Gerchikov1.htm

     Раскол левого Вельтфербанда. Отъезд за границу Абрамовича и Бару. Берлинский ОК левых "Поалей-Цион". Собрания у Гершензона. Начало нового подъема. Переименование партии и "Югенда". Мое избрание в ЦК. Создание клуба имени Борохова в Ленинграде. "Суд" над Иерусалимским университетом. Наши клубные гости - скульптор Гинцбург, народоволец Прибылев, песенник-фольклорист Кисельгоф, художник Юдовин. Лекция Брагина об аграризации евреев. Двадцатилетие партии. VI партейтаг. Детское поалейционское движение. Работа в Гехолуце. Приезд Кивина в Ленинград. Роспуск партии и Югендфербанда. Арест Сомина. На могиле Борохова. Лекция Луначарского. Переезд Блюма. Снова в тюрьме. Отход от политической деятельности.

     Формальная легальность, которой наша партия пользовалась в СССР, не спасала ее однако от систематических гонений: подвергались аресту отдельные активисты, ограничивалась ее издательская деятельность, отбирались клубные помещения, всячески задерживался цензурой регулярный периодический выход центрального органа - "Еврейской пролетарской мысли". В 1923 г. к этим организационным и финансовым трудностям прибавились еще и тревожные события во всемирном левом поалейционском движении.
     Ни для кого не было секретом, что раскол поалейционского Вельтфербанда на 5-й конференции в 1920 г. в Вене был осуществлен делегацией ЕСДРП (П.-Ц) России, ультимативно потребовавшей признания III Коммунистического интернационала и немедленного присоединения к нему. С того времени, почти во всех странах еврейского рассеяния, существовали отдельно правые и левые поалейционские партии. Если первые были сильны, главным образом, в Америке и Палестине, то вторые сохранили свои массовые позиции в Польше и СССР.

     Выделившаяся затем из рядов советских "Поалей-Цион" так называемая Еврейская коммунистическая партия (ЕКП), начавшая планомерный отход от основных принципов бороховизма, докатилась вскоре до полного ликвидаторства, захлестнувшего и некоторые наименее устойчивые звенья за границей. Началась "екапизация" левого Вельтфербанда, что привело к исключению из его рядов бороховской партии-основоположницы и признания в качестве единственной поалейционской партии в СССР - той же ЕКП.
     Задачей дня стала нелегкая борьба за оздоровление левого поалейционского движения и его очищение от всякой ликвидаторской скверны. Для этой цели Центральный комитет ЕСДРП направил за границу двух своих виднейших руководителей - З. Абрамовича и Н. Бару. И без того обессиленная и обескровленная сложными условиями своего существования партия напрягала теперь все свои усилия на два фронта: внутри и вне страны. Все это не могло не отразиться и на работе местных организаций, и на настроении отдельных товарищей.

     В этот кризисный период подавленности и затишья я и приехал из Гомеля в Ленинград. Ленинградской организацией руководил уже знакомый мне, по совместной работе в Белоруссии, Эля Гершензон. На его квартире и происходили обычно наши собрания, т.к. своего отдельного помещения мы не тогда имели. По численности организация была небольшая, но она состояла из опытных проверенных людей, некоторые из которых имели за своими плечами еще дореволюционный стаж нелегальной работы. Ядро организации, помимо Эли, составляли Рахиль Махлина, Абрам Рубашев (брат бывшего одно время президентом Израиля - Залмана Шазара), Иосиф Сомин, Володя Борухович.
     На собраниях мы знакомились с периодически выходившими бюллетенями ЦК и другой партийной литературой, отмечали общереволюционные и поалейционские даты, дискутировали и обсуждали острейшие проблемы нашего движения, главным образом - вопрос о переименовании партии и о положении в левом поалейционском движении за границей.

     Со второй половины 1924 г. период застоя начал сменяться некоторым подъемом. Из-за рубежа шли ободряющие вести. Созданный в Берлине ОК "Левых Поалей-Цион" развертывал свою работу. Начал выходить на еврейском языке его печатный орган - журнал "Дер кампф" ("Борьба"), помогавший сплачивать воедино здоровые части нашего всемирного движения, сохранившие верность идеям пролетариата. Абрамович уехал в Палестину, и вместе с Ицхаки возглавил там заново возникшую партию.
     Однажды почта принесла мне небольшой пакет из Берлина. В нем оказался первый номер "Дер кампф" и небольшое письмо от Фриды Шварц, работавшей в то время вместе с Бару во вновь созданном ОК. Письмо было составлено в "эзоповских" выражениях, по которым, однако, нетрудно было догадаться о несомненных успехах, достигнутых в преодолении кризиса, вызванного расколом левого Вельтфербанда. Несколько строк, приписанных рукой Бару, говорили о том же.

     Когда я принес на очередное собрание полученный берлинский журнал, глаза у всех радостно засияли. Каждый из нас чувствовал, что это означает начало нового оживления.
     И действительно, вскоре последовали организационные подтверждения этому. Мы узнали о созыве в январе 1925 г. расширенных пленумов обоих ЦК (партии и Югенда), которые по важности своих решений могли быть приравнены не то к конференции, не то даже к съезду.
     Для участи в пленумах выехали в Москву Гершензон и я. После всестороннего бурного обсуждения были единогласно приняты постановления о переименовании партии в Еврейскую коммунистическую рабочую партию ("Поалей-Цион") и Югенда - в Еврейский коммунистический союз рабочей молодежи "Югенд Поалей-Цион". Эти важные решения полностью соответствовали теории и практике обоих организаций и не были до того осуществлены лишь из-за необходимости резкого отмежевания от екапистских раскольников и ликвидаторов, пользовавшихся почти аналогичными наименованиями.

     В связи с переходом некоторых югенд-цекистов на руководящую партийную работу, в состав молодежного ЦК пленум ввел несколько новых работников, в том числе - и меня. В бюро ЦК вошли более молодые - Фалькович и Шейнин, причем первый из них стал надолго его руководителем и секретарем.
     В 1925 г. оживилась работа и в Ленинграде. Наша небольшая группа численно значительно выросла за счет приезжавших из провинции товарищей. Оформилась и отдельная Югенд-организация. Частная квартира Гершензона стала уже тесна для нас. Мы сняли отдельное удобное помещение на углу Невского и Морской, и открыли там еврейский рабочий клуб имени Борохова. Этот выход в "большой свет" сразу привлек к нам большое внимание.

     В Ленинграде в то время еще открыто существовал рад еврейских институций. Довольно активно работало, под руководством С.Л. Цинберга, Общество просвещения евреев, имевшее при себе большую библиотеку и небольшой читальный зал. На Васильевском острове функционировал еще дореволюционный Музей Еврейского историко-этнографического общества, которым ведал племянник писателя Ан-ского - известный график С.Б. Юдовин. На улице Некрасова, у Литейного, был клуб Евсекции. Легально работал в Ленинграде и "Гехолуц", имевший тоже свое небольшое помещение. Теперь к ним прибавился и наш вновь открытый клуб, ставший, пожалуй, наиболее оживленным местом встреч еврейской молодежи города.
     Каждое воскресение мы проводили в нем доклады и лекции. С помощью студентов консерватории организовали несколько концертов, а в один из вечеров провели даже у себя демонстрацию узкопленочного фильма. Эти мероприятия привлекали всегда большую аудиторию. Частыми посетителями бывали у нас гехолуцианцы, в основном молодые парни и девушки, работавшие на их местных "гахшара" - предприятиях: слесарной мастерской Амал" ("Труд") и трикотажной мастерской "Авода" ("Работа").

     В одно из воскресений мы с большим успехом провели у себя в клубе общественный "суд" над Иерусалимским университетом. Председателем "суда" был я. Обвинителем выступил член нашего Ленинградского партийного комитета Кубланов, а защитником - представитель "Гехолуца". Помещение клуба было переполнено до отказа. В "приговоре" нашла свое отражение причудливая смесь серьезного и наивного, столь характерная для представлений тех, далеких уже двадцатых годов. Наши требования свелись, в основном, к трем пунктам: перевод преподавания с "иврита" на "идиш", открытие рабфака, а также факультета для арабов-студентов на их родном языке…
     В нашем клубе иногда выступали и видные деятели, не принадлежавшие к "Поалей-Цион". Так, у нас состоялась встреча с известным еврейским скульптором Ильей Яковлевичем Гинцбургом. Маститому академику шел уже седьмой десяток. В своем выступлении он рассказал о своем знаменитом учителе - М.М. Антокольском, о ранних годах своей творческой деятельности, о встречах с Крамским, Репиным, Стасовым, о работе над памятником Г.В. Плеханову (у Технологического института) и химику Д.И. Менделееву (во дворе Главной палаты мер и весов).

