на ноги издательство. Что им, частным издателям, действительно, вынужденным начинать с нуля, очевидно, и не давало покоя...

Кстати, в первые годы редакторы "Европейца" и "Зеркала" если и не дружили, этого я знать не могу, то всё же содействовали друг другу, давая взаимную рекламу. Но уже вскоре "Зеркало загадок" вышло с антирекламой, ошарашив читателей сообщением, что объявляется подписка на журнал... Падшева. Не знаю только, почему Батшев не ответствовал тут же в "Европейце" приглашением подписаться на журнал (что стоит исказить и эту фамилию...) Подлянского... Наверное, просто в ярости не сообразил. Что постеснялся – не думаю... Одна, условно говоря, "антибешенковская" коалиция распалась.
Кроме того, в реакции на "Дневник сердитого эмигранта" со стороны Полянских, как мы уже говорили, примешивался (вернее, уверена, в этом случае как раз превалировал) факт давнего, ещё питерского приятельства с одной семьёй, действительно, послужившей мне прототипом для создания мало симпатичных образов...
Разумеется, моё произведение начиналось с необходимого предупреждения, что "все имена и фамилии вымышлены, а все совпадения случайны", но то ли перо моё оказалось убийственно-точным, то ли новоявленным бобчинским и добчинским захотелось всем рассказать, что всё это – о них, такое вот мазохистское тщеславие у не слишком умных людей тоже встречается (помните, как у Чехова один герой "напечатался" – под лошадь попал...), но... "обиженные" штутгартские евреи заголосили! И добро бы только в стенах своей общины, где им даже удалось убедить не читающего по-русски (хотя и понимающего многие русские слова) раввина подвергнуть автора резкому осуждению перед началом молитвы...

Между прочим, православная церковь до сих пор не сняла анафемы с имени Льва Толстого, что не делает чести ей, а Толстой всё это давно пережил и благополучно переживёт дальше...
В общем, именно с этого дня в конце 1998 года группа добровольных активистов, так сказать, "команда Фундаминских" (теперь, спустя годы, некоторые прозревшие наблюдатели называют её "бандой Фундаминских"), но на тот момент всё же ещё команда, начала действовать по всем направлениям...
Забегая вперёд, добавлю, что раввина, блестящего знатока иудаизма и пламенного оратора, к сожалению, поначалу враждебно встречавшего всех "пришельцев" с коммунистической планеты Россия, лишив по существу общину её будущего – честной, образованной молодёжи, что я и отметила в своём условном "Дневнике", они же вскоре, захватив синагогу "без единого выстрела" (в лицо, ибо все их выстрелы – в спину...), выдавили на пенсию. И мне жаль, что раввин в том – с моим произведением – случае позволил сделать из себя прямого последователя анекдотичного "критика" Пастернака: "Книгу фрау Бешенковской я не читал, но скажу..."
Ничего не поделаешь: к советским клопам надо иметь определённый иммунитет, без него – на собственной постели зажрут, сам слезешь... В общем, я ему, г-ну Бергеру, теперь – пастырю без паствы, в чём-то даже сочувствую.
А "группа поддержки семьи Фундаминских" уже вела, и с большим азартом, "охоту на ведьму"... Тем более что ничего другого эти люди в Германии не делали и по причине возраста делать уже не собирались; день начинался у них поздно, полубессмысленно, а тут вдруг забрезжила какая-то цель в тусклом эмигрантском существовании... У их же "патронов" были далеко идущие планы и более молодая, отнюдь не такая бескорыстная, как у добровольных помощников, энергия...
Я называю эту фамилию – Фундаминские – только потому, что они сами "обнаружили" себя, настаивая на каждом углу, что их "оклеветали"... Хотя мне, признаться, здесь даже ничего присочинять не пришлось: коли уж на то пошло, вся сатирически описанная сцена приземления во Франкфурте происходила точно по тексту. И более того: я пощадила этих людей, не упомянув особо пронзивший мои идеалистические представления о жизни случай неделю спустя: когда эта же семья втихую выбросила на улицу чемоданы старого профессора С.С. Гдалевича, тоже прилетевшего с нами в одном самолёте, на том основании, что им и самим – это в общественном-то подвале – места мало, у них, дескать, большая семья... Мелькнуло: а если б война? Так они бы и самого профессора из эшелона выкинули, тоже ведь тесно... (Что только ни придёт в еврейскую голову, когда она вдруг оказывается в Германии...)

