Gerchikov1.htm

     Интерес к политике. ГЕКНАС. Новые, революционные веяния. Знакомство с социалистической литературой. Выбор пути. У истоков поалейционского молодежного движения. Первые гомельские югендовцы: Гирш Фалькович, Лейзер Генкин, Лия Красная. Авиаторы Балаховича. Мобилизация. В коммунистическом батальоне. Первая листовка. Приезд З. Абрамовича. Учредительная конференция. По организациям Гомельщины. Рабочие конференции. Поездка Москва-Киев. Витебская конференция. Издание журнала. 2-я Всероссийская конференция в 1922 году. Первый арест.

     В 1920 году я связал себя с еврейским рабочим движением. Но туда меня привела не прямая дорога, а сложный извилистый путь почти трехлетних исканий и раздумий…
     Политикой я стал интересоваться рано. Толчком к этому послужило первое крупное при моей жизни событие - дело Бейлиса, за которым я, - при своем десятилетнем возрасте, - довольно внимательно следил по газетам. Интерес к прессе не исчез и после процесса.
     Из газет я подробно узнавал обо всех последующих событиях в стране: начале и ходе первой мировой войны, заседаниях и речах депутатов 4-й Государственной думы, убийстве Распутина и о многом другом.
     После Февральской революции этот интерес стал, естественно, проявляться еще активнее. Я усердно посещал митинги, с жадностью зачитывался агитационной литературой, хлынувшей потоком после отмены царской цензуры.

     Я стал снова интересоваться еврейской литературой, которую с момента поступления в гимназию полностью забросил. Значительно забыв древнееврейский язык и плохо зная литературный идиш, я начал теперь заново знакомиться с произведениями еврейских писателей по имевшимся на русском языке переводам. Библиотека ОПЕ, абонентом которой я был, располагала богатейшим фондом подобных изданий. Впервые, как следует, я познакомился с творчеством Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема, Переца, Бялика, Фруга, Шолом Аша, Бен Ами, Ан-ского, Израиля Зангвиля и многих других. Заодно была прочитана и "еврейская тематика" нееврейских писателей: "Еврейские мелодии" Байрона, "Айвенго" Вальтера Скотта, "Даниил Деронда" Джорджа Элиота, "Уриель Акоста" Гуцкова, "Меир Эзофович" Элизы Ожешко, пьеса Е. Чирикова "Еврей", отдельные рассказы В.Г. Короленко, Максима Горького и некоторых других.
     Не осталась в стороне и публицистика: книги и статьи Теодора Герцля, Макса Нордау, Ахад-Гаама, В. Жаботинского Д. Пасманика и других. Все это сильно способствовало росту моего национального самосознания и направляло мою юношескую энергию в определенную сторону.
     Я стал подумывать об организации кружка учащейся молодежи. Во второй половине 1918 г. такой кружок был создан; в него вступили 10-12 моих одноклассников. Моим ближайшим помощником по руководству этой группой был Давид Фиглин, с которым мне пришлось и в дальнейшем встречаться на общественной работе.

     Свой кружок мы назвали "Ехиэль" - в память о недавно скончавшемся лидере русских евреев Е.В. Членове. Со стороны никто не помогал нам. Мы сами собирались вместе, знакомились с литературой, читали разные русско-еврейские периодические издания ("Рассвет", "Еврейская жизнь", "Еврейская старина"), попадавшие к нам из Киева, Одессы и нередко - из Москвы и Петрограда. Кружок этот просуществовал недолго. Большинство его участников - четырнадцати-, пятнадцатилетние мальчики - не проявляло особого энтузиазма, и "Ехиэль" распался.
     Эта первая неудача не расхолодила меня, и в начале 1919 года удалось организовать другой, на сей раз более жизнеспособный кружок, которому мы присвоили и более длинное название: "Гомельский еврейский кружок национального самосознания" (ГЕКНАС). Учитывая опыт недавнего прошлого, мы уже не полагались только на свои собственные силы, а связались с местной организацией "Цеире-Цион", которая выделила в помощь нам одного из своих самых способных товарищей - Моисея Цылова. Имя это было довольно известно в городе, по его частым публичным выступлениям, и лекции, которые он стал читать у нас (преимущественно на русском языке) по еврейской литературе и истории начали привлекать все большее число молодых слушателей. Ряды наши росли, мы сняли специальное (хоть и весьма скромное) помещение, которое переоборудовали под небольшой клуб. Вскоре в наш кружок влилась большая группа девушек, до того самостоятельно проводившая работу аналогичную нашей. Вожаком этой группы была Лия Красная - умная начитанная девушка, обладавшая к тому же и значительными организаторскими способностями, поставившими ее сразу у руля ГЕКНАС'а - теперь уже довольно многочисленной и заметной в Гомеле организации. Избранная в комитет этой организации (где, помимо нее, с первого дня работали Давид Фиглин, Зяма Шмулевич и я), она очень скоро проявила отмеченные выше качества.

     При кружке у нас функционировала небольшая библиотека с книгами на еврейском, древнееврейском и русском языках. Наш маленький клуб, заботами влившихся девушек, приобрел более уютный и нарядный вид. Этому немало способствовали и двое парней - гекнасовцы Абрам Черняк и Либерман. Оба были неплохими художниками. Либерман имел даже несомненное профессиональное дарование в этой области. Мастерски нарисованный им портрет Шолом-Алейхема был дорого продан с аукциона на вечере, устроенном нами (совместно с "Цеире-Цион") в память о народном писателе. Вечер этот привлек много народа. С докладами о Шолом-Алейхеме выступил Эля Фалькович, затем силами самодеятельности поставлены были 2-3 одноактные пьески из его литературного наследства.
     В здании "Бет Ама" кружок наш удачно провел специальный детский утренник. Большой зал был переполнен детьми, молодежью, родителями. После моего вступительного слова началась художественная часть: пение, декламация, инсценировки, оформленные все тем же Либерманом, выступление хора. Все мы - организаторы и участники этого утренника - были награждены долгими аплодисментами собравшихся: такой утренник проводился в Гомеле впервые.