     В другой раз мы принимали у себя в клубе бывшего народовольца Александра Васильевича Прибылева, поделившегося своими интересными воспоминаниями о революционном движении 80-х годов в России и о карийской каторге, которую ему пришлось отбывать в течение многих лет.
     И Гинцбург, и Прибылев выступали на русском языке, что не помешало мне - председательствовавшему на этих встречах - адресоваться к ним со словами привета и благодарности от лица многочисленной аудитории на обычном языке нашей клубной работы - на еврейском "идише".
     Интересно прошел вечер еврейской народной песни, на котором выступил известный собиратель песенного фольклора З.А. Кисельгоф. Свое выступление он сопровождал игрой на концертине и воспроизведением старинных звукозаписей на валике фонографа.
     О богатых уникальных коллекциях Еврейского историко-этнографического музея и, в частности, о его фондах живописи и скульптуры у нас читал доклад художник С.Б. Юдовин.

     Частым посетителем нашего клуба был еврейский литератор и историк Н.А. Бухбиндер - автор единственной (хотя и далеко несовершенной) книги на русском языке по истории еврейского рабочего движения в России. Он усаживался обычно в первом ряду и с неослабным вниманием слушал наших лекторов и докладчиков. Когда, по окончании, все расходились, Бухбиндер еще долго оставался в помещении, покидая его последним - уже вместе с нами. Чувствовались в нем большая тяга и не меньшая симпатия к поалейционскому движению, которому в своей "Истории" он уделил так незаслуженно мало места… И кто смог бы тогда в этом тихом мягком человеке заподозрить одного из ближайших помощников первого большевистского комиссара по еврейским делам в 1918 году С. Диманштейна?
     После январского пленума ЦК, начал впервые в Ленинграде действовать и Югенд-фербанд, не имевший здесь до того времени своей отдельной организации. Этому немало способствовал и переезд ряда югендовцев из Белоруссии, имевших уже опыт работы среди молодежи: таких, как Л. Красная - из Гомеля, П. Лиснянский и Ш. Гуревич из Витебска и некоторых других.

     Из Москвы мы получали регулярно Бюллетень ЦК, в одном из номеров которого была помещена и моя статья "Вопросы работы", намечавшая историческую преемственность в развитии нашего югендовского движения в СССР. Написав ее, я полагал, что по своей сравнительно "узкой" теме она будет использована исключительно в машинописном "внутреннем" бюллетене, и был даже несколько удивлен, увидев ее напечатанной затем и в "Еврейской пролетарской мысли". В этом же журнале были опубликованы за подписями "М. Лидин" и "Эмгер" и некоторые другие мои статьи и заметки.
     Летом 1925 года ко мне неожиданно зашел, приехавший в Ленинград, член ЦК партии Иосиф Русин и предложил - на время каникул - перебраться в Москву и поработать в секретариате Югенд-ЦК. Я так и сделал: в течение двух месяцев (июль-август), вместе с Фальковичем и Шейниным, вел всю текущую работу - переписку с местными организациями, редактирование и выпуск бюллетеня, участвовал в заседаниях ЦК. Не знаю, как много я сумел дать за этот короткий срок, но мне эта работа в самом центре поалейционского движения дала многое.

     В 1927 году, находясь на производственной студенческой практике в Москве, я имел возможность снова близко соприкоснуться с работой ЦК. В связи с кампанией за отмену смертного приговора невинно осужденным итальянским революционерам - эмигрантам в США - Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти, проводившейся в то время во всем мире, мы провели в Москве большой митинг протеста еврейских трудящихся, на котором выступили Герцбах и я. Герцбах был ряд лет одним из руководителей поалейционистской партии в буржуазной Латвии, откуда вынужден был, из-за преследований полиции, эмигрировать в СССР. В Москве он опять активно включился в поалейционскую работу. Позже, уйдя из нашей партии, он работал в аппарате Коминтерна. В период "культа" он, вероятно, не избежал общей участи…
     В Ленинграде клуб наш переехал в другое помещение на Эртелевом переулке, где мы заняли целую квартиру взамен той, которая была у нас на Невском и теперь отошла в ведение Госбанка. И в новом помещении мы очень быстро обрели свою постоянную аудиторию, и в выходные и праздничные дни клуб имени Борохова заполнялся оживленным гулом многочисленных посетителей. Еженедельно мы выпускали газету-плакат "Наш рупор", содержавшую сводку последних новостей, главным образом - из партийной и палестинской жизни. Из Варшавы почта доставляла нам аккуратно периодические издания наших польских товарищей: еженедельную газету "Арбайтер цайтунг" ("Рабочая газета") и ежемесячный журнал "Ди фрайе югенд" ("Свободная молодежь").

     Мы стали выходить под своим партийным знаменем на общегородские демонстрации в дни 1-го мая и 7-го ноября, причем в рядах нашей колонны маршировали и многие сочувствующие нам беспартийные. В официальном справочнике "Весь Ленинград" в разделе "Партийные организации", вслед за горкомом РКП(б), значился и комитет ЕКРП ("Поалей-Цион"), ставшей неотъемлемой частью общественно-политической жизни города.
     В 1924 г., в связи с созданием Комзета, ставившим своей целью привлечение евреев к земледельческому труду, В Михайловском оперном театре выступил с лекцией об аграризации евреев в СССР один из вдохновителей этой кампании А.Г. Брагин. Впервые мне пришлось его слышать еще летом 1917 г. на одном из митингов в Гомеле. Он был тогда молодым студентом и одним из лидеров "академической" организации "Гехавер". Слушать его собралась, под открытым небом, густая толпа народа, и говорил он с большим ораторским блеском. И во второй раз, когда я его слушал в Ленинграде, почти 8 лет спустя, он выступал не менее ярко, рассказывая о своей поездке по делам "Озета" за границу и о своих встречах там с рядом видных еврейских общественных деятелей.

     Многим, из сидевших тогда в блестевшем позолотой и бархатом театре, казалось, что новый "Сион" у Черного моря, в который уверовал бывший убежденный сионист Брагин, сулит еврейским массам полное обновление их жизни. Прошедшие с того времени 40 лет не оставили и следа от этих надежд. Не только ничего не осталось от возникших тогда новых поселений в районе Джанкоя, но ураганом жизни смелo и старые еврейские колонии на юге России, насчитывавшие около полутора веков существования. Не очень эффективной оказалась и более поздняя попытка создать на Дальнем Востоке очаг "еврейской государственности" в СССР: "Еврейская автономная область" в Биробиджане звучит в наши дни таким же анахронизмом, как, к примеру - Кузнецкий мост в Москве…
     В марте 1926 г. партия праздновала 20-летие своего существования. Одновременно и "Югенд" отмечал свое первое пятилетие. Мы расклеили по всему городу большое обращение Центрального комитета в связи с этой датой, напечатанное на еврейском и русском языках. У себя в клубе мы отметили этот юбилей торжественным собранием, на котором с большим докладом о пройденном пути, начиная с первых поалейционских кружков и полтавского съезда 1906 года, выступил Э. Гершензон. Истории "Югенд Поалей-Цион" было посвящено мое краткое сообщение. В читальне клуба была организована интересная выставка фотоснимков, старых революционных изданий (книг, брошюр, газет, журналов, воззваний) и разного рода партийных документов, отражавших многолетнюю и разностороннюю деятельность ЕСДРП-ЕКРП. В юбилейном номере "Еврейской пролетарской мысли" была опубликована за подписью "М. Лидин" моя статья "XX и V", посвященная обеим знаменательным датам.

     В августе того же года в Москве собрался VI партейтаг ЕКРП (П.-Ц.), прошедший в обстановке большого подъема. Единство всемирного движения левых "Поалей-Цион" было восстановлено. Екапистские ликвидаторы, начавшие в свое время с "невинной" ревизии бороховизма, полностью завершили свой ренегатский отход от его национально-революционных позиций. Сторонники берлинского ОК объединились с оставшимися верными поалейционским идеалам и традициям в едином Коммунистическом Вельтфербанде. Под знаком этого единства и его дальнейшего укрепления и развития прошла работа шестого съезда партии.

     Ему предшествовал и всесоюзный съезд югенд-организаций, на который съехалось около 50 делегатов с мест. Очень богато была представлена Украина: к тому времени наши молодежные организации покрыли собой почти весь Донбасс и некоторые другие пункты, до того отсутствовавшие в поалейционской "географии"… Любопытным было появление еврейских пионерских отрядов при некоторых наших организациях: впервые в истории еврейского рабочего движения под наши знамена пришло и третье поколение - еврейские дети. Нам - делегатам - показывали фотоснимки, запечатлевшие выстроенные на линейке шеренги мальчиков и девочек в красных галстуках, с непременными барабаном и горном. И тут же красиво оформленные стенгазеты, написанные на еврейском языке руками этих юных бороховистов, как они сами себя именовали… Нашему примеру вскоре последовали и наши друзья в Польше, где тоже возникло массовое детское поалейционское движение. Польские товарищи начали издавать даже специальный журнал для ребят, называвшийся, насколько мне помнится, "Дос пролетарише кинд" ("Пролетарский ребенок").