Пусть умудрённого читателя не насмешит моё искреннее признание, едва ли не детская наивность, но это была первая в моей жизни (на её 46-м году) встреча – лицом к лицу – с высокомерным ничтожеством, уверенным почему-то в своих правах на все возможные в этом мире привилегии, с хамством, облаченным в тихие с виду, запутывающие (и опутывающие) собеседника манеры... Здесь мы имеем дело не просто с клопами, это скорее другая разновидность многообразного насекомого мира, его ядовитые индивидуалисты... (Обидно, что Пелевин уже написал "Жизнь насекомых", но в литературе, как и в подвале, и даже в эшелоне всем хватит места. Тесно бывает только таким...)
Жизнь моя предыдущая вообще прошла не среди пауков в банке, как часто говорили, имея в виду околонаучную и околокультурную среду. Мне посчастливилось оказаться своей среди талантливых и открытых людей, единственной привилегией которых было много и плодотворно работать. Часто – без шансов на скорый успех и с риском для собственной свободы. Это были "последние мамонты" из старой литературной интеллигенции и друзья, талантливые поэты, представители так называемой альтернативной культуры, противостоявшей культуре государственной. Что в конечном – советском – счете и привело меня в кочегарку. (Впрочем, об этом уже столько написано после Перестройки, что вскользь упомянутый на одной из предыдущих страниц Рабинович даже при всём желании не мог этого не знать...)

А тогда, в Эсслингене, в разговоре с возмущенным профессором я пошутила, что вот нам и готовый секретарь партбюро здесь, в Германии: он, этот ещё достаточно молодой человек с презрительно пересекающими встречные лица глазками и с бородкой Феликса Эдмундовича, новоявленный г-н Фундаминский, и своё не упустит – и перед чужим не остановится... А "чемоданное самоуправство" его семейства – да что из-за мелочей расстраиваться, чай, новую жизнь начинаем!
И опять я оказалась, что нередко случается с поэтами, наивна и прозорлива одновременно: несколько лет назад г-н Фундаминский, по существу, возглавил еврейскую общину в Штутгарте, что, в том числе, подтолкнуло меня к решительному выходу из неё. Нет, даже не продолжающаяся годами травля, теперь уже, можно сказать, почти централизованная, с грязными анонимными письмами, вложенными кем-то в эмигрантскую газету, и с беспочвенными доносами в финансовое ведомство; к травле я уже как-то успела и попривыкнуть, а просто человеческая брезгливость, которую мне всегда внушали и внушают "тихари" и доносчики любого толка... Жаль, что именно в синагоге, которая в моем понимании даже не дом собраний, а Храм, как, впрочем, и любая другая церковь, свили они своё шипящее кишащее гнездышко... И теперь здесь, уже независимо от моего "Дневника" и от моей несносной литературной персоны, завсегдатаи постоянно бранятся друг с другом, перетягивая друг у друга те сотни и тысячи евро, которые щедро отпускают немецкое правительство и еврейские организации на "развитие еврейской жизни в Германии". Получается, что таскать друг друга за фалды (пейсы они еще отрастить не успели, а теперь и не надо, русских евреев – несравнимое большинство), доводить себя и других до инфарктов – и есть это то самое "развитие"... И вот уже новый раввин, уволенный восвояси сбросившими религиозные маски местными лицедеями, подал на них в немецкий суд... О чем весь Штутгарт узнал из городской газеты "Stuttgarter Zeitung" и из других средств массовой информации. Синагога... Храм, обращенный к Богу... (Помните: "Ведь если дорога не ведёт к Храму, зачем она?..")

Впрочем, рискну предположить, что каждый подлинный поэт, будь он этническим евреем или "негром преклонных годов", или родись он в интеллигентной, образованной мусульманской семье – всё равно рано или поздно придёт к неладам со своей, если так можно выразиться, "религиозной конторой", слишком уж пронизанной земными грехами, а в борьбе с любым инакомыслием нередко лицемерной по сути, и фанатичной по форме. (В истории мировой культуры таких отходов от официальной доктрины почти столько же, сколько крупных талантов). С Богом вообще как-то лучше общаться без посредников... Тем более без посредников откровенно циничных.

Я надеюсь, что читатели с первых строк этого литературного документа (я не оговорилась) поняли, что в отличие от "Дневника сердитого эмигранта", произведения художественного, "Травля", послесловие к этому произведению, относится к жанру публицистики, то есть, здесь автор не "создаёт образы", не обобщает разрозненные фрагменты, (в чисто литературной ткани это вполне допустимо), словом, старается быть предельно точным во всех деталях и даже по возможности объективным к своим недругам, но зато и называет "героев" их настоящими, а не вымышленными именами.
Они, "герои", этого, наконец, добились всем своим, уже много лет, назовём это так, злоумышленным копошением... Просто и коротко говоря – травлей. Не так давно это слово впервые прозвучало в печати со страниц "Еврейской газеты". И очень не понравилось "заслуженным" участникам войны с автором "Дневника сердитого эмигранта": им бы хотелось назвать тот же процесс как-то поблагородней. Тем более что некоторые из них, можно сказать, посвятили ему жизнь...