     Организовали мы под вывеской ГЕКНАС'а и лекцию приехавшего в Гомель известного литератора и критика - Натана Быстрицкого. Он уже приезжал годом раньше и прочел тогда лекцию о Бялике, прошедшую с исключительным успехом. Выступал он на безукоризненном русском языке, в изящной, я бы сказал, "профессорской" манере, но не сухой, а живой и приподнятой. Когда я, лет десять спустя, услышал впервые А.В. Луначарского, мне тут же, по ассоциации, припомнился Быстрицкий: что-то общее было в их стиле и форме выступления.
     Для лекции, проведение которой связано было со значительными расходами, мы сняли большое помещение клуба имени К. Маркса. Все билеты были распроданы чуть ли не за один вечер, в день лекции публика буквально атаковала двери клуба. И на сей раз Н. Быстрицкий оправдал надежды слушателей. Творческий облик "второго Бялика" - Саула Черниховского (лекция была посвящена ему), вырос перед аудиторией во всем величии своего поэтического таланта.
     Вскоре у ГЕКНАС появился и младший "брат": уехавший к себе на родину в местечко Корма (на той же Гомельщине) Черняк, организовал там такой же кружок, вступивший с нами в тесный контакт. Вместе с сообщением об этом, мне лично Черняк прислал нарисованный им удачный портретик народовольца Андрея Желябова.

     Время, однако, не стояло на месте. А вместе со временем росли и менялись и мы - современники. Приблизительно год спустя, я - организатор и руководитель ГЕКНАС - стал ощущать какую то неудовлетворенность работой своего "детища", а это в свою очередь породило и некоторый отход от своих прежних идейных позиций.
     Пока мы, юноши и девушки, занимались в своем кружке одними лишь еврейскими проблемами, за его стенами разворачивалась огромная всемирно-историческая борьба двух миров. Советы крепли и развивались. Разутая и раздетая, полуголодная страна, под красным знаменем Октября, успешно отражала бешеный натиск внешней интервенции и внутренней контрреволюции. Стоять и дальше в стороне от этой великой схватки нельзя было: в ходе ее решались судьбы и еврейского народа, и десятков других народов, населявших Россию.
     С кем мы и на чьей стороне? Этот вопрос все чаще и больше волновал меня. Я стал интересоваться социалистической литературой, историей революционного движения в России и заграницей, программой стоявшей у власти коммунистической партии. Маркс и Энгельс, Каутский и Плеханов, Ленин и Роза Люксембург - все это читалось и перечитывалось, заставляло думать и переоценивать…
     Лозунги классовой борьбы и диктатуры пролетариата уже не смущали мое национально-демократическое кредо. Для меня все очевиднее становилось, что своему многострадальному народу я должен служить под знаменем социализма, под знаменем Октябрьской революции.
     С такими настроениями я уже не только не мог возглавлять ГЕКНАС, но даже оставаться в его рядах, и в начале лета 1920 года я покинул этот кружок.

     После вторичного установления советской власти в Гомеле в конце 1918 года, наряду с уже существовавшим "Союзом учащихся", был создан - в противовес ему - "Союз учащихся интернационалистов" (СУИН), руководимый комсомолом. Как только суиновцы узнали о моем выходе из ГЕКНАС, они стали упорно звать меня к себе. Среди первых гомельских комсомольцев было немало товарищей, хорошо знавших меня и уже не раз делавших попытки вовлечь меня в свои ряды. Я все же не торопился сделать свой новый политический выбор: при всех своих новых настроениях, я еще чувствовал кровную связь с недавним прошлым. Для меня ясно было, что следует не заменить старое новым, а перебросить между ними прочный мост…
     Как-то в городе проходила конференция СУИН'а.
     Я не состоял в этом Союзе, но все же решил пойти на ее открытие. Когда я зашел в зал, заседание уже шло, и я постарался незаметно сесть в одном из рядов. К моему удивлению, председательствующий - заведующий школьным отделом горкома РКСМ - громко пригласил меня в президиум и тут же предоставил мне слово для выступления. Позже он оправдывал свой "экспромт" тем, что хотел этим показать делегатам конференции "развал" обособленной еврейской организации учащихся и переход ее "главного лидера" на интернационалистские позиции…

     Приблизительно к тому же времени относится мое первое и, для того возраста, довольно основательное знакомство с учением анархизма. Этим я обязан был своему однокашнику по школе - Снежко. Белорус по национальности, он ничем особенно у нас в классе не выделялся. Несколько раз он пытался ближе сойтись со мной, но дело это не клеилось как-то. А вскоре он устроился куда-то на работу, и я его совсем потерял из виду.
     После моего выступления на конференции учащихся-интернационалистов, присутствовавший на ней Снежко подошел ко мне и очень тепло поздоровался со мной. Он стал часто бывать у меня дома, сообщил, что увлекся анархизмом и, за отсутствием в Гомеле соответствующей организации, связался с их легальным тогда центром в Москве. Не скрыл он и цели своих частых визитов ко мне: он думал обратить меня в свою "веру", а затем приступить к созданию в городе анархистской группы. При этом он говорил, что особенно рассчитывает на мой "ораторский талант и организаторские способности". Хотя я ему сразу высказал сомнение в успехе его "вербовки", он все же стал приносить мне уйму литературы: журналы, брошюры, сочинения М.А. Бакунина, П.А. Кропоткина, Энрико Малатесты и некоторых других видных идеологов анархо-синдикализма. Но помимо чисто познавательного интереса, эти произведения не вызывали у меня ничего другого. Убедившись, что я "неисправимый" марксист, Снежко оставил меня в покое. Вскоре он вообще исчез с горизонта.

     Еще в самом начале первой мировой войны, учась в гимназии, я близко сошелся с двумя одноклассниками - Гиршем Фальковичем и Лейзером Генкиным. Особенно я подружился с первым, хотя по своим характерам мы были диаметрально противоположны друг другу. Я был экспансивен, Гирш - несколько флегматичен; я сравнительно быстро решал встававшие передо мной "проблемы", Гирш любил пофилософствовать и изрядно продумать их… И все же мы дружили, часто ходили друг к другу, а в 1920 г. оказались на одном политическом пути.
     Случилось это так. Через некоторое время после ухода из ГЕКНАС'а, я стал подумывать о создании в Гомеле еврейского социалистического кружка молодежи. Этой мыслью я поделился с Гиршем, и встретил в нем поддержку своей идеи. Так как на пустом месте создать такой кружок было очень сложно, мы решили, для начала, попробовать, не удастся ли "переделать" ГЕКНАС, и летом 1920 г. мы с ним оба вступили в его ряды.
     ГЕКНАС'ом в то время руководила Л. Красная, которая очень быстро разгадала наши намерения, и при одной из первых наших попыток "протащить" на общем собрании резолюцию с революционными социалистическими лозунгами, она тут же предложила собранию исключить нас как "несогласных с целями и платформой кружка".