     Во все дни работы Югенд-съезда, а затем и VI партейтага большой зал московского клуба им. Борохова (теперь он помещался в Зарядьи, куда ему пришлось "перебраться" с Лубянки) был заполнен не только делегатами, но и многочисленными гостями - жителями столицы. Из Ленинграда на оба съезда приехала делегация в составе Гершензона, Красной и меня. В подарок обоим поалейционским форумам мы везли с собой большой световой силуэтный портрет Б. Борохова, сделанный руками одного из наших ленинградских товарищей, который во все эти дни висел в самом центре - над столом президиума.
     При выборе руководящих органов, производившимся всегда тайным голосованием, и Гершензон, и я были переизбраны в новые составы: он - партийного ЦК, я - молодежного. В Центральную ревизионную комиссию "Югенда" вошла и Красная. Съезды закончились общим банкетом, на котором и поседевшие ветераны, начинавшие свой революционный путь на заре века, и безусые юнцы, только вступившие в самостоятельную жизнь, в едином порыве пели слова поалейционской "швуэ":

     "Клянемся, клянемся, клянемся
     Мы клятвою крови и слез"…

     В решениях VI партейтага была исправлена давнишняя ошибка, допущенная нами в отношении "Гехолуца". Массовая беспартийная организация, готовившая еврейские рабочие кадры для Палестины, в лучшем случае оставалась вне поля зрения "Поалей-Цион". В ряде случаев мы даже отрицательно относились к ней: принадлежность к "Гехолуцу" исключала одновременное членство в организациях "Поалей-Цион" и Югенда.
     Этой нашей "детской болезнью левизны" неплохо воспользовались право-сионистские элементы, прочно закрепившиеся в "Гехолуце". VI съезд пересмотрел тактическую линию и признал работу в "Гехолуце" и распространение в нем нашего идейного влияния важной партийной задачей. Комитеты на местах стали направлять в местные гехолуцианские "снифы" (отделения) своих товарищей. По решению ленинградского комитета несколько наших товарищей, в том числе и я, вступило в "Гехолуц", где вместе с сочувствовавшими нам беспартийными гехолуцианцами оформились в качестве "коммунистической фракции".

     В Ленинграде "Гехолуц" имел довольно многочисленную организацию. При нем, как я отмечал уже несколько раньше, существовали две производственные точки, где халуцим проходили свою рабочую подготовку по избранной специальности ("гахшара"). Свою общественную и разъяснительную работу они проводили только в рамках организации, не вынося ее наружу, для чего у них имелось небольшое и, надо сказать, весьма невзрачное помещение. Только в особых случаях, отмечая какие-нибудь знаменательные даты, они снимали более удобное помещение, но и там ограничивались, в основном, только своей организованной аудиторией. В частности, уже в бытность мою членом "Гехолуца", день 11 адара. (годовщина героической смерти Иосифа Трумпельдора) отмечался в зале Еврейского историко-этнографического музея на Васильевском острове.

     Собралось много народа, за столом президиума - члены гехолуцианского "ваада" (комитета), один из которых начал свое вступительное слово на древнееврейском языке. Я сразу потребовал слова и после того, как мне его, наконец, дали, заявил протест от имени "комфракции" по поводу того, что в такой поминальный день игнорируется идиш - язык еврейских трудовых масс, и демонстративно используется "иврит", незнакомый подавляющему большинству собравшихся… Руководство "Гехолуца" отвергло наш протест и тогда, чтобы помешать ведению собрания на древнееврейском языке, мы пустились на своего рода обструкцию: криками "идиш, идиш" мы пытались заглушить оратора. Кончилось тем, что наша небольшая фракция покинула зал… Сейчас, 38 лет спустя, мне совершенно очевидна вся цепь бестактностей, допущенных нами в тот вечер. Не говоря уже о том, что сам "иврит" был для "Гехолуца" одним из видов его "гахшары", ибо и тогда уже он был повседневным языком палестинского "ишува", вряд ли память о героях Пэль-Хая допускала и оправдывала наше поведение на траурном торжестве, посвященном кровавым событиям 11 адара…

     А этим поведением наши политические противники в "Гехолуце" не преминули сразу воспользоваться: моим "делом" занялись в самом "Мерказе" в Москве, и - по личному настоянию главаря "Гехолуца" дона Пинеса - я был исключен из его рядов… Этим самым был положен конец и всей деятельности нашей фракции. А через несколько месяцев не стало и "Гехолуца": делегализовав его еще значительно раньше в Белоруссии и на Украине, власти в 1927 году распустили эту организацию и в РСФСР - советской республике, где он еще продолжал легально работать.

     Ту же участь разделили вскоре и "последние могикане" неправительственной еврейской общественности, насчитывавшей многие годы существования: закрыли библиотеку ОПЕ, ликвидировали историко-этнографический музей. Бившая ключом, в первые годы после свержения царизма, общественно-политическая и культурная жизнь петроградских евреев почти окончательно заглохла. Мы - поалейционисты - остались, можно сказать, в одиночестве. И это одиночество было зловещим…
     Ничто, как будто, не предвещало бури. Весь 1927 год мы продолжали нормально работать. В конце марта у нас состоялся в клубе вечер-концерт к столетию со дня смерти Бетховена, на котором я выступил с небольшим докладом о жизни и творчестве великого немецкого композитора. В виде статьи, этот доклад был опубликован затем в варшавском журнале "Ди фрайе югенд".

     В том же году, летом, мы проводили в Палестину члена комитета нашей парторганизации Кубланова. К нам он незадолго перед тем приехал из Вильно, спасаясь от цепких лап польской дефензивы, и сразу активно включился в работу ленинградской организации. Молодой рабочий парень, лет 27-ми, он насчитывал уже несколько лет работы в рядах нашей польской партии. Он был хорошим массовиком, неплохо выступал на митингах и собраниях. И несмотря на непривычность новой обстановки, в которую он попал, он как-то сразу "вжился" в нашу среду, как будто в ней и вырос… И хотя на прощальной вечеринке мы все веселились и пели, но когда провожали его на вокзале - то долго с грустью махали руками вслед убегавшему поезду, увозившему от нас так полюбившегося всем товарища… В Палестине Кубланов также продолжал свою поалейционскую деятельность.

     Весною мы принимали у себя желанного гостя - старейшего члена ЦК партии, участника ее первого полтавского съезда, соратника Б. Борохова - Соломона Абрамовича Кивина (Капелюша). Его приезд совпал с пятидесятилетием со дня его рождения. Эту дату мы отметили банкетом в своем узком товарищеском кругу, после того, как в битком набитом клубе Кивин выступил с большим докладом о современном поалейционском движении. В память о его посещении Ленинграда мы всей организацией сфотографировались вместе с юбиляром. Отдельный его снимок, сделанный одновременно, был сразу послан нами в Варшаву, где и появился в журнале "Ди фрайе югенд" вместе с теплым поздравлением наших польских товарищей.
     В первомайской демонстрации 1928 г. мы участвовали довольно внушительной колонной. Когда она проходила под своим красным знаменем мимо центральной трибуны у Зимнего дворца, нас приветствовали оттуда соответствующей здравицей.
     Ничто, как будто, не предвещало бури…

     25 июня 1928 года, часов около 10-ти вечера, к нам в квартиру зашел молодой человек в военной форме и предъявил ордер НКВД на производство у меня обыска. Последний был довольно поверхностный и непродолжительный: "гостя" интересовали, главным образом, мои партийные документы, которые он без труда нашел в ящике стола и отложил их в сторону, намериваясь взять с собой. На мое возражение, что членские билеты партии и Югенда должны находиться всегда при мне, работник НКВД с усмешкой сказал мне: "больше они вам никогда не потребуются", и тут же предложил расписаться в том, что я поставлен в известность о роспуске ЕКРП (П.-Ц.) и ЕКСРМ "Ю.П.-Ц".

     Захватив с собой оба членских билета и попутно полный переплетенный комплект всех вышедших за 8 лет номеров "Еврейской пролетарской мысли" и ее приложения на еврейском языке - "Дер пролетаришен геданк" - молодой чекист в двенадцатом часу ночи удалился. Утром я узнал, что такие же "визиты" имели место и у других руководящих поалейционистов и югендовцев. Одновременно в нашем клубе были забраны партийное знамя, печати, литература, архив, а сам клуб был опечатан. То же самое произошло в Москве и в ряде других городов.
     Так, после 11-ти лет послереволюционного легального существования, последняя - уцелевшая в СССР - еврейская рабочая партия была изгнана из политической жизни страны.
     Was nun - что же дальше? Этот вопрос встал перед нами назавтра же после описанных событий. Все члены партии и Югенда собрались у опечатанного клуба и ждали от нас - комитетчиков - решений и указаний. Никто не дезертировал, никто не бросил своего места в строю…

     Но нам, руководителям, было ясно, что дальше идти следует небольшой группой, связанной не только убеждениями, но проверенным годами взаимным доверием близким чувством локтя… Решили ждать сигнала из Москвы, а до этого воздержаться от принятия каких-либо шагов.
     Через несколько дней мы узнали, что ЦК ЕКРП апеллировал к исполкому Коминтерна, настаивая на возвращении легальности первой просоветской еврейской рабочей партии, идейно примкнувшей к 3-ему Интернационалу еще в момент его зарождения.
     Решение о роспуске "Поалей-Цион" в СССР вызвало и за его рубежами соответствующую отрицательную реакцию. Из случайно проскочившего по почте, уже после нашего закрытия, очередного номера "Арбайтер Цайтунг" мы узнали о массовых демонстрациях еврейских рабочих в Польше и в некоторых других странах. В Варшаве демонстранты собрались у здания посольства СССР и заявили энергичный протест по поводу вероломного поступка советских властей в отношении братской коммунистической партии.