...В то время, когда в Германии и в России читали мой "Дневник", с тех пор изрядно (и, к счастью, довольно быстро после опубликования) устаревший по части описанных в нём условий приема еврейских беженцев, Вальдемар Вебер, главный редактор выходившей тогда в Мюнхене "Deutsche-Russische Zeitung", поместив эквивалентный прочитанному отзыв на новый журнал Вадима Перельмутера, звонил мне и делился своим недоумением: "Представляете, они почему-то воспринимают "Дневник" не как художественное произведение, а как статью! Они думают, что Вы ненавидите евреев и немцев..." "Они" – это, конечно, евреи, потому что немцы в редакцию не звонили, они не читали русских журналов, во время работы редакции и сами находились на своих рабочих местах, да и вообще всё-таки больше привыкли к свободе мысли... А фамилии – спрашиваю – звонившие называли?
Когда требовал. Причем, очень тихо и быстро, не успевал разобрать...

Аналогичные звонки время от времени сотрясали и редакцию газеты "Контакт", поскольку журнал "Родная речь" выходил в том же издательстве. Сюда же, прямо пропорционально числу моих публикаций в газете, вдруг посыпались странные безграмотные письма с "разбором" всех моих заметок; например, одна дама с многочисленными грамматическими ошибками, объясняла редактору, что "вкусным" может быть только свинячий язык, а не поэтический, как позволила себе выразиться О. Бешенковская в обзоре читательских стихотворений... Ну, и что ты тут будешь делать? – Ведь смешно, а мешали работать, отвлекали, пакостили... На ходу приобретая опыт противостояния травле, я догадалась, попросила редактора посмотреть на обратные адреса в этих "сигналах с мест", – и место, как я и предполагала, оказалось одно: город Тюбинген. Тот самый Тюбинген, где жила уже небезызвестная нам на тот момент "Фрау Друскин", как она обозначает себя на немецкий манер, и откуда она слала многочисленные факсы и письма всем знакомым писателям, всем известным ей организациям, и в центральный раввинат, и политикам России, всем, вплоть до немецкой полиции. Тот самый Тюбинген, откуда она угрожала судом и каталажкой и автору произведения, и всему издательскому дому "Контакт", и всем читателям, которые имели смелость заявить, что им "Дневник сердитого эмигранта" понравился...

Вот сейчас – спустя годы – мы ею поподробнее и займемся, она этого более чем заслужила, а чтобы закончить разговор о "письмах протеста" при каждом появлении моей фамилии на страницах вышеупомянутой газеты, признаюсь, что редактор стал подписывать мои материалы псевдонимом. И – письма как рукой сняло... Потому что эта сверхбдительная читательница, с жадностью и, похоже, давно сдерживаемым голодом на склоки окунувшаяся в "борьбу", не могла отличить стиль автора, хотя мои статьи, а не только стихи, почти всегда узнаваемы... Для тех, кто понимает...
Итак: гражданка Друскина, на которую кивал (уже в 2001 году, когда она при всех своих связях и неукротимой энергии всё-таки не сумела мне серьёзно навредить) и тот самый "врач", что сам не смог себя исцелить и резко ушел из жизни. (В текст его, между прочим, вклинилась фраза, что статья обо мне – это его должок вдове Друскиной... Я так и поняла с первых же строк, потому что он, собственно, ничего не придумал, а всю грязь почерпнул именно от неё...) Итак: вдова Друскина, на сведения от которой ссылался и ныне покойный, к сожалению, профессор Вольфганг Казак (мы с ним чуть позже выяснили отношения и он согласился, что напрасно обиделся на меня по подсунутым цитатам за немцев, ибо по такой логике русские должны были уже давно растерзать всех своих критически настроенных писателей, а немцы – своих...), и другие мои знакомые немцы, с недоумением получавшие письма от вдовы с переведенными и оторванными от текста цитатами и с требованием немедленно прекратить со мной знакомство...

Так модератор, помогавшая мне в то время на поэтических Вечерах для немецкой аудитории, госпожа Бензингер, внимательно изучив письмо, ответила незнакомой ей Друскиной (до того видела её мельком пару раз в Обществе Ost-West), что не знает русского языка и не считает себя вправе судить писателя по присланному набору цитат, с некоторыми из которых, она, к тому же, более чем согласна: например, что русский крестьянин бывает культурнее сердцем, чем немецкий профессор... И пожелала автору письма здоровья... (Знающий тонкости немецкого языка непременно бы догадался, о каком именно здоровье здесь шла речь...) Но даже после такого ответа Друскина её в покое не оставила. Вскоре в квартире Бензингер раздался звонок приятельницы Друскиной (о связи между обеими, естественно, сообщено не было) некой Нечаевой, представившейся профессором Тюбингенского университета, куда меня, кстати, приглашали в 1994 году и где Друскина (гостья) вместе с Нечаевой пытались сорвать мое поэтическое выступление, – ещё до всякого "Дневника", просто так, для удовольствия... (В этом университете Нечаева преподавала с брежневских времён, и её как ярую сталинистку не любил весь более молодой коллектив – это по её вине кафедра славистики слыла уныло-консервативной. Еще совсем недавно она строила козни Екатерине Кудрявцевой, свежему пополнению факультета и, к тому же, автору незаурядных стихов. К радости студентов Катя осталась, а Нечаева, наконец, ушла на пенсию). Так вот, на сей раз уже товарищ Нечаева стала настаивать, чтобы госпожа Бензингер порвала со мной всякие отношения. Нечаеву госпожа Бензингер тоже не знала (потому я и пишу: звонок некой), это было непрошенное вторжение в святую святых – "PRIVAT", и у моей знакомой создалось неприглядное, к сожалению, впечатление о русской диаспоре в целом. – Сплетни, склоки, дрязги... Хорошо, что мне удалось его постепенно поколебать, рассказывая при наших продолжающих к взаимному удовольствию встречах о талантливых писателях и художниках из нашей волны, просто о достойных людях...