     После нашего исключения из ГЕКНАС, мы на время оставили свои организационные попытки, но при встречах продолжали обсуждать этот вопрос и строить планы на дальнейшее. Привлекли к этому делу Генкина и еще нескольких юношей, образовалась целая "инициативная группа".
     В самом ГЕКНАС'е тоже началось "брожение". Как ни старались его цеире-ционские опекуны поплотней закрыть все окна и щели, революционный ветер с улицы находил поры для своего проникновения. И осенью того же 1920 года, буквально через пару месяцев после нашего исключения, ГЕКНАС распался и перестал существовать. Больше того, некоторые из его бывших активистов, во главе с Красной, связались с нашей "инициативной группой"
     Для нас было ясно, что нам в первую очередь надлежит связаться с какой-нибудь еврейской рабочей партией. Я с Фальковичем имели ряд бесед с руководителями гомельского Бунда и "Фарейнитте". В комитете последней нас принял Уфрихтиг, сильно заинтересовавшийся нашей группой. Эти беседы дали, однако, отрицательный результат. В ходе них мы убеждались в приспособленчестве и половинчатости программных требований этих партий, а также в том, что они и сами-то уже "дышат на ладан"…
     И мы направили свои стопы в наименее заметную в то время в городе - Еврейскую социал-демократическую рабочую партию (Поалей-Цион).

     Самая последовательная еврейская рабочая партия, подлинная представительница революционной социал-демократии на еврейской улице, в Гомеле была всегда весьма немногочисленной. Легче, видимо, было схватить "бойкие" конъюнктурные однодневки-лозунги Бунда, чем развернутую программу (минимум и максимум) борьбы за национальное и социальное освобождение, связанной, порой, с весьма отдаленной перспективой… К тому же расколы в 1919 и 1920 г.г., приведшие к образованию ЕКП (П.-Ц) и уходу ряда видных партийных деятелей, еще более ослабили поалейционское движение.
     Еще до нас, в конце 1919 г., порвавший с ГЕКНАС'ом З. Шмулевич пытался создать молодежную поалейционскую организацию, но тогда эта попытка не увенчалась успехом.
     Только в октябре 1920 года наша группа, впервые в России, создала такую организацию. Гомельские поалейционисты, к которым мы обратились, встретили нас на первых порах с приветливой сдержанностью. В Гомеле тогда работал член ЦК Эля Гершензон, посоветовавший нам сначала ознакомиться с программой партии, с решениями ее последнего партийного съезда (V партейтаг в августе 1920 г.), с работами Б. Борохова. Нам тут же дали ряд печатных материалов, в числе которых были знаменитые бороховские "Классовые моменты национального вопроса" и "Наша платформа".

     Все это мы усердно проштудировали. Блестящий и глубоко обоснованный синтез национального и общепролетарского, столь характерный для сущности поалейционизма, как нельзя более соответствовал нашим новым стремлениям. Мы узнали, ЕСДРП (П.-Ц) еще в годы империалистической войны, в отличие от других еврейских социалистических партий, осталась верна знамени Социалистического интернационала и вместе с большевиками заняла "пораженческую" позицию. Уже на III партейтаге, в августе 1917 г. в Киеве, левое ("большевистское") крыло было преобладающим. Сразу после Октябрьской революции она, одна из немногих тогда партий, стала на сторону Советской власти, активно участвуя в ее защите на фронтах гражданской войны и в строительстве новой жизни в тылу. И при этом она не прерывала свою повседневную кровную связь с еврейскими народными массами, организуя отряды самообороны для действенной защиты их от контрреволюционных банд и регулируя потоки эмигрантов-беженцев, спасавшихся от поголовного истребления. Это была тяжелая "черная" работа, и партия "Поалей-Цион", засучив рукава, проводила ее самоотверженно, не взирая на пущенные в ее адрес клеветнические инсинуации и даже прямые провокации…

     Все это мы узнали, и все это еще больше укрепило нас в нашем решении. В октябре 1920 года мы оформились как "Еврейский социалистический союз молодежи" ("Югенд"). Под этим названием работали уже поалейционские молодежные организации в Польше и некоторых других странах, с которыми мы тем самым подчеркнули свое идейное братство.
     В то время гомельская организация ЕСДРП (П.-Ц) занимала неплохое помещение во втором этаже одного из домов на Базарной улице. Здесь же был и партийный клуб имени Б. Борохова, в котором проводились собрания, митинги, лекции. В этом помещении приступили к работе и мы - "югендовцы". В первый комитет нашего Союза вошли: Г. Фалькович, Л. Генкин, Д. Фиглин, Л. Красная и я. Я же был выбран и секретарем организации, а через некоторое время меня на этом посту сменил Генкин.
     Мы провели несколько митингов еврейской рабочей и учащейся молодежи, на которых представили наш "Югенд", и ознакомили с основами его программы. Своим появлением на политической арене города мы вызвали несомненный интерес к себе в самых разнообразных кругах.

     Вскоре нашей организации, существовавшей около одного месяца, пришлось встать перед серьезным испытанием. Из Польши в Белоруссию была переброшена крупная банда белогвардейского атамана Булак-Балаховича. Началась очередная погромная резня. Ворвавшись в Мозырь и Калинковичи, бандиты убивали, насиловали и грабили мирное еврейское население. По железной дороге они стали приближаться к Гомелю. Город был объявлен на военном положении.
     Партия "Поалей-Цион" сразу поставила вопрос о создании, в помощь имевшемуся незначительному красноармейскому гарнизону, отрядов еврейской самообороны, которые смогли бы защитить город от печальной участи Калинковичей, где всего за каких-нибудь два часа было убито около 60 евреев и изнасиловано несколько еврейских девушек и женщин. Органы власти отнеслись отрицательно к этой идее, предложив нам вступить в качестве автономного отряда в сформированный коммунистический батальон. Мы пошли на это, хотя понимали, что широкие слои еврейского населения можно было бы, с пользой для общего дела, охватить в рядах внепартийной национальной самообороны.