     Небольшой группой мы стали собираться время от времени на квартире одного из членов ленинградского комитета - Иосифа Сомина, жившего где-то на Фонтанке. Эти встречи носили - главным образом - информационный характер, и на них собиралось не больше 7-8 человек; в основном это были: Гершензон, Махлина, Сомин, Рубашов, Борухович и я. Но и эти встречи вскоре прекратились.
     Однажды, через полчаса после нашего ухода с очередной такой встречи, к Сомину нагрянули представители НКВД, произвели тщательный обыск, а самого Сомина арестовали. Явись эти сотрудники минут на 30-40 раньше - их "улов" был бы значительно богаче…
     Сомина мы больше никогда не видели; ему дали сначала ссылку, а что с ним стало потом - в более суровое время - я и до сих пор не знаю: за истекшие с 1928 года 37 с лишним лет о нем, как говорится, ни слуху ни духу…
     Этот арест, естественно, насторожил нас. Всем показалось несколько странным то, что пришли именно к Сомину, хотя сам он был при всей своей идейной убежденности и преданности все же фигурой значительно менее заметной, чем ряд других членов организации. Закрадывалось подозрение, что дело тут не в личности Сомина, а кто-то, возможно, навел на след нашей "конспиративной" квартиры, и как раз к моменту сбора там всего нашего руководящего ядра… Решено было на несколько более длительное время прекратить всяческие дальнейшие встречи.

     Лично для себя я решил небесполезным на время совсем оставить Ленинград и перед началом нового учебного года в институте съездил на пару недель в Киев, куда меня давно уже усиленно приглашали родственники. В Киеве я имел несколько встреч с жившими там членами Югенд-Цека - Борисом Цыбульником и Левой Межиковским. Обмен мнениями показал, что у них, так же как и у нас, царила атмосфера разброда и выжидания.
     В один из дней я съездил вместе с Межиковским на могилу Бера Моисеевича Борохова, похороненного на киевском еврейском кладбище. На могиле стоял памятник из черного мрамора, поставленного екапистами в раннем периоде их появления, когда они еще не растеряли полностью свой прежний поалейционский "багаж". Вокруг памятника была красивая металлическая ограда, установленная уже позже нашей киевской организацией. Как известно, теперь прах идеолога и вождя поалейционизма покоится в государстве Израиль, куда он был перевезен в начале 60-х годов.

     В это посещение Киева мне удалось услышать одного из виднейших деятелей Советской власти, наркома просвещения и выдающегося оратора - Анатолия Васильевича Луначарского. Он выступил с платной лекцией о международном и внутреннем положении Советского Союза. Театральный зал был переполнен. Прекрасное владение речевой техникой, в сочетании с большой и разносторонней эрудицией оставили у собравшихся слушателей самое благоприятное впечатление. В одной из лож находилась и жена наркома - известная артистка Н.А. Розенель.
     В январе 1929 года в Ленинград перебрался один из зачинателей нашего "Югенда" в России Владимир Блюм, незадолго до этого женившийся на Рахили Махлиной. А вскоре у них на квартире - на Кронверкском проспекте Петроградской стороны - стал собираться небольшой поалейционский кружок. Из "соминской" группы в этом кружке остались только двое - я и Махлина. Все остальные были новые молодые товарищи, молодые - и по возрасту, и по своему поалейционскому стажу… Мое участие на сей раз было не очень активным, и на квартире у Маклиных я появлялся сравнительно редко.

     Помню, в декабре 1929 г. мы, под видом "именин", собрались отметить 12-ю годовщину со дня смерти Борохова. На столе была соответствующая для невинной семейной вечеринки сервировка (даже игральные карты были разбросаны для большего правдоподобия). И в такой непринужденной обстановке я постарался набросать перед собравшимися облик "отца" еврейского революционного социализма.
     Наступил 1930 год. В самом начале его я с большим трудом устроился на работу по специальности, которая сильно увлекла и втянула меня. И вдруг - снова арест!
     Это случилось в ночь с 7 на 8 мая. Меня доставили в Дом предварительного заключения (ДПЗ) на Шпалерной улице и поместили в общую камеру.

     Ленинградский ДПЗ в 1930 г. почти ничем не напоминал мою первую, гомельскую, тюрьму. В камере, рассчитанной на 15-20 человек, нас сидело свыше пятидесяти арестованных. Большинство вынуждено было спать на голом каменном полу, без каких бы то ни было постельных принадлежностей. Вонь от "параши" усугубляла, и без того спертый, воздух в камере. На прогулку во двор тюрьмы выпускали минут на десять раза два в неделю. Кормили плохо: небольшая пайка черного хлеба грамм на пятьсот, жидкая "баланда" два раза в день и каша - "сечка" из крупы грубого помола. Передачи разрешались, но не часто и в ограниченном ассортименте.

     Население камеры состояло, в основном, из интеллигентных людей: инженеров (недобранные "остатки" по делу "промпартии"), студентов, нарушителей границы и даже старого патера, принадлежавшего к руководящей верхушке католической церкви в СССР. Из уважения к его пожилому возрасту и сану камера предоставила ему - вне очереди - одну из немногих сохранившихся коек. С этим священником у меня вначале установились неплохие отношения. По его предложению я ночью укладывался под его более чистой койкой, а днем вместе с ним сидел на ней, пользовался ею как обеденным столом, что было значительно удобнее, чем располагаться на полу или тесниться за общим, видавшим виды столом…
     Но вскоре мой христианнейший "покровитель" проговорился, что он был одним из учеников известного юдофоба и лже-эксперта на процессе Бейлиса - Пранайтиса, о котором он отозвался, при этом, весьма почтительно, и я, естественно, предпочел отдалиться от него…
     Вместе со мной были арестованы и четверо других ленинградских поалейционистов: Рубашев, Старосельский, Лисянский и Гуревич. Всем нам инкриминировалось участие в "нелегальной организации". Продержали нас около двух месяцев и после ряда бесплодных допросов перебросили в военную тюрьму на Нижегородской улице, откуда через несколько дней всех пятерых полностью освободили. Все были восстановлены на своих прежних работах, и нам даже оплатили время, проведенное в тюрьме.

     Еще в 1928 г., через некоторое время после роспуска партии и, особенно, после ареста Сомина, для многих из нас стала ясна бесперспективность дальнейшей работы в нелегальных условиях. Как коммунистическая партия мы не могли, конечно, подобно эсерам и меньшевикам, стать на путь подпольной антисоветской деятельности. Келейная же "кружковщина" ничего не сулила, кроме частных провалов и арестов. Оправдывала ли цель эти жертвы? По опыту ранее нас делегализованных партий мы знали, что долго держаться им потом не удавалось. Органы власти из чисто "профилактических" соображений проводили огульные превентивные аресты членов таких организаций, руководствуясь при этом лишь одной единственной уликой - самим фактом былой партийной принадлежности людей.

     В беседах со мной Эля Гершензон, выдвигая эти соображения, ставил вопрос о прекращении нашей дальнейшей работы уже в 1928 году. После ареста Сомина он действительно порвал всякую организационную связь с движением, и я его ни разу не видел в течение дальнейших девяти лет, т.е. вплоть до событий 1937 года. Отход Эли, старого поалейциониста и долголетнего члена ЦК, не мог не вызвать во мне, при всей логичности его рассуждений, чувства большой горечи. А менее чем через два года спустя, я сам стал перед принятием такого же решения…
     И я его принял. При первой же встрече с Блюмом я объяснил ему почему, после десяти лет активной поалейционской работы, я вынужден последовать примеру Гершензона. Впрочем, несколькими годами позже и Блюм пришел к тем же выводам. Этому предшествовали последние репрессии в отношении наших товарищей, в том числе и его личный арест в 1934 году. Поалейционская организация в Ленинграде, не успевшая оправиться от сыпавшихся на нее ударов, окончательно распалась…

Глава 6

За лабораторным столом

     Заминка с работой из-за призыва. Лаборатория Ленхимтреста. Знакомство с С.Н. Ушаковым. Ученый и организатор. Работа с Ю.С. Залькиндом. Участие в синтезе камфоры. Печатные работы. Журналы "Природа" и "Сорена". Брошюра "Этролы". Институт пластмасс. Богушевский и Рысс. 50-летие "Народной воли". На лекции В.А. Поссе. В музее-квартире Менделе. Руководство техпропом. Ученый секретарь. Встреча с Б. Агаповым. I съезд НИТО химиков. Менделеевские съезды в Харькове (1932 г.) и в Ленинграде (1934 г.). В редсовете Химико-технического издательства. Профессор М.А. Блох. Мой интерес к истории химии. Преподавание в техникуме. Пушкинский юбилей и горьковская годовщина. Грозный канун…