Не меньшее удивление возникло у госпожи Кинцле, с которой мы знакомы с первых моих шагов в Германии и осуществили немало успешных совместных творческих проектов. Здесь (обратите внимание – редкий случай!) наследили сами Фундаминские, обычно психологически обрабатывающие других (отметим – попутно – идеологические способности и вспомним о Гамбургском эксперименте) и старающиеся остаться в стороне от творимых далее мерзостей... Всё чаще появляясь на культурологических Вечерах Общества "Geißt-Strasse 7", что, безусловно, никому не возбраняется, начав пропагандировать это Общество в "Импульсе", что тоже полезно – пусть люди приходят, интегрируются, вход свободен, и даже прославляя в этом своём рекламно-информационном листке партию зеленых, в представительство которой входят супруги Кинцле, что, опять-таки, у меня лично никаких возражений не вызывает, г-да Фундаминские, видимо, решили, что пора, наконец, перейти от слов к делу... Поэтому однажды предложили моим друзьям более со мной не общаться на том основании, что никто – якобы – уже не общается... И что все евреи как один возмущены моей антисемитской книгой. (Что книга моя скорее "антифундаминская" в большом смысле, они, если и поняли, то умолчали...) В разговоре на эту тему со своим коллегой и моим другом ещё с общежития на Viehwasen 22, ныне – городским служащим Евгением Смертенко (рада за него, незаурядный человек!), Вероника (госпожа Кинцле) грустно вздохнула: "Я вижу, нет мира в еврейской общине..." – Так немцы реагируют на подобные провокации. – А как же им ещё реагировать?..

(Вот откуда и возникает антисемитизм, а не из литературных произведений, даже если это и "200 лет вместе ", а не просто "Viehwasen 22" – Дневник сердитого эмигранта...)
Думаю, читатели уже догадались, что, конечно же, фрау Друскина – тоже близкая знакомая фрау Фундаминской. Но если последнюю я ещё могу как-то, нет, конечно, не оправдать, гнусность – всегда гнусность, и нет, не понять, потому что я вообще не понимаю желания отдельных особей гадить другим, когда жизнь так коротка и не успеваешь даже помочь всем, кто в этом нуждается, но могу хоть как-то логически объяснить её поведение: очевидно, она в силу своей явно завышенной самооценки отождествила себя со всем еврейским народом и искренне считает, что сатирическое изображение её семейства является карикатурой на весь упомянутый народ... Хотя, скорее всего, просто мстит, безо всякой к тому философии, сознательно и расчетливо используя подлость и комплексы в окружающих её людишках. (Тем более что, захватывая всё новые плацдармы общественной жизни, является и секретарём христианского общества. Впрочем, это выглядит даже весьма благородно: вроде бы и не столь за самоё себя радеет, сколь за других... Г-жа Фундаминская любит так выглядеть... И если ей это частично удаётся в глазах тех и других, то – оставим пока и тех, и других, и её саму в этом приятном заблуждении...)

...Иное дело – фрау Друскина. Здесь мы имеем по существу (при всех перипетиях трудной и уникальной судьбы, сделавшей Друскину на какое-то время известной) типаж обычного "жописа", как величали в Ленинграде подобных писательских жен, с важным видом рассуждавших о литературе, в которой разбирались ещё хуже, чем в модных фасонах, жен, затевавших в Комарово, в Доме творчества, окололитературные интриги и склоки, отчего их мужьям – писателям нередко становилось неловко, а порой и вовсе невмоготу... (Оттуда, из советского Комарово, и пошло, кстати, с чьей-то лёгкой руки это крылатое выражение: здесь отдыхают жописы, дописы и мудописы: жены писателей, дочери писателей и мужья дочерей писателей...)
Как-то на моём поэтическом Вечере в Дрездене один из слушателей посетовал вслух: "Жаль, что у этой женщины, что на Вас всюду пишет, такая фамилия... Могут подумать, что она родственница Льва Друскина, выдворенного из СССР, тоже, кстати, за дневник... Я помню, я слушал Ваше выступление по "Свободе"..."