     Все члены партии и "Югенда" были мобилизованы и переведены на казарменное положение. Начальником нашего отряда, вошедшего во вторую роту гомельского Комбата, стал Гершензон. Нам выдали старые трехлинейные винтовки образца 1891 г., и под руководством члена нашей партии Левина - инвалида русско-германской войны и сапожника по профессии - мы очень быстро овладели искусством оружейной стрельбы.
     В отряд были включены только мужчины, а женщины, тоже мобилизованные, оставались в клубе, превращенном в казарму, и занимались приготовлением пищи для бойцов отряда, самоподготовкой и разными хозяйственными делами. Только для Красной было сделано исключение, ввиду ее энергичных протестов по поводу "нарушения" принципа равноправия… Пришлось уступить и, выдав ей винтовку, включить бойцом в состав нашего поалейционского отряда.
     Днем, а особенно по ночам, мы все несли караульную службу у почты и телеграфа, у банка, у железнодорожного моста и у ряда других стратегических объектов. До непосредственных боевых столкновений с "балаховцами" у нас не дошло. Брошенные из разных мест регулярные воинские части, где-то под Речицей наголову разбили белопольских наймитов. А через некоторое время после этого, весь Комбат, в том числе и наш отряд, был расформирован.

     Вскоре мы узнали, что наш гомельский Социалистический союз молодежи - не единственный в стране, Такое же "брожение умов" почти одновременно охватило значительные слои еврейской молодежи на Украине (Киев, Харьков, Одесса, Бердичев и близ расположенные более мелкие пункты), в Москве и особенно у нас в Белоруссии. Мы связались с нашими ближайшими соседями: Рогачевым, Быховым, Могилевом. Крепкая Югенд-организация возникла в последнем из них. Среди ее участников особенно выделялись Исаак Шейнин (впоследствии член ЦК "Югенд Поалей-Цион"), Левит, Шур, М. Гинзбург. Последний обладал несомненным литературным дарованием, хорошо писал статьи, очерки, даже стихи. Через некоторое время он ушел от нас в РКСМ и, под фамилией Марк Колосов, стал сравнительно известным писателем.
     С помощью могилевских товарищей, имевших близкие связи с типографией, мы выпустили на русском языке первую печатную листовку-воззвание к еврейской рабочей молодежи о наших целях и задачах, а на еврейском языке - небольшой сборник революционных песен, среди которых были и известные поалейционские "Ды швуе" ("Клятва" - официальный партийный гимн) и "Их зе ви ды штеридлах" ("Вижу, как звездочки"…). Воззвание имело подзаголовок "Чего хотим мы - молодые еврейские работницы и рабочие, объединившиеся под красным знаменем Еврейского социалистического союза молодежи?" и отражало в себе романтику тех далеких грозовых лет…

     Появление и рост наших организаций на Гомельщине, поставило фактически наш гомельский комитет "Югенда" в положение руководящего губернского центра. Мы выезжали оказывать помощь на места, а товарищи с мест приезжали за опытом и советом к нам в Гомель.
     Почти в самом конце 1920 г. приехал из Москвы член бюро ЦК партии - З. Абрамович (Хейфец). В очках, с бородой - несмотря на молодой еще возраст - он прямо с вокзала ввалился к нам в клуб. Несмотря на морозную зиму на нем было ветхое неплотное пальтишко, на которое был набросан походный рюкзак, на ногах - солдатские обмотки, а руки - в заштопанных старых рукавицах. Обогревшись немного, он сразу же стал интересоваться делами гомельской организации и, в свою очередь, проинформировал нас об общем положении, сложившемся в партии после ее V съезда.
     Много внимания он уделил нашему "Югенду", задушевно поговорил с нами и заверил, что это новое явление находится сейчас в центре внимания всего Центрального комитета партии.
     Через некоторое время мы узнали о создании в Москве Организационного комитета (ОК), и о подготовке Всероссийской учредительной конференции всех наших молодежных организаций.

     Учредительная конференция была созвана в марте 1921 года и явилась лучшим подарком партии к 15-летию ее существования, отмечавшемуся в том же месяце. Из Гомеля должны были ехать в Москву 3 делегата: Фалькович, Генкин и я. В самый последний час мне пришлось, по семейным обстоятельствам, остаться дома и на конференцию поехали только первые двое.
     Конференция прошла с большим успехом. На ней представлены были почти все крупнейшие "еврейские" центры страны. Были приняты программа и устав. Новая организация получила единое название "Еврейский Социалистический Союз Рабочей Молодежи" ("Югенд Поалей-Цион"). Был избран Центральный комитет, создан секретариат, намечены кадры инструкторов. При печатном органе партии "Еврейская пролетарская мысль" стал регулярно издаваться специальный молодежный раздел в несколько страниц. В первом же выпуске раздела была напечатана большая корреспонденция, за подписью "ГИФ" (Герчиков и Фалькович), о работе гомельского "Югенда". Так мы одновременно дебютировали и в поалейционской прессе.

     Среди инструкторов ЦК значился и я. Через некоторое время после конференции пришлось выехать в другие организации Гомельщины. Со мной вместе отправился и член ЦК партии Эля Гершензон. Поездки в то время, особенно по железной дороге, представляли собой большие трудности. Поезда ходили нерегулярно, битком набитые; люди занимали тамбуры, висели на буферах, взбирались на крыши вагонов. Кое-как мы ночью добрались до Жлобина, где пересели в какую-то теплушку товарного поезда, который по слухам должен был отправиться на Могилев. И действительно, через полчаса поезд медленно тронулся. Но тут появилось новое осложнение. Теплушка была переполнена мешочниками, спекулянтами, дезертирами. Увидев нас обоих, они дали волю своим антисемитским чувствам. Гершензон не вытерпел, наконец, и вежливо напомнил им, что они живут в социалистической республике. Это окончательно взбесило наших спутников, и они на ходу поезда выбросили нас из вагона. К счастью, медленный ход и то, что мы упали в придорожную песчаную насыпь, уберегло нас от тяжелых последствий. Все же мы пролежали на этой насыпи около получаса, пришли в себя и медленно зашагали обратно на станцию. Под утро нам удалось, наконец, уехать. Я слез в Рогачеве, а Гершензон продолжил путь дальше на Могилев и Витебск.