     В начале мая 1929 года я закончил институт. Специальная комиссия направляла молодых специалистов по путевкам на работу. В те годы аптеки обслуживались, как правило, фармацевтами, окончившими техникум; лица же с высшим образованием направлялись, в основном, на химические должности в разные лаборатории: заводские, пищевые, судебно-химические, исследовательские. Все наши выпускники, получив назначения, приступили к работе; лишь мне пришлось, в числе немногих, остаться "за бортом". Отсрочка от призыва в армию, которой я пользовался как студент, кончилась, и осенью мне надлежало явиться в военкомат. Постоянного назначения из-за этого не давали и чтобы продержаться материально до этого времени, меня направили на платную должность студента-практиканта в лабораторию ароматического завода треста "Ленжет", где я и проработал до середины сентября

     В армию меня не взяли, зачислив в резерв "вневойсковой подготовки", что предусматривало эпизодические лагерные сборы по месту жительства. Но теперь найти подходящую работу было уже значительнее труднее. "Комиссия по распределению", завершив свое дело, прекратила существование. Устроиться самому, в условиях имевшей тогда место большой безработицы, было почти невозможно. В поисках работы люди ежедневно осаждали большое здание "Биржи труда" на Кронверкском проспекте. Часто наведывался и я туда, в течение нескольких месяцев своего вынужденного безделья.

     В первых числах января 1930 года меня вызвали в профсоюз и предложили съездить насчет работы в Центральную научно-техническую лабораторию Ленинградского химического треста, где, по имевшимся у них непроверенным сведениям, имелась какая-то свободная вакансия. Лаборатория эта находилась на территории завода "Красный химик" (бывший "Тентелевский"), за Нарвской заставой.
     Несмотря на столь отдаленное ее расположение от моего дома на Васильевском острове, я с радостью ухватился за предложенное мне место помощника лаборанта. В этой лаборатории, развившейся впоследствии в большой отраслевой научно-исследовательский институт, я проработал без малого около 8 лет - вплоть до моего ареста в 1937 году.

     Центральная научно-техническая лаборатория Ленхимтреста возникла в 1929 году по инициативе энтузиаста и пионера промышленности пластических масс в СССР - Сергея Николаевича Ушакова. Это был способнейший химик, талантливый ученый и прекрасный организатор. Мне пришлось ряд лет близко соприкасаться с ним, выполнять многие поручения, связанные с его многосторонней деятельностью, одно время быть при нем ученым секретарем, и эти годы относятся, несомненно, к моим лучшим воспоминаниям.
     Родившись в 1893 году в городе Костроме в семье преподавателя, С.Н. Ушаков получил среднее образование в Тульском реальном училище, затем окончил Михайловское артиллерийское училище и военную авиационную школу. Вспыхнувшая к тому времени мировая война явилась первой сферой применения приобретенных им знаний. Прослужив все 4 года (1914-1918) в артиллерии и в авиации, он в 1918 г. вступает добровольцем в Красную армию, где также занимает ряд командных строевых и технических должностей.

     С окончанием в 1921 году Петроградского политехнического института, начинается работа Сергея Николаевича в химической промышленности, которой он посвящает всю свою дальнейшую жизнь. В 1924 году он возглавляет на Охтинском химическом заводе в Ленинграде небольшую исследовательскую группу, выросшую впоследствии в крупный институт, работы которого сыграли столь решающую роль в деле создания совершенно новой для страны промышленности пластических масс. Возникновение ряда новых производств многим обязано годам упорной работы профессора Ушакова в области получения искусственных полимерных материалов. Им разработаны и организованы производства идитола, искусственных копалов, неолейкорита, этил- и бензил-целлюлозы, виниловых производных, искусственного волокна "винол", полимерных лекарственных соединений.

     Параллельно с этой научно-технической деятельностью, протекала и его педагогическая работа. В 1928 году он организовал и возглавил первую в СССР кафедру технологии пластмасс в Ленинградском политехническом институте, а в год моего знакомства с ним (1930) он утверждается в должности профессора Ленинградского технологического института.
     Отдельного упоминания заслуживает литературная деятельность Сергея Николаевича. Перу его принадлежат первые книги и статьи по пластическим массам на русском языке. В 1929 году выходит его книга "Искусственные смолы", в 1931 году - монография о камфоре, в 1933 г. - большая книга по пластическим массам из эфиров целлюлозы. Он был основателем и редактором журнала "Пластические массы", к участию в котором он привлек и меня с первых номеров, появившихся в 1931 году.
     Его исследования в области химии и технологии полимеров выдвинули его в первую шеренгу виднейших ученых: он был членом-корреспондентом Академии наук СССР, дважды лауреатом Государственных (Сталинских) премий, трижды удостоен высокой награды - ордена Ленина...

     За все годы моей работы в Институте Пластмасс, отношения профессора. Ушакова ко мне отличались исключительной теплотой и поддержкой. Хотя я не был среди его непосредственных лабораторных сотрудников, он всячески старался "продвигать" меня, помогал моему росту как молодого начинавшего научного работника.

     Когда в январе 1930 года я оформился на работу в лабораторию Химтреста, директором которой он был, то сам он находился в это время в заграничной командировке, знакомясь с промышленностью пластмасс в США и некоторых странах Западной Европы. Когда он вернулся в Ленинград в мае 1930 г., я сидел в тюрьме. Наше знакомство состоялось уже месяцем позже, по выходе моем из заключения. Я узнал, что еще до этого - в мое отсутствие - он перевел меня с должности помощника лаборанта на более высоко оплачиваемую работу химика-исследователя. А когда я появился снова за лабораторным столом, Сергей Николаевич предложил мне самостоятельную работу по получению синтетической камфоры из русских скипидаров.

     Эта тема давно интересовала профессора Ушакова. По его проекту, в 1930 г. был построен и пущен в Ленинграде первый советский камфорный завод, работавший на пихтовом масле. Возникал вопрос об использовании для этой цели более богатого сырьевого источника - скипидара. Была составлена бригада химиков для разработки наиболее выгодных условий осуществления весьма сложного и многоступенчатого синтеза камфоры. В эту бригаду вошел и я. Научным руководителем ее стал известный химик-органик профессор Ю.С. Залькинд, с которым я был знаком еще по Химико-фармацевтическому факультету.

     На мою долю выпал синтез промежуточного продукта - камфена, дающего при дальнейшей обработке саму камфору. Исследования, занявшие около двух лет, завершились успешно. Бюро новизны при Комитете по изобретательству выдало Юлию Сигизмундовичу и мне авторское свидетельство, в № 1 журнала "Пластические массы" за 1933 год была опубликована наша совместная статья "О синтезе камфена". Это была моя вторая научная работа. На год с небольшим раньше в журнале московского Научно-исследовательского химико-фармацевтического института "Бюллетень НИХФИ" появилась, за подписями профессора А.С. Гинзберга и моей, статья "К вопросу о строении кубебина", в основу которой легла моя дипломная работа.

     На камфене мое сотрудничество с профессором Залькиндом не остановилось. Под руководством Юлия Сигизмундовича я выполнил и опубликовал и некоторые другие работы, как то: эфиры гидрированных фенолов, получение ряда сложных эфиров адипиновой кислоты, синтез фталатов. Он был также и научным руководителем моей кандидатской диссертации, защитить которую мне помешали события 1937 года…
     Помимо экспериментальных исследований, в химической периодике 30-х годов нередко появлялись и мои научные статьи и обзоры. Их можно было встретить на страницах таких известных в свое время журналов, как "Химия и социалистическое хозяйство", "Природа", "Социалистическая реконструкция и наука ("Сорена")", "Журнал химической промышленности" и некоторых других. Более длительным и, можно даже сказать, постоянным в течение нескольких лет было мое сотрудничество и в поныне существующем ежемесячнике Академии наук СССР "Природа": в 1931-1933 г. г. там появились мои статьи и заметки по катализу, истории химии, о VI Менделеевском съезде, жизни и деятельности выдающихся химиков - Н.Н. Бекетова, Н.А. Меншуткина, Вильгельме Оствальде, А.Н. Энгельгардте.

     Я часто наведывался в редакцию этого журнала, помещавшуюся тогда на Тучковой набережной Васильевского острова, где с исключительным радушием и вниманием встречал всех сотрудников "душа" издания - ответственный секретарь редколлегии М.С. Королицкий. Его отношение к авторам, вне зависимости от их маститости и ранга, отличалось большим тактом. Сдаваемые мною материалы не подвергались, обычно, каким-либо изменениям. В крайнем случае, Королицкий мог деликатно посоветовать то или иное исправление, не настаивая, впрочем, на его обязательности. Корректурные гранки для окончательной правки и проверки автор мог, по желанию, получать на дом. Все эти "мелочи" создавали в "Природе" приятную атмосферу взаимопонимания, я бы сказал даже, высокой культурности и интеллигентности.