Я постаралась обойти это весьма веское замечание и не призналась, что Л. Друскина – не однофамилица, а вдова поэта. Не хотелось, чтобы тень этой травли упала на имя страдальца, к тому же, умершего в Тюбингене за несколько лет до моего переселения в Германию.
Те, кто следит за моими публикациями (следит не как Друскина здесь и не как – прежде – КГБ там, впрочем, КГБ всё-таки редко старался смешать литератора с такой грязью, ему до вдовы далеко...), те, кто в середине 90-х слушали здесь по ещё тамошней привычке радиостанцию "Свобода", она тогда вещала из Мюнхена, и уже читали первую местную русскоязычную газету "Контакт" или выписывали "Русскую мысль" из Парижа, запомнили мой очерк о Льве Друскине. (А жившие в Петербурге прочли его в газете Союза журналистов "Час пик".) Очерк о том, как питерские писатели, обиженные изображением своих персон в его дневнике, видимо, донесли на него в КГБ небезопасных 70-х, и литератора – выдворили из страны... В открытый космос... Особенно возмутило нас, "неофициальных" поэтов, что выдворили прикованного к постели инвалида... (Впрочем, и в Союз советских писателей приняли его в не лучшие для литературы годы, и публиковали – тоже скорее как инвалида, чем как поэта: в стихах его – свидетельствую – не было ничего верноподданнического, но, честно говоря, и ничего особенного.) Мой очерк о трагедии и спасении Льва Друскина, ибо изгнание подарило ему по существу вторую жизнь, защиту Генриха Бёлля, встречу в Германии как героя, внезапную, не по рангу, известность (как я рада, что всё произошло именно так!), мой очерк назывался "Одинокий голос на фоне стаи"... (Когда-нибудь кто-то напишет примерно теми же словами и об истории с моим "Дневником", только действие как бы перенесется из Ленинграда в Штутгарт...)

Инициатором очерка была вдова. Она попросила меня, уже после неудавшейся попытки сорвать мое выступление в университете (хотя вообще-то приглашали на него студентов, а не соседей учебного заведения...), униженно попросила напомнить приехавшим и всё прибывающим иммигрантам о его судьбе. "Я, наверное, плохая вдова" – кокетничала она, сидя у меня дома, и мне хотелось, чтобы она поскорее мой дом покинула, потому что я не люблю плебейских перепадов от хамства к самоуничижению, но и отказать ей я тоже не смогла: в память о Льве Савельевиче, во имя справедливости, наконец. Я в то время (1994 г.) регулярно выступала по радиостанции "Свобода", в рубрике "Писатели у микрофона". – Потому-то Друскина ко мне и обратилась, потому-то и заискивала... Она же – вдова – договорилась о параллельной со "Свободой" публикации в "Русской мысли", списавшись с тогдашним редактором газеты Мадам Иловайской-Альберти. Что меня, признаться, внутренне покоробило: о моих текстах не надо ни с кем заранее договариваться. В какую бы газету ни посылала я очерк, статью, эссе – они немедленно идут в печать. (Посмотрите хотя бы русскоязычную прессу Германии: мою фамилию теперь можно увидеть везде, а всего шесть-семь лет назад эти же газеты щедро публиковали неприкрытое издевательство моих так называемых "оппонентов"; видимо потому, что редакторы, приехавшие со всех концов нашей необъятной родины, ещё не знали моих стихов, прозы и публицистики. И сами на тот момент ещё не успели прочесть "Дневник". Газеты, как и вообще русская жизнь в Германии, находились в стадии становления, и многие потом быстро "сошли с экрана".)

Мне не нужны связи ни в литературе, ни в журналистике. Мои тексты говорят сами за себя. И публикуются во всем мире, в изданиях как элитарных, так и в более демократичных. Безо всяких личных знакомств и дополнительных переговоров. И сама я, редактируя тот или иной журнал или альманах, сразу предупреждаю любителей налаживать "предварительные контакты", что цветов не ем, духов не пью, а что касается шоколада – извините, страдаю от диабета...
А вот что происходит, когда в силу вступают связи...

В 1998 году та же, ныне, к сожалению, покойная И. Иловайская-Альберти по просьбе той же самой Друскиной пустила в печать критическую статью Г. Андреева, "заказанную" ему ею же – Друскиной. (Которая мне обо всех своих кознях радостно сообщила в письме, закончив его иезуитской фразой, что ей меня – видите ли – очень жалко...) Называлась статья "Исповедь советской интеллектуалки". Очевидно, схема была такая: раз его приятельница Друскина настроена против меня, а её в Германии принимали как члена семьи политического беженца Льва Друскина, значит, она – получается – антисоветская, а я – стало быть – наоборот, советская... (Как всё в этом мире условно и относительно...) А уж для "советских" мы черной краски не пожалеем – вымажем с ног до головы, будьте спокойны, дорогая Лиля!.. (Так зовут Друскину).