     В Рогачеве у нас была небольшая организация. Значительно сильнее были там "гехаверцы" (сионистская организация учащейся молодежи). Они-то и составили основную массу аудитории, пришедшей на мой доклад. От них же выступила оппонентом их вожак - молодая девушка Хася Гутина, деловая и неплохо "подкованная", во многом напомнившая мне нашу Лию Красную. В своем ответном слове я выразил надежду, что скоро увижу ее в рядах нашего Союза. И хотя мое "пророчество" сбылось, пользы от этого оказалось мало: пробыв у нас немного времени, Гутина окончательно порвала с "еврейской улицей" и перешла в общероссийский комсомол.
     После Рогачева я на один день задержался в Быхове (где у нас была небольшая группа в несколько человек), и оттуда ночью приехал в Могилев. К моему приятному удивлению на перроне, несмотря на поздний час, меня ждала большая группа наших товарищей. Как я писал уже, здесь была значительная Югенд-организация, имевшая свой небольшой клуб и успевшая завоевать в городе известность и влияние. Почти целую неделю провел я у могилевчан; каждый день мы проводили какое-нибудь мероприятие: митинг, лекцию, вечер памяти Шолом-Алейхема (к 5-летию со дня его смерти), "общественный суд" над другими еврейскими молодежными организациями. Перед самым моим отъездом мы всем коллективом долго катались на лодках, и могучий Днепр допоздна оглашался звуками еврейских народных и революционных песен.

     В первые годы после революции в Гомеле часто практиковался созыв рабочих (в том числе и молодежных) конференций: общих и еврейских. Носили они преимущественно "митинговый" характер и созывались горкомами РКП(б) и РКСМ. Делегаты на эти конференции избирались по месту работы, и нам удавалось на всех этих конференциях иметь свои поалейционские фракции, объединявшие как членов партии и Югенда, так и сочувствующих нам беспартийных делегатов.
     Припоминаю одну из таких конференций (кажется, VII гомельская общегородская конференция рабочей молодежи), делегатом которой я был. Устроители ее старались свести наше участие в ней к минимуму, но это им не удалось. При торжественном открытии приветственные речи заканчивались исполнением "Интернационала", для чего был приглашен специальный духовой оркестр. Когда слово для приветствия от нашей фракции взял я, то оркестру был дан сигнал не затруднять себя к концу моей речи… Я это учел и закончил выступление общереволюционными здравицами, в ответ на которые зал естественно разразился аплодисментами, в свою очередь повлекшими за собой и игру оркестра. Но это чисто формальная сторона. Более существенным был наш успех в ходе деловой работы конференции. В докладе о текущем моменте значительное внимание было уделено борьбе с погромными бандами, орудовавшими на рубежах Гомельщины. К предложенной резолюции мы внесли поправку о целесообразности создания в особых случаях отрядов еврейской самообороны, и, несмотря на сильное противодействие президиума, наша поправка собрала около 35 голосов - почти треть всех мандатов.

     Если все же на общих конференциях соблюдалась некоторая демократичность в их проведении, то на еврейских конференциях все зависело обычно от "доброй воли" Евсекции, самовольно проводившей их по своему усмотрению. Делегаты в таких случаях выбирались только в тех учреждениях и предприятиях, где, по мнению Евсекции, имелся достаточный контингент евреев, а это позволяло не включать в список объекты, в "правоверности" которых евсековцы не были достаточно уверены. Все же, и при таких рогатках, нам удавалось провести своих делегатов, и голос поалейционской партии всегда отчетливо слышен был на этих конференциях.

     Припоминаю такой случай. На Замковой улице существовала трикотажная мастерская, где работали почти одни евреи. Имевшиеся среди них несколько наших товарищей предложили при выборах делегата к очередной конференции мою кандидатуру. Было созвано собрание рабочих, на котором я выступил с изложением наших требований, и при голосовании победил официального кандидата. Тогда мандатная комиссия не утвердила меня под тем предлогом, что я сам, мол, не работал в мастерской. И только после длительной перепалки и указаний на ряд аналогичных прецедентов (не прошедший на выборах евсековец тоже не работал там), мой мандат был все-таки утвержден.
     Иногда мы небезуспешно пробовали свои силы и на более крупных промышленных предприятиях. Ранней осенью 1921 г. группа еврейских рабочих спичечной фабрики "Везувий", расположенной в близлежащем поселке Новобелица (4 километра от Гомеля) попросила нас приехать к ним в обеденный перерыв и рассказать о целях и задачах поалейционского движения. Туда отправились приехавший к нам незадолго до того инструктор ЦК - Кипервассер и я. Рабочие приняли нас очень хорошо, с большим вниманием выслушали наши краткие выступления и с не меньшим интересом набросились на оставленную нами партийную литературу: "Еврейскую пролетарскую мысль" и некоторые другие издания.

     Кипервассер был в свое время весьма активным и преданным членом нашей партии. На него часто возлагались очень сложные поручения технического порядка: устройство типографии, подыскивание помещений и оборудование партийных клубов. Одно время он руководил всем хозяйством центрального партийного издательства "Дер гаммер" ("Молот") в Москве. При всем этом он не лишен был склонности к сибаритству, и это желание пожить в свое удовольствие, особенно усилившееся в соблазнительные годы НЭП'а, привели его к разрыву с партией.
     Видя несомненный рост нашего влияния, заправилы гомельской Евсекции решили применить к нам более крутые меры и отобрали наш клуб. Больше того, это помещение после нас передали меньшевикам, и клуб им. Борохова, где несколько лет работала близкая к большевикам еврейская рабочая партия, стал резиденцией ярой антиленинской и, по сути дела, антисоветской группировки. Расположившись хозяевами в нашем бывшем клубе, меньшевики после этого даже ехидно подтрунивали над нами.

     Летом 1921 года я был вызван Центральным комитетом "Югенда" в Москву. В этот город я попал впервые и почти всю неделю, что я там пробыл, посвятил знакомству со знаменитой "большой деревней". Остановился я недалеко от Остоженки, у своей тетки Бат-Мирьям.
     У нее, как и прежде, собиралась вечерами так называемая "литературная братия". Часто заходил молодой тогда, начинающий поэт Самуил Галкин. И хотя нередко разгорались жаркие споры между "гебраистами" и "идишистами", но идейно всю эту творческую молодежь объединяло тогда одно: Октябрь, мировая пролетарская революция.
     В этот приезд я впервые познакомился с руководящими деятелями партии С.А. Кивиным, Н.И. Бару, Зеликом Брейтером и с руководителем Югендфербанда - Иосифом Русиным. В разговоре со мной они как бы прощупывали мое идейное "нутро", стараясь возможно точнее предвидеть мое дальнейшее политическое "амплуа"…
     В один из дней мне пришлось выступить на одном из московских вокзалов (не помню сейчас на каком именно) перед большой группой евреев-репатриантов, возвращающихся домой - в Литву и в Латвию. Мы приехали к ним втроем: работники Югенд-ЦК Фрида Шварц и Лейзер Эйхенбаум, и я - третий. Тут же, на железнодорожных путях, на импровизированном митинге мы тепло простились с сидевшими у вагонов ребятами, пожелав им - по приезде на место - успешно продолжить служение делу своего народа, делу социалистической революции…