     Журнал "Сорена", с которым мне также пришлось одно время близко соприкасаться, начал выходить в 1931 г. по специальному постановлению ЦК ВКП (б) и был рассчитан, главным образом, на инженерно-технических и научных работников и на преподавателей ВУЗов. В состав его редколлегии входили такие видные ученые как А.Ф. Иоффе, Л.К. Мартенс, А.М. Фрумкин. Ответственным редактором его был Н.И. Бухарин, в то время находившийся уже в опале, что не мешало ему все же редактировать пока даже правительственный официоз - газету "Известия". В одном из номеров "Сорены" за 1934 г. была помещена моя обзорная статья о фурфуроле. За несколько недель до выхода этого номера я получил от лондонского ежегодника "British Plastics Year-Book" письмо с просьбой прислать им для опубликования работу, о которой они узнали из рассылавшихся предварительных проспектов журнала. В своем ответе я согласился предоставить ее английской редакции только после напечатания в Советском Союзе. И когда я им переслал потом номер "Сорены" со статьей о фурфуроле, они полностью опубликовали ее на английском языке.

     Годом раньше, в этом же журнале, напечатана была моя большая статья о пластических массах, а в № 4 за 1932 г. - заметка о немецком химике Кароле Шорлеммере, близком друге и единомышленнике Маркса и Энгельса, имя которого оказалось со временем изрядно забытым.
     Еще об одном периодическом издании мне хочется упомянуть здесь, хотя мое участие в нем было весьма кратковременным. Я имею в виду журнал "Наши достижения", созданный по инициативе Алексея Максимовича Горького; он же был и его ответственным редактором. Заведующий редакцией И. Шкапа, прося о присылке небольшого очерка, писал мне, что сделать это надо "настолько популярно, чтобы его понял самый неподготовленный читатель - не только рабочий, но колхозник". Такой очерк об искусственном эбоните ("этрол") и был напечатан в февральском номере за 1932 год. Этой же теме была посвящена и моя отдельная книжечка "Этролы - советский заместитель эбонита", вышедшая большим для того времени тиражом (10 тысяч экземпляров) в Москве, в Госхимтехиздате (1932 г.).

     В октябре 1930 г. Ленхимтрест был расформирован, и наша лаборатория перешла на некоторое время в ведение Всехимпрома Народного комиссариата тяжелой промышленности. А несколькими месяцами позже (в феврале 1931 г.) эта всехимпромовская "Центральная лаборатория пластических масс и синтетического лакового сырья" была реорганизована в "Научно-исследовательский институт пластических масс", просуществовавший почти до самой войны. Из тесного помещения на "Красном химике", разросшаяся лаборатория института переехала в новое здание на территории Ленинградского Технологического института на Международном проспекте.

     Помимо профессора. Ушакова, в нем работали и некоторые другие видные ленинградские ученые-химики: Ю.С. Залькинд, С.Н. Данилов, В.Я. Курбатов, А.А. Ваншейдт. К ним примыкала группа опытных специалистов-практиков, возглавлявшая отдельные лаборатории института, это были: Г.Д. Крейцер, И.М. Езриелев, В.О. Седлис. Из нас, молодых, выделялись уже своими несомненными способностями Э.И. Барг, А.Д. Соколов, Е.Н. Ростовский, В.К. Тетерин, Б.М. Сутин и некоторые другие.

     Я уже коснулся той заботливости, которую проявлял С.Н. Ушаков в отношении молодежи и, в частности, лично ко мне. Нередко он, бывало, вызовет меня и, сославшись на свою большую занятость, попросит заменить его на каком-нибудь совещании или написать вместо него статью, заказанную какой-нибудь редакцией. И хотя, поступая так, он явно переоценивал мои способности, мне было приятно чувствовать его преувеличенную веру в них…
     - Ничего, справитесь, - говорил он обычно в ответ на высказываемые мною опасения.
     И я старался "справиться": изучал литературу, следил за новинками, появлявшимися в мировой периодике в области органической химии и пластических масс, делал многочисленные тематические выписки.

     Неоценимую помощь мне оказывал в этом заведующий институтской библиотекой Лев Львович Богушевский. Старый, коренной петербуржец, прекрасный знаток нескольких европейских языков, человек большой скромности и не меньшего трудолюбия, он обычно сразу после просмотра новых журналов и книг, заносил их мне в лабораторию, тут же обращая мое внимание на наиболее существенное и важное в их содержании. Если материал, из-за незнания языка, был недоступен мне, то Лев Львович, по моей просьбе, переводил его на русский. Нередко, несмотря на значительную разницу в годах, он обращался ко мне за советом о приобретении новых изданий, интересовался моим мнением по поводу напечатанного или прочитанного. Постепенно наш деловой контакт принял характер большого взаимного расположения.

     В прочную личную дружбу, продолжавшуюся свыше тридцати лет, перешли и мои служебные взаимоотношения с другим работником института - С.Б. Рыссом. Выходец из еврейской интеллигентной семьи и сам юрист по образованию, он был большим знатоком и любителем художественной литературы, театра, живописи. Среди его знакомых и друзей было немало известных литераторов, актеров, художников. Сам он прекрасно декламировал и нередко выступал на клубных сценах с художественным чтением. Остроумный собеседник и большой жизнелюб, он до конца своих дней (умер от рака легкого в 1963 г., в возрасте 76 лет) сохранил ясность ума и живой интерес к людям, к книгам, к жизни…

     У нас в институте он работал начальником планово-финансового отдела и одновременно был секретарем редакции журнала "Пластические массы". Как и Богушевского, профессор Ушаков очень ценил Самуила Борисовича, который вхож был в его дом, где пользовался уважением всей его семьи.
     Когда в 1953 г., после шестнадцати лет изгнания, я вернулся из "мест не столь отдаленных", Самуил Борисович - один из немногих среди моих сослуживцев по Институту пластмасс - не побоялся встретить меня с распростертыми объятиями старого друга. Своим теплым участием он как бы старался загладить "вину" злого случайного рока… Смерть Рысса я воспринял, как тяжелую личную утрату…

     В 1931 г. мне пришлось присутствовать при ознаменовании большой исторической даты - пятидесятилетия партии "Народная воля". Торжественное собрание, созванное по инициативе "Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев" происходило, если не ошибаюсь, в Большом зале ленинградской консерватории. В президиуме сидели ветераны русского революционного движения Вера Николаевна Фигнер и Николай Александрович Морозов, брат Софьи Перовской, вдова шлиссельбуржца М.В. Новорусского, "кариец" А.В. Прибылев и некоторые другие. С докладом о знаменательном юбилее выступил руководитель "Общества" старый большевик Иван Адольфович Теодорович. С краткими воспоминаниями выступили и участники героического периода революционного подполья, которых многочисленная аудитория встречала бурной овацией. Когда седой, как лунь, брат Перовской рассказал о своей знаменитой сестре и ее участии в убийстве императора Александра Второго, весь зал, как один человек, поднялся с места, чествуя память героев первого марта 1881 года.

     Через пару лет после этого мне довелось впервые увидеть и услышать Владимира Александровича Поссе, известного в свое время публициста и редактора первых легальных марксистских журналов в России. Незадолго перед этим Владимиру Александровичу исполнилось 70 лет, и его лекция, на которой я присутствовал, была посвящена этому почтенному отрезку прожитой жизни. В его ярких воспоминаниях ожили образы многих выдающихся людей, с которыми ему приходилось близко общаться, таких как Г.В. Плеханов, В.И. Засулич, В.И. Ленин, Максим Горький, Скиталец, Леонид Андреев, Е.Н. Чириков и другие. Его воспоминания вышли отдельной книгой под названием "Мой жизненный путь", но она давно уже стала библиографической редкостью.