Не отвечая принципиально на подобную "критику", здесь я всё-таки сочла необходимым сообщить редактору уважаемой мною газеты своё мнение. Письмо у меня сохранилось, как и большинство откликов, рецензий и пасквилей на "Дневник сердитого эмигранта". В частности, я писала о том, что автор статьи не удосужился привести точно ни одной цитаты, очевидно, Г. Андреев считает возможным с текстом "противника" не церемониться, позволяет себе вставлять в продуманные фразы писателя первые попавшиеся слова, разрушая и лексику, и музыку предложения. И далее толкует уже своё собственное изложение, искажая первоисточник... И ещё я писала о том, что нисколько не обижаюсь на "Русскую мысль", потому что как журналист понимаю, что газете, возможно, нужны "острые" материалы, и не призываю автора статьи к юридической ответственности, хотя охрана авторских прав всё ещё существует, но, действительно, несчастные-таки советские люди: Л. Друскина и её, извините, "подельник" (дело-то общее...) Г. Андреев, он – уже со страниц европейской газеты, угрожают мне тюремной камерой, чуть ли ни высылкой из страны, – это всё то, чему они научились там, откуда приехали: место мыслящего инако – за решеткой... (В статье сквозило нескрываемое сожаление, что пока этого со мной почему-то не произошло...) Кстати, я слышала от знакомых, что живет автор той статьи где-то на границе со Швейцарией, тихий такой, мягкий человек – мухи не обидит... Вот, значит, и плохо, если такой мягкий... Из мягкого можно вылепить всё, что угодно... (Может, он и произведение толком не читал: только небрежно срисованные Друскиной и тенденциозно подобранные, просто-напросто подтасованные "цитаты"?.. Этого мне знать не дано, но о своем "заказе" на его статью Друскина мне сообщила письменно.)

А газета "Русская мысль" вскоре дала два материала, как бы снимающих это агрессивное нападение. Один из них принадлежал перу Вадима Фадина, второго я, к сожалению, так и не увидела. – "Русская мысль" в киоски Германии не поступает.
Разумеется, фрау Друскина и фрау Нечаева с тех пор, как Фундаминские начали, так сказать, "править Пурим" в штутгартской синагоге, дважды побывали там со своей программой. (Опять же: долг платежом красен...). Читали они стихи Льва Друскина. Ну что ж, хорошо, что память о человеке и литераторе не изгладилась окончательно, не захлебнулась в той "бурной деятельности", которую вдова развела вокруг меня и в результате высекла себя как та, унтер-офицерская...

Теперь при визитах на родину оправдывается в доме питерской поэтессы Галины Гампер, которая тесно дружила со Львом Друскиным (они были коллегами по профессии и по несчастью, Галина тоже прикована к инвалидному креслу, и в память о Лёве, которого считает своим учителем, конечно же, продолжает принимать и его вдову.) Объясняет Друскина, что, дескать, очень тогда обиделась на меня за критику немцев (у Г. Гампер – немецкое происхождение, и, между прочим, её отец погиб за Россию...), словом, только потому она всё это и вытворяла... Думаю, что Галя даже не поняла, зачем акцент сделан именно на немцах, она – интернационалистка...

А как же донос в Центральный раввинат, что произведение – "антисемитское"? И все остальные письма, не имеющие никакого отношения к немцам? В частности, письмо к Елене Боннэр, суть которого была в том, что объявилась в Штутгарте какая-то Бешенковская (какая – это Друскина хорошо знала, потому что я пришла к ним в Комарово, когда почти все от них отвернулись, привезла на коляске Галину Гампер), что эта никому неизвестная Бешенковская выдает себя за диссидентку и за писательницу, и с этим нужно бороться?.. А как же "обработка" соредактора петербургского журнала "Звезда" Я. Гордина, после которой он приехал как наэлектризованный в Москву, где ему в редакции журнала "Октябрь" всё и объяснили, и показали "Октябрь" с этим же "ужасным" произведением, и напомнили шот-лист главной питерской премии "Северная Пальмира" с моей фамилией, и с его фамилией – тоже, в списке членов жюри... И хотя личный друг Друскина, а значит и его вдовы Я. Гордин поначалу, видимо, тоже разгорячился, подумал, что "наших бьют", он всё-таки отказал вдове в немедленной организации разгромной рецензии по заботливо приготовленному ею набору цитат, в этом случае, само собой разумеется, уже не "антинемецких", а "антиеврейских"... И ещё "...Цветаева – сестра моя во поэзии и Ницше - брат во суровости, меня бы поняли..." – вот, дескать, вообразила себя поэтессой, с великими себя сравнивает, в родственники набивается...

Вскоре, кстати, косвенный отклик на "Дневник" в "Звезде" появился. Прошу прощения, я забыла незнакомую мне фамилию автора (кажется, впрочем, это был Михаил Нехорошев), который писал, что в литературе немало зависит от вкусов, что он лично любит других прозаиков, но среди его знакомых, умных и образованных людей, многие с восторгом зачитываются О. Бешенковской. А как поэт я и раньше публиковалась в "Звезде", и позже – тоже. Просто это шло "по ведомству" не Я. Гордина, а другого соредактора... Гордин меня лично не знал. Он – шестидесятник, издавна член Союза советских писателей, а моё поколение оказалось, как о нас говорили и писали, "задержанным"....