     Через некоторое время я получил назначение в Киев, и стал собираться в дорогу. Моим попутчиком на сей раз был Эля Гершензон, переброшенный из Белоруссии на Украину. Попасть в Москве на южный поезд оказалось необычайно сложно. Все вагоны, все проходы и площадки между ними были усеяны пассажирами. С большим трудом нам удалось, за какую то "мзду", упросить проводника впустить нас хотя бы в уборную вагона, в которой мы и добрались до Киева через трое суток. Туалет не работал, никто нас не беспокоили мы, запертые в этой каморке, чувствовали себя неплохо. Даже после того, как на одной из станций проводник (видимо, тоже за определенную "дань") впустил к нам еще женщину с грудным ребенком, и то нам было просторнее и лучше, чем в душных до отказа переполненных вагонах.

     В Киеве, несмотря на удобное помещение и хорошие кадры, партия и "Югенд" работали слабо. Город, где в 1917 г. заседал самый крупный III съезд партии, руководимый еще Бороховым; город, где Борохов провел последние годы своей недолгой жизни, 4 года спустя уже почти ничем не напоминал об этих славных традициях… Способствовали этому, конечно, и общие причины. Время было довольно голодное. Киев особенно много претерпел от гражданской войны и частой смены властей, а это, в свою очередь, наложило отпечаток и на весь "тонус" его жизни.
     Во главе "Югенда" стоял Борис Цыбульник, преданный убежденный товарищ и хороший оратор; парторганизацию возглавляли опытные кадровые поалейционисты: Ганопольский и Кашин. Но это были, в основном, генералы без армии: работа в массах велась слабо. И в этом отношении посылка туда такого организатора-массовика, как Гершензон, было, конечно, весьма кстати.
     Мне пришлось пробыть в Киеве немногим больше месяца. К концу этого срока состояние моего здоровья, и без того недостаточно крепкого в мои 17 лет, значительно ухудшилось, и врачи стали усиленно рекомендовать мне поскорее вернуться под "отчий кров", т.е. в свою обычную семейную обстановку.

     За время пребывания в Киеве были проведены с моим участием несколько молодежных митингов. На одном из них выступил и Цыбульник, причем в двойной роли: и как оратор, и как скрипач. В обоих случаях он имел несомненный, заслуженный успех.
     Мое возвращение в Гомель тоже было обставлено весьма драматическими обстоятельствами. Дело в том, что ждать очередного рейса парохода надо было дней 5-6, и один наш товарищ, работавший в Днепровском пароходстве, устроил меня "приватно" в качестве "полулегального" пассажира на первый же отходивший пароход, где все места были уже заранее распроданы. На этом пароходе я и прибыл благополучно домой. А следующий пароход, на котором мне собственно и надлежало ехать, был недалеко от Лоева остановлен какой-то "зеленой" бандой, взобравшейся на борт и, после соответствующего грабежа, расстрелявшей всех оказавшихся на нем еврейских пассажиров, в том числе и беременных женщин, - в общем, около пятидесяти человек. Когда весть об этом злодеянии получила широкое распространение, из Москвы и Киева прибыли тревожные телеграфные запросы о моей судьбе. Действительно, только счастливый случай сохранил мне тогда жизнь…

     Мое возвращение в Гомель оказалось очень кстати. Фалькович направлялся для работы в Минск, во вновь организованное Севзапбелбюро ЦК "Югенда". Это бюро охватывало наши организации не только в Белоруссии, но и в близко примыкающих к ней районах РСФСР, как Почеп, Сураж, Невель и некоторые другие пункты.
     Мне снова пришлось окунуться с головой в работу. Сильно давало о себе знать и отсутствие Гершензона, выносившего на своих плечах основную тяжесть наших партийных забот. К тому же я не был профессиональным поалейционским работником, а продолжал параллельно свою обычную работу по найму, дававшую мне средства к существованию.
     Взамен отобранного у нас и переданного меньшевикам клуба, мы сняли на той же Базарной улице пустовавшее маленькое холодное помещение бывшего магазина и с трудом приспособили его под новый клуб.
     Приближался день 17 декабря 1921 года - 4-я годовщина со дня смерти Бера Борохова. Мы решили отметить ее возможно торжественнее. Сняли помещение театра им. Калинина и договорились с гастролировавшей тогда в Гомеле еврейской труппой Рубина о театральной постановке. Перед художественной частью должны были выступить с докладами я ("Жизнь и деятельность Борохова") и упоминавшийся уже во второй главе Л.С. Выгодский ("Богоборчество Борохова" - по материалам его книги "Виртуализм и религиозно-этическая проблема в марксизме"). Получили, не без труда, разрешение властей и выпустили большие печатные афиши. Но в последнюю минуту что-то не "сработало"…

     До сих пор не знаю точно, кто приложил к этому руку. Во всяком случае, вопреки прежней договоренности, с нас вдруг потребовали предварительной уплаты денег артистам и за помещение - суммы, которая могла бы появиться только после полной продажи билетов. Так было сорвано это мероприятие, и нам пришлось ограничиться проведением небольшого траурного собрания в своем маленьком помещении.
     Несколько позже мы провели в нашем "магазинчике" и вечер памяти В.Г. Короленко, на котором я выступил с докладом о незадолго перед тем скончавшемся писателе- гуманисте, одном из немногих в дореволюционной русской литературе страстных борцов против еврейского бесправия.