     Летом 1933 г., путешествуя по Черноморскому побережью Крыма и Кавказа, я впервые заглянул в Одессу - город славных революционных и литературных традиций, имевший для меня еще и дополнительный интерес как многолетняя "резиденция" многих зачинателей нашей новоеврейской литературы: Менделе, Бялика, Равницкого, Ахад-Гаама, Фруга, Клаузнера, Фришмана, Бен-Ами… В описываемое время от шумевшей некогда "еврейской" Одессы осталась всего лишь мемориальная квартира, где жил и умер Менделе Мойхер-Сфорим и где потом был создан музей его памяти. С трудом разыскав ее, я застал этот "музей" на замке. Пришлось разыскать заведующего (он же и единственный работник музея), и когда я извиняющимся тоном стал было просить его показать мне - как приезжему - музей, он с большой радостью и охотой открыл помещение, водил меня по комнатам, показывал и объяснял все выставленные экспонаты, связанные с жизнью и творческой деятельностью "дедушки еврейской литературы". По тому запустению, которое чувствовалось в этом сборище реликвий, не трудно было догадаться, что музей этот, в сущности, был предоставлен исключительно заботам его энтузиаста-заведующего. Провожая меня после осмотра, он не мог скрыть своего большого огорчения по поводу прозябания этого единственного еврейского литературного музея в стране, о котором даже в самой Одессе знали лишь очень немногие…

     Среди резерва молодых работников, которых Сергей Николаевич имел в виду при разного рода выдвижениях, значился, по-видимому, и я. Во всяком случае, кандидатура моя всплывала нередко при появлении какого-нибудь нового участка работы. Так было, например, в 1932 г., когда стали организовываться сектора технической пропаганды. Первым заведующим этим сектором у нас в институте был назначен я. При этом Сергей Николаевич знал и о моем политическом прошлом (я открыто писал об этом во всех анкетах) и о том, что за это самое "прошлое" я, уже работая у него в институте, просидел пару месяцев за решеткой…

     Так как руководство Техпропом часто отрывало меня от основной работы химика-исследователя, то я старался поскорее подобрать себе преемника, а когда это удалось, то скоро за этим я все же получил новое "побочное" назначение: стал ученым секретарем института. Уже в июне 1937 г., буквально за 10 дней до своего нового - третьего по счету - ареста, мне было предложено стать начальником вновь организуемого при институте Бюро научно-технической информации. Эта работа связана была с заграничной патентной литературой, с расшифровкой ряда промышленных секретов и, на фоне уже разгоравшихся тогда мрачных событий, меня очень мало прельщала… С большим трудом мне удалось отбояриться от навязываемой "нагрузки", хотя она была, при всем своем риске, весьма интересна по характеру, да к тому же сулила и улучшение материальных условий.

     В бытность мою ученым секретарем мне пришлось однажды оказаться в роли "гида" у известного писателя-очеркиста Бориса Николаевича Агапова. Он тогда сильно интересовался пластмассами и готовил материалы для своей книжки "Материя для сотворения мира". Приехав для этой цели в Ленинград, он захотел познакомиться с Охтинским химическим комбинатом, и я по просьбе Сергея Николаевича Ушакова сопровождал Агапова в поездке туда и в ознакомлении с его цехами и их продукцией.
     Иногда мне приходилось играть роль своеобразного "пресс-атташе" института. К нам часто обращались представители газет с просьбой рассказать на их страницах про новые синтетические материалы и о работе самого института пластмасс. Все они, обычно, направлялись Ушаковым ко мне. Так появились мои статьи и заметки о достижениях института в "Ленинградской правде" (4.XI.31 г.), в газетах "За индустриализацию" и "Техника" (орган ВСНХ СССР), в центральной (московской) "Правде". В марте 1934 г. я получил уже непосредственно из Москвы - от редакции "Известий" за подписью Н. Бухарина письмо с предложением систематически освещать в этой газете научно-технические достижения в СССР и за границей.

     В том же 1934 г. мне пришлось лично услышать Бухарина, бывшего при Ленине одним из большевистских лидеров и даже теоретиком партии. Выступил он на II Всесоюзной конференции по планированию научно-исследовательской работы в тяжелой промышленности, делегатом которой я был. В Колонном зале Дома союзов собрался цвет советской науки. Доклады по отдельным отраслям ее читали академики А.Е. Ферсман, А.Ф. Иоффе, Н.Д. Зелинский, И.М. Губкин, А.Н. Фрумкин и некоторые другие. Неожиданно интересным для меня оказалось выступление профессора (впоследствии тоже академика) Александра Ивановича Некрасова (из ЦАГИ). Так как он должен был говорить о работах в области математики - дисциплины меня почти не интересовавшей и "сухой" вдобавок, то я собирался пропустить его доклад и использовать это время для прогулки по Москве. Но тут некоторые делегаты стали уговаривать меня остаться и убедиться, во что превращается "сухая" математика в устах такого лектора, как Некрасов. Я остался и не пожалел: сидел как зачарованный, стараясь не пропустить ни одного слова из блестящего литературно отточенного доклада, которому мог бы позавидовать самый талантливый популяризатор.
     В последний день конференции мы ждали Народного комиссара Серго Орджоникидзе и Бухарина. Приехал только второй; его выступление, продолжавшееся около двух часов, было критически остроумным и выслушано с большим интересом.

     Незадолго перед этим (в декабре 1933 г.) я, в качестве делегата из Ленинграда, принимал участие в 1-м Всесоюзном съезде Научного инженерно-технического общества химиков, на котором мне довелось впервые услышать Глеба Максимилиановича Кржижановского. На съезде выступали также и видные ученые-химики: В.С. Лебедев (изобретатель синтетического каучука), А.Е. Фаворский, Н.Ф. Юшкевич, Н.Н. Ворожцов. Съезд официально оформил существование НИТО химиков и избрал правление и ревизионную комиссию этой новой общественной организации.
     Годом раньше, в составе ленинградской делегации, мне посчастливилось присутствовать на VI Всесоюзном Менделеевском химическом съезде в Харькове. Менделеевские съезды зародились через несколько месяцев после смерти великого русского химика Дмитрия Ивановича Менделеева. До революции имели место два таких съезда - в 1907 и 1911 годах. На IV съезде в Москве в 1925 г. с докладом "Д.И. Менделеев и марксизм" выступил, по поручению Советского правительства, Л.Д. Троцкий.

     Шестой Менделеевский съезд был самый многолюдный из всех предыдущих: в нем приняло участие свыше 3 000 делегатов. Достаточно сказать, что одна наша ленинградская делегация насчитывала около 250 человек. Для нее был предоставлен до Москвы отдельный поезд, отошедший вслед за "Красной стрелой". Когда мы около девяти часов утра приехали в столицу, то на привокзальной площади нас ждала большая группа московских химиков, устроившая нам очень теплую встречу. В тот же день, вечером, специальный состав "Голубого экспресса" повел нас, ленинградцев, дальше. В Харькове мы также окружены были вниманием и заботой. Дежурившие у вокзала студенты развозили прибывших со всех концов страны делегатов по гостиницам.
     25 октября 1932 г. в оперном театре имени Шевченко состоялось торжественное открытие съезда, который от имени Украинского правительства и ЦК большевиков Украины приветствовал председатель Совнаркома УССР - Влас Яковлевич Чубарь. На первом же пленарном заседании с большим докладом на тему "Социалистическое строительство и химия", выступил нарком просвещения УССР и председатель оргкомитета съезда - В.П. Затонский.

     Основная работа съезда, развернувшаяся в так называемых "колоннах" (секциях), была посвящена детальному рассмотрению отдельных вопросов химической науки и техники. На заседаниях "колонн" были заслушаны десятки сообщений. Две работы по органическому синтезу были представлены профессором Ю.С. Залькиндом и мною.
     На съезде работала также комиссия по истории химии, которой руководил профессор М.А. Блох. Знавший меня по Ленинграду и знакомый с моими дебютами в этой области, Макс Абрамович Блох привлек меня участию в своей комиссии, возложив на меня при этом функции ее секретаря…
     По окончании Менделеевского съезда, его участникам была предоставлена возможность съездить в Запорожье и осмотреть тогдашний гигант советской энергетики - Днепрогэс.
     Решением VI съезда, седьмой Менделеевский был созван в Ленинграде в 1934 г. - к столетию со дня рождения творца периодической системы элементов. На нем я присутствовал в качестве гостя. Помню торжественное заседание, состоявшееся 8 февраля в Большом зале ленинградской филармонии. За столом президиума сидели президент Академии наук - А.П. Карпинский, академики И.П. Павлов, С.И. Вавилов, А.А. Байков, вдова великого химика - художница Анна Ивановна Менделеева и многие другие.

     Хотя я не был официальным делегатом VII съезда, профессор Блох и на сей раз "шефствовал" надо мною, стараясь максимально вовлечь меня в "кулуары" этого большого форума. На съезде присутствовали многие именитые гости из-за рубежа. Уже в работе харьковского съезда в 1932 г. приняли участие некоторые крупные иностранные ученые, в том числе и известный немецкий специалист в области целлюлозы - профессор Курт Гесс. На ленинградском съезде их было значительно больше. С некоторыми из них (известным органиком и историком химии Паулем Вальденом, финским ученым, впервые осуществившим полный синтез камфоры - Густавом Комппа и супругами Вальтером и Идой Ноддак, открывшими в 1925 г. элемент рений) Макс Абрамович меня лично познакомил.
     По своим научно-практическим результатам VII Менделеевский съезд уступал все же предшествующим: это была скорее помпезная юбилейная встреча, приуроченная к столетию Менделеева и прошедшая вся под знаком этой знаменательной даты.