На самом же деле, даже и на тот день биография моя и библиография были вполне солидны, и, между прочим, с Цветаевой меня "сравнивали" неоднократно критики и литераторы, в частности, Е. Дунаевская в журнале "Нева" в 1997 году, в рецензии на книгу стихов "Подземные цветы", на ту самую книжку, суммировавшую подпольно-подземный лирический опыт и выдвинутую на премию "Северная Пальмира". (Пишу "сравнивали" в кавычках, потому что так вульгарно говорить о литературе волен только "жопис", а не профессионал...) Так что не стану здесь ссылаться на антологии и энциклопедии, на свидетельства авторитетов, скажем, профессора Е. Эткинда, в отзыве на те же "Подземные цветы" как бы наметившего параллель между автором этих строк и Иосифом Бродским, всё это, и многое другое, вы можете увидеть и прочесть на моем недавно открывшемся интернетовском сайте. Да, собственно, и необходимость доказывать легитимность моей персоны в Германии уже давно отпала: за эти годы мне удалось осуществить несколько проектов, встретивших одобрение в прессе и в читательской аудитории, в частности, выпустить две поэтических антологии; кроме того, я стала составителем, редактором или членом редколлегии в нескольких известных в стране литературных изданиях, и редко проходит пара месяцев, чтобы какая-либо газета не попросила меня об интервью. А мой двуязычный том в серии "история женской литературы" на базе университета в Потсдаме вышел ещё в 1996 году. Акцентирую: собственноручно двуязычный! И с тех пор увидели свет, одна за другой, ещё ряд книжек: в Петербурге – на русском, а в Штутгарте – на немецком. Одна из них вроде бы и не совсем моя, но особенно греет душу: это наше совместное творчество с немецкими ребятишками, которых я в школе два года знакомила с основами стихосложения и учила брать интервью. Проект этот, в финансовом отношении благотворительный, то есть, бескорыстный, придуманный евангелическим священником господином Фраем, доставил всем нам, и детям, и взрослым немало радости. А какие-то "доброхоты", добравшиеся и до евангелического священника со своим неизменным "творческим предложением" прекратить со мной всякие дела (жизнь моя на виду – все события в газетах), и здесь потерпели фиаско. Он деликатно объяснил, что у него вообще-то совсем другая община, не еврейская, да и занимаемся мы с ним вопросами не конфессии, а культуры... Причем, уже давно, и весьма плодотворно. Что в Германии только приветствуется...

(Интересно, что бы сказали штутгартские евреи, если бы к ним на Hospitalstrasse заявились мусульмане или католики и попытались вмешаться в планы комиссии по культуре?.. А как бы они вообще вошли в синагогу? Да их бы никто и на порог не пустил, там охрана покрепче, чем у канцлера. Это только все остальные церкви и общины открыты, – здравствуйте, люди! Входите с добром и миром в душе...)
Клопы продолжали жаждать крови...
А, кстати, что же полезного совершила для своей такой любимой – на словах – Германии гражданка Друскина? (Чтобы уже, наконец, попытаться распрощаться с ней хотя бы на этих страницах...) Как – напрашивается встречный вопрос – что? А что она, человек в возрасте, к тому же, в специальной ортопедической обуви, наверняка, и с другими проблемами нездоровья (ничто не проходит бесследно, и та травля Льва Друскина в Ленинграде – тоже, ведь большинство обитателей Комарово после истории с дневником обходили их дачу за версту), что она вообще могла делать?.. Вот и получала пособие, то же самое, которым печатно, через организованные статейки в газеты, попрекала меня, и разводила грязь вокруг моего имени, организовывая повсеместную травлю, которая множилась в почти геометрической прогрессии... Фактически это всё, чем она занималась. Ну что ж, от каждого, как говорится, по способностям, и каждому – по его труду...

...Нет, правильно всё-таки журнал "Зеркало загадок" дал в своё время высказаться, что называется, на полную катушку Фридриху Горенштейну, что впоследствии сподобило и меня взяться за эти заметки, внутренне содрогаясь от брезгливости к их "героям".
Писатель не сводит счеты: он предъявляет свой – кровный – счет... (Будьте добры, платите согласно выпитой...)
А теперь снова вернемся – ничего не поделаешь – к травле, тем более что она продолжается и по сей день, то несколько затухая, то разрастаясь с новой силой...

... Все эти промелькнувшие (несмотря ни на что) в напряженном и каждодневном творческом счастье годы, время от времени, измененные, как в дурных детективах, голоса смачно матерились в моём телефонном аппарате, однажды прозвучала угроза, что на этой неделе на меня наедет машина. Когда в тихом бюргерском мире вспыхнула эпидемия паники, связанной с порошком сибирской язвы, я – один за другим – получила два конверта с белой порошковой массой в голубых точечках и трусливой запиской – печатными буквами – "Смерть врагам еврейского народа"...