     В начале 1922 года Севзапбелбюро созвало в Витебске конференцию своих югенд-организаций. Помимо самого Витебска были представлены делегатами Минск, Могилев, Дубровно, Гомель, Речица, Быхов, Рогачев, Орша, Шклов, Почеп и некоторые другие пункты. Конференция прошла очень хорошо. Люди ближе познакомились друг с другом, обменялись опытом своей работы. Витебчане оказались радушными, гостеприимными хозяевами. Все это создавало приподнятость у съехавшейся молодежи и способствовало плодотворной работе конференции. Она послужила толчком к оживлению нашей деятельности в Белоруссии, в том числе и в Гомеле.
     Мы приступили к изданию собственного молодежного издания ("Бюллетень"), на пишущей машинке. Всей техникой печатания ведал Лейзер Генкин, и, надо ему отдать должное, выходило у него это на славу. И по содержанию, и по своему внешнему оформлению наш "Бюллетень", выходивший раз в месяц на русском языке, привлекал большое внимание. Кроме нас - гомельчан, в нем активно сотрудничали могилевские товарищи, в особенности М. Гинзбург, помещавший в нем неплохие стихи и заметки под псевдонимом Мерка Кемфер. Тираж "Бюллетеня" был небольшой: 10 экземпляров, из которых один мы отсылали в ЦК "Югенд Поалей-Цион", один - в горком РКСМ, экземпляра 2-3 оставляли для читальни своего клуба и остальные - в соседние города.

     Летом 1922 года, в связи с открывшимся III Конгрессом Коммунистического Интернационала молодежи, мне пришлось (как члену Севзапбелбюро) выехать в Минск и в Витебск для участия в массовых митингах, где мы выступали с требованием о нашем включении в КИМ, на правах самостоятельной еврейской секции. В Минске такую же кампанию активно проводил Евкомол - молодежная организация екапистов, в программе которой не было уже и намека на палестинизм. Чем, собственно, обусловливалось самостоятельное существование этого еврейского комсомола - не могли толком объяснить и его "духовные отцы". В Минске, правда, эта организация была довольно значительной, имела даже свой собственный хороший молодежный клуб. Но во многих других местах она влачила жалкое существование и, с ликвидацией ЕКП (П.-Ц), совершенно исчезла с политического горизонта.
     В Гомеле долгое время специально находился член ЦК Евкома - Бецалел, который - при всех своих личных достоинствах - безуспешно пытался создать свою организацию. Мы близко сошлись с ним как товарищи, он часто заходил ко мне и подолгу беседовал, стараясь склонить меня на свою сторону. Убедившись в бесполезности дальнейшего пребывания в Гомеле, он направился в Чернигов и в дороге нашел свою раннюю смерть. Автобус, в котором ехал Бецалал, подвергся нападению бандитов, убивших всех еврейских пассажиров. Трагическая гибель Бецалала вызвала у всех нас, знавших его, чувство глубокой скорби…

     В августе 1922 г. в Москве собралась 2-я Всероссийская конференция ЕССРМ "Югенд Поалей-Цион". Нас приехало около полусотни делегатов, представлявших почти все организации нашего, сильно разросшегося, Союза молодежи. Мы разместились на жительство в 3-м Доме Советов, а заседания происходили в клубе имени Борохова на Лубянском проезде.
     Центральный комитет партии активно участвовал в работах конференции. С нами вместе сидели и обсуждали все возникавшие вопросы ветераны поалейционизма - С. Кивин, Н. Бару, З. Брейтер. В одном из перерывов со мной долго беседовал Ной Исаакович Бару. Он расспрашивал о состоянии работы в Гомеле, о наших трудностях, об отдельных товарищах. Рассказал о том, как в свое время - будучи молодым харьковским гимназистом - сам начал работу в партии. Чувствовалось, что в ЦК партии внимательно следят за развитием нашего молодежного движения, за качественным ростом его руководителей и активистов.
     Наша белорусская делегация была, можно сказать, ведущей на этой конференции. В новый состав ЦК вошли два ее представителя - Гирш Фалькович и Исаак Шейнин. В Центральную ревизионную комиссию выбрали меня. Все участники этой встречи разъезжались по домам в приподнятом настроении. Увы, мы - югендовцы из Белоруссии - не знали еще, что дома ждут нас новые испытания…

     Через несколько дней после возвращения в Гомель, поздно ночью раздался стук в дверь нашей квартиры. Вошедший человек, одетый в военную форму и с винтовкой за плечами, предъявил ордер ЧК-ОГПУ о моем аресте. Не было произведено никакого обыска, и на глазах у перепуганных родителей меня пешком повели в тюрьму. Когда меня ввели в контору для личного обыска и заполнения анкеты, я узнал, что в эту же ночь были арестованы и все другие наши комитетчики - Фалькович, Генкин, Красная, Гирш Титенский и Володя Старосельский (последние двое возглавляли партийную организацию в Гомеле). Уже несколькими днями позже нам стало известно, что такие же аресты произведены почти во всех наших белорусских организациях.
     Тюрьма, в которую нас посадили, находилась против Гоголевского скверика, в близком соседстве с домом, где когда-то помещался ГЕКНАС. Низкая полутемная камера, в которую меня поместили, была рассчитана человек на пять и имела весьма мрачный вид. Вместо коек стояли скамейки, лишенные каких бы то ни было постельных принадлежностей. Я был уже третьим в камере: два моих соседа сидели по делам, не имевшим ничего общего с политикой.

     Режим был не строгий. Днем "параша" из камеры убиралась, и для оправки разрешалось выходить в двухместную дощатую уборную, находившуюся в тюремном дворе. При разноске пищи двери камеры оставались некоторое время незапертыми, что позволяло нам незаметно юркнуть в коридор и передать друг другу записку, или условиться о встрече в наружной уборной.
     Передачи от родителей я получал ежедневно, а один раз мне даже передали в камеру букет цветов от девушки, с которой я дружил тогда.
     Допросы велись корректно. В основном следователь интересовался нашими программными установками и вопросом о том, почему мы не вступаем в общетерриториальную коммунистическую партию (РКП), а предпочитаем иметь свою обособленную национальную организацию. Через две недели, так и не предъявив нам никакого обвинения, нас всех выпустили на свободу. Уже месяца через два, после празднования пятой годовщины Октябрьской революции, мы были вызваны в городской суд, где нам предъявили обвинение в издании нелегального журнала, но в связи с праздничной амнистией дело решено было прекратить.

     Абсурдность всей этой комедии была совершенно очевидна. "Нелегальным" журналом, который мы якобы выпускали в Гомеле, именовался в данном случае наш "Бюллетень", издававшийся уже около года, и экземпляр которого мы регулярно и совершенно открыто передавали, в порядке товарищеской информации, горкому комсомола. Характерно, что на самом следствии - в тюрьме, и речи не было о нашем машинописном "Бюллетене". И какое отношение к этому имели одновременные аресты в Минске, Витебске, Могилеве?
     Несомненно, тут имела место попытка, если не полностью "запугать" и приостановить дальнейший рост наших организаций, то хотя бы максимально ограничить его. Не сумев взять нас в честном открытом идейном бою, наши противники из Евсекции решили прибегнуть к более "действенному" средству, предприняв волну репрессий, - пока в локальных масштабах одной лишь Белоруссии, с ее густым еврейским населением.