     Макс Абрамович Блох был, пожалуй, в свое время крупнейшим советским историком химии. И некоторые другие (например, профессор Политехнического института Б.Н. Меншуткин) писали на эту тему, но это был для них "побочный" вид деятельности, которым они занимались в дополнение к своей основной работе. И только М.А. Блох был историком par excellence.
     История химии была его основным научным поприщем, на котором он и получил всеобщее признание, став непререкаемым авторитетом в этой области.
     Разносторонне эрудированный, большой книголюб - он стоял у колыбели советской химической книги, отдавая ее развитию все свои знания и богатый опыт до конца своих дней. Эти качества его натуры способствовали и нашему близкому знакомству, начавшемуся в 1931 г. и продолжавшемуся ряд лет. Он возглавлял тогда Государственное химико-техническое издательство (Ленхимтехиздат), в редакционный совет которого я входил как представитель института пластмасс. Раза 2-3 в месяц мы собирались на заседания в кабинете Макса Абрамовича на Невском проспекте, где помещалось издательство. Среди членов редсовета я был наиболее молодой и наименее примечательный: в него входили, помимо самого Блоха, такие крупные ученые, как А.Е. Порай-Кошиц (органические красители), В.Я. Курбатов (физико-химик и, кроме того, большой знаток и историограф старого Петербурга), В.Г. Хлопин (химия радия и редких металлов). Все это придавало нашим заседаниям своеобразный интересный характер: деловые обсуждения сменялись остроумной беседой, увлекательными рассказами о выдающихся предшественниках и современниках, а иногда и страстными спорами, ничего общего не имевшими порой с повесткой дня. И тогда кабинет нашего "строгого" хозяина напоминал больше литературно-научный салон, в котором я черпал для себя немало полезного и любопытного…

     В 1933 г. издательство отмечало 15-летие своего существования. По этому поводу в Доме ученых (на набережной Невы, недалеко от Дворцовой площади) состоялся товарищеский банкет, в котором приняли участие члены редсовета, редакторы и технические работники издательства, а также небольшая группа приглашенных, среди которых был и президент Академии наук А.П. Карпинский. Несмотря на свой преклонный возраст (ему шел тогда 87-й год), Александр Петрович произнес за столом очень живой спич, поблагодарив заведующего издательством профессора Блоха за регулярную присылку всех выпускаемых книг, что - по его словам - "сильно способствовало повышению квалификации" академика…

     Это развеселило всех собравшихся, дружными аплодисментами приветствовавших главу советской науки. Посидев с нами еще около часа, Александр Петрович трогательно распрощался со всеми и уехал домой, куда - по просьбе Макса Абрамовича - мне довелось проводить его…
     Несмотря на то, что руководство Химтехиздатом отнимало у Макса Абрамовича немало времени, он вел и весьма продуктивную литературную деятельность. Его статьи по истории химии часто появлялись в печати у нас и за границей. Отдельными изданиями вышли его работы: "А. Лавуазье", "Краткие очерки по истории химических открытий", единственный в своем роде на русском языке двухтомный биографический справочник "Выдающиеся химики" и некоторые другие. Большинство своих публикаций профессор М.А. Блох дарил мне с соответствующей авторской надписью. Некоторые из них сохранились у меня по сей день.

     Значительно реже и мне удавалось пересылать ему авторские оттиски своих работ, посвященных истории химии. Сначала это были небольшие статьи в журналах о замечательных, иногда забытых уже, химиках: Н.Н. Бекетове, Н.А. Меншуткине, Н.Н. Зинине, К. Шорлеммере, Ф.Ф. Бейльштейне и других. Затем - более обширные работы, посвященные в основном истории возникновения и развития промышленности пластических масс. С сообщением на эту тему я выступил в 1936 г. в Ленинградском отделении Института истории науки и техники Академии наук СССР. В том же году, в 9-м выпуске "Архива истории науки и техники" был напечатан мой небольшой очерк "К истории пластических масс".
     Вскоре за этим С.Н. Ушаков предложил мне написать для отдельного издания более подробную книжку по истории пластмасс, а профессор Блох поддержал это, согласившись выпустить ее в своем издательстве. Я с жаром принялся за работу и весной 1937 г. сдал уже готовую рукопись книги "Очерки по истории пластических масс", размером в 5 печатных листов. Рецензенты (профессор Б.Н. Меншуткин и профессор М.А. Блох) дали, в общем, положительную оценку, и рукопись вернулась ко мне для незначительных исправлений.

     Но книга, представлявшая собой плод многолетних кропотливых поисков, так и не увидела свет: ее автор, через пару месяцев сам вышел в "тираж" образца 1937 года… А вернувшись много лет спустя в Ленинград, я уже не застал Макса Абрамовича в живых: его не стало в 1941 году.
     Научная работа в институте и литературные выступления в печати во многом обусловили и проявление третьего вида моей деятельности: лекторско- педагогической. И в этом отношении я так же много был обязан С.Н. Ушакову, "опекавшему" мои первые шаги на этом поприще.
     В течение ряда лет я был лектором Ленинградского областного Дома техники, по заданиям которого прочел десятки лекций о пластмассах в учреждениях, конструкторских бюро, учебных заведениях. Иногда отдельные заводы и фабрики обращались непосредственно ко мне с просьбой провести у них с рабочими или специалистами (ИТР), курс специального "техминимума" или цикл лекций по пластмассам.

     Несколько раз мои лекции транслировались по ленинградскому радио, в студии которого я выступал перед микрофоном
     В 1932 г. я стал преподавать на вечернем отделении Ленинградского химико-технологического техникума им. Д.И. Менделеева, где читал студентам выпускного курса специальную технологию пластических масс. Работа эта меня очень увлекала, я тщательно готовился к лекциям, и молодая аудитория проявляла к ним повышенный интерес. Занятия в техникуме я продолжал до конца 1936-37 учебного года.
     Почти за все 8 лет моей исследовательской работы в Институте пластмасс, я принимал посильное участие и в общественной жизни его. У нас была большая профсоюзная организация, насчитывавшая несколько сот человек. При ней работала довольно многочисленная инженерно-техническая секция (ИТС), объединявшая дипломированных специалистов. Значительными по своему составу были и две другие наши общественные организации: Секция научных работников и Научно-техническое общество химиков. С каждой из них меня связывало длительное активное членство. Несколько раз я избирался в местком профсоюза и членом бюро ИТС. По "традиции", установившейся еще со студенческих лет, я работал и в редколлегии стенгазеты.

     Редко какое-нибудь культурное мероприятие обходилось у нас без Самуила Борисовича Рысса, который, в свою очередь, обязательно привлекал уже и меня. Мы с ним всегда "кооперировались" в составлении того или иного выступления, проявляя - иногда при этом немало выдумки и изобретательности.
     Исключительно удачно прошли у нас пушкинские торжества в феврале 1937 г., в связи со столетием со дня его гибели. Лекция о великом поэте, прочитанная мною, сопровождалась на всем своем протяжении художественной декламацией ("Памятник", отрывок из "Медного всадника" - в прекрасном исполнении самого Рысса) и пением романсов и оперных арий на слова Пушкина самодеятельными вокалистами из нашей же среды. Эта программа так понравилась собравшимся зрителям, что мы ее потом повторили для старшеклассников подшефной средней школы и перед курсантами тоже подшефного нам военного училища в Детском Селе, переименованном вскоре в город Пушкин. В последнем мы выступали на площадке перед лицеем, где протекали юные годы поэта. Народу собралось много, приходили целыми семьями. Дружные аплодисменты и частые возгласы одобрения говорили о том, что публика осталась довольной. Командование училища пригласило нас затем к себе на ужин, где к нам проявили чувства самой искренней благодарности и, наконец, поздним вечером отвезли на машине обратно в Ленинград.
     Окрыленные успехом, мы подготовили и показали в июне специальную горьковскую программу - к первой годовщине смерти Алексея Максимовича. И в данном случае моя лекция об основоположнике пролетарской литературы иллюстрировалась чтением его отдельных произведений ("Песня о соколе", "Буревестник", "Макар Чудра"), мастерски выполненном все тем же Самуилом Борисовичем.

     В конце того же июня я был немало удивлен, когда в лабораторию, где я работал, зашла секретарь парторганизации института А.В. Егорова и попросила меня подготовить доклад о новой (как ее тогда называли "сталинской") конституции СССР. Я попробовал отказаться, сославшись на то, что я - беспартийный, и не уверен, справлюсь ли с такой сугубо политической темой. Но Анна Васильевна была неумолима. "Мы это все продумали, - сказала она мне. - Партия доверяет Вам и мы уверены, что Вы с этим справитесь лучше других. Литературой для подготовки мы Вас обеспечим". И действительно, на завтра она занесла мне пачку книг и брошюр о конституциях зарубежных стран, а через пару дней на всех четырех этажах нашего здания висели большие афиши о моем докладе, назначенном на 7 июля 1937 г. в актовом зале Технологического института. Собрание это намечалось провести с особой торжественностью, как бы наперекор всему тому, что имело уже место в жизни и что шло вразрез с теми высокими принципами свободы, которые были начертаны и в новой советской хартии. Дамоклов меч занесен был и над головой самого докладчика: в каком-то из "черных списков" фигурировало и мое негромкое имя, дни мои на свободе были сочтены...

(продолжение следует)