В полицию обращаться не стала (времени жаль, да и не терплю сутяжничества), домашним не сказала ни слова (зачем зря волновать...)
Автор "Дневника сердитого эмигранта", могли бы и догадаться, – не из пугливых. К тому же, я прекрасно понимала, что следы непременно приведут к адресам каких-нибудь старых еврейских идиотов, "поделившихся" со мной стиральным порошком из магазина "Lidl" или "Aldi". А вот скандал, что называется, "под кампанию" был бы и в самом деле на руку антисемитам, которых, увы, немало и в демократическом обществе. Мне, например, как раз в те дни один сосед, турецкий подросток, нарисовал на дверях свастику... Пришлось поговорить с ним и с его мамой. С тех пор он, уже взрослый, всегда пропускает меня вперед и предлагает донести сумку...
Ну хорошо, вправе задать вопрос вполне доброжелательный, серьезный читатель, а почему автор повести или эссе, к какому бы жанру ни приписать это произведение, ополчился всё-таки на и без того несчастных евреев, а не на кого-либо другого? И может ли вообще антисемитизм иметь какие-нибудь объективные основания, кроме биологической (зоологической) неприязни к евреям как к таковым?

Отвечу сначала на первый вопрос. Потому речь идет о евреях, что произведение в значительной мере действительно написано как дневник. Потому, что в Германию приехали именно советские евреи, нередко пресмыкавшиеся перед тамошними властями до такой степени, что постепенно сменили свою природную ориентацию (всех нас Бог и родители задумывали как человеков...) и по многим повадкам и рефлексам их уже впору, к моему глубокому сожалению, скорее отнести к отряду пресмыкающихся...
Да и вообще вековое унижение не может пройти для народа бесследно. Есть примеры ещё из римской истории: раб, с которого сняли оковы, немедленно хотел купить себе раба, а не стать равным среди равных... Иного счастья он себе уже просто не представлял: такая вот – изуродованная рабством мечта...
Точно так же, увы, многие евреи в СССР стремились стать членами КПСС и возмущались у себя на кухнях (советский образ жизни и способ протеста) национальной дискриминацией, когда их туда, в правящую партию, открывающую возможности карьеры, впускали неохотно, лишь с малой квотой. Жертвы государственного антисемитизма не понимали, что судьба спасает их Души, что здесь, может быть, сокрыт промысел Божий: уйди от мирских соблазнов – они мерзки...

Именно такие, не осознавшие мерзостности своих мирских притязаний евреи, и толпились в описанном эмигрантском общежитии вокруг нашей лирической героини, – возвращаясь к исходному произведению... А отнюдь не мужественные евреи-диссиденты, которых в СССР было едва ли не больше, чем русских, но к этому времени они уже стали на Западе старожилами. Здесь наши пути фактически не пересекались. Да и они, герои 70-х, стыдно сказать, теперь выясняют в печати свои взаимоотношения, обвиняя друг друга во всех смертных грехах...
Кстати, внимательные читатели заметили, что положительных героев в "Viehwasen 22" – ничуть не меньше, чем отрицательных. И они, между прочим, тоже евреи (других, неевреев, по этому адресу не проживало), но эти персонажи повествования не "толпились", не кричали, не докучали ни лирической героине – ни, соответственно, читателям произведения. И всё-таки автор их разглядел и услышал, и с удовольствием отмечает, что с прототипами их дружен и по сей день...

А теперь несколько слов о новостях экономики и культуры.

Помните старый фильм "Мужчина и женщина"? Прекрасный романтический фильм о любви. Казалось бы, при чем тут новости экономики? А вот причем. Там есть эпизод, как влюбленный мужчина мчится на автомобиле за поездом, на котором уехала его любимая женщина. Автомобиль показывает чудеса скорости, водитель бреется в нем на ходу, комфорт и мощь... И, в конце концов, мужчина успевает встретить свою любимую на вокзале, когда она только приехала. Любовь победила! Так что тут от экономики, спросит нетерпеливый читатель. Дело в том, что автомобиль, на котором мчится герой, имеет хорошо различимую марку - это "Форд". Так вот, весь фильм снят на деньги компании "Форд" и является фактически рекламным роликом этой компании. Только он так удачно замаскирован под художественный фильм, мелодраму со счастливым концом, что зритель и не подозревает, что ему рекламируют определенную марку автомобиля. Или в каком-то фильме пьют виски определенной марки, похваливая его между собой. Никто и не придерется – а на зрителя действует.
Вообще в последнее время специалисты по рекламе выдумывают все новые и новые способы воздействия на человека. Придумали, например, так называемый «двадцать пятый кадр». Зритель в кино или у телевизора видит, обычно, 24 кадра в секунду. А ему дают еще один – двадцать пятый. Его зритель не видит, но на подсознание этот кадр действует. И вот выходит зритель из кинотеатра, а у него в мозгу вдруг всплывает какой-то определенный сорт сигарет или модель автомобиля, который хочется купить. Но тут еще много неясного, как действует двадцать пятый кадр на человека. А вот традиционная визуальная реклама, например, Футболки с логотипом компании, действует безотказно. Если возникнет вопрос, где же их можно заказать, то ответ прост: на сайте michman.ru. Там вы найдете большой выбор.