     В известном смысле этот маневр все же удался. И в Гомеле, и в других местах знали уже о многих земляках, отправленных в ссылку за свои убеждения, об их разбитых и страдающих семьях. Кто знает, - думали сочувствовавшие нам беспартийные, - может, и до поалейционистов дошла "очередь"? А отсюда - известная осторожность и естественное желание быть подальше от греха… Кампания арестов, в условиях советского режима, не могла не создать вокруг нас некоторой общественной изолированности.
     Изменилось отношение властей предержащих и к нашей организации в целом. Отдельных товарищей стали постепенно - под разными "законными" предлогами - увольнять с работы, что в условиях царившей тогда большой безработицы ставило их в тяжелые материальные условия. Многие стали задумываться об отъезде…

     В 1923 г. ряды гомельских поалейционистов сильно поредели. Уехал Титенский с семьей. Эмигрировал в Америку, где жили его старшие братья, бежавшие туда после погромов 1905 года, Лейзер Генкин - общий любимец организации и один из ее активнейших руководителей. В Минск снова перебрался Фалькович, наживший уже себе - в условиях напряженной работы и скудного питания - болезнь легких. В июле уехал я в Петроград, а через некоторое время туда же направилась и Красная. В Гомеле осталась небольшая группа рядовых малоопытных товарищей, предоставленная по сути дела самой себе.
     Переворачивалась еще одна страница жизни, подводившая черту под целой полосой ее. Кончился гомельский период; мне шел двадцатый год…

Глава 4

Студенческие годы

     Мой младший брат. Приезд в Петроград и поступление в институт. Наши профессора - Гинзберг, Комаров, Надсон, Любименко, Салазкин, Залькинд. Смерть Ленина. Наводнение 1924 года. Отъезд Бат-Мирьям. Самоубийство Есенина. Студенческая чистка. Реорганизации в институте. Выступление Маяковского. Проводы Глазунова. Горький и Киров. Силуэты однокурсников - Грибов, Молодежников, Шупинская, Крейнес, Муравьев. Новая научная смена - Гаммерман, Бергольц, Шубин. Корифей сцены. Дипломная работа. Финиш.

     В раннее июльское утро 1923 г. предо мной предстало, во всей своей горделивой красе, "Петра творенье"… И хотя я уже видел такие большие и, по-своему, красивые города как Москва и Киев - вид пышной "Северной Пальмиры" произвел на меня исключительное впечатление.
     За год до этого сюда же приехал мой младший брат, поступивший в 1922 г. в Петроградскую Консерваторию. Это поступление не лишено было некоторых любопытных деталей. Еще учась в гимназии, брат подружился с товарищами по классу - двумя сыновьями преподавателя французского языка Куртэна. Бывая у него дома, он обратил на себя внимание бабушки своих однокашников, обнаружившей у него неплохой музыкальный слух. Она стала давать ему уроки скрипки, и очень скоро он оправдал труды старой француженки. По ее же совету он поступил в открывшееся в то время в Гомеле музыкальное училище, собравшее вокруг себя довольно опытных педагогов-музыкантов (Розенблюм, Назаров - в последствие солист-гобоист оркестра Большого театра в Москве, Захарин и др.). Успехи брата сказались вскоре и здесь, и руководство училища решило направить его для дальнейшей учебы в консерваторию.

     Но тут вмешался отец, который и слушать не хотел о музыкальной карьере для своего сына. Для него все эти "клейзмеры" отождествлялись с бродяжническим полунищим существованием, а он сам до того натрудился и намаялся за свои годы, что хотел хоть своим детям дать какое-то обеспеченное будущее в виде профессии врача или инженера. Тогда брат, которому было всего лишь 16 лет, уехал тайком от отца, снаряженный в дорогу заботами одной лишь матери, вполне разделявшей его увлечение музыкой.
     В Петрограде у него никого не было, жил он впроголодь, ночевал в какой-то пекарне, но это не помешало ему успешно сдать специальные вступительные экзамены и, несмотря на отсутствие аттестата зрелости, быть принятым на дирижерско-композиторский факультет консерватории. А когда руководство последней узнало о мытарствах брата и возражениях отца, то декан факультета Максимилиан Осипович Штейнберг (зять известного композитора Н.А. Римского-Корсакова) написал в Гомель отцу письмо, где он с похвалой отозвался о брате и всецело одобрял избранный им путь. Такое письмо, полученное от петроградского профессора и композитора, не могло не польстить отцовскому сердцу, и он не только примирился с фактическим "побегом" своего младшего сына, но отправил ему еще в Петроград немного денег.

     Мне уже было легче. Меня встретил брат, и я себя не чувствовал так одиноко и беспомощно в большом чужом городе.
     Меня привлекала медицина, и я хотел поступить в один из двух существовавших тогда в Петрограде медицинских институтов. Но наплыв поступающих в эти институты был настолько велик, что без специальной путевки, в которой мне отказали гомельские профсоюзные "боссы", нечего было и думать об этом, и по совету брата я подал документы в Петроградский государственный химико-фармацевтический институт (ХФИ). Здесь тоже на каких-нибудь двести вакантных мест претендовало около 600 желающих.

     ХФИ тогда, как и сейчас, занимал большой пятиэтажный дом на Аптекарском проспекте Петроградской стороны. В двадцатых годах еще не было теперешних пристроек в виде новых корпусов, - аудитории и лаборатории теснились по соседству с жилыми квартирами. Напротив тянулась территория Ботанического сада, а по диагонали - здание Электротехнического института.
     Вступительные экзамены по всем предметам я сдал неплохо. Так как в то время можно было документы подавать и в копиях, то одновременно я сдал свои бумаги и в Педагогический институт им. А.И. Герцена. Бывали дни, когда, сдав экзамен в ХФИ, я сразу должен был для той же цели бежать в Педагогический… В результате, когда я был принят в оба института, то отдал предпочтение химико-фармацевтическому, студентом которого и стал в августе 1923 года.

     Организатором и первым ректором ХФИ был профессор Александр Семенович Гинзберг. Он родился в 1870 г., в еврейской семье. Высшее образование получил в Варшавском университете. В 1897 г. получил степень магистра, а в следующем, 1898 г., стал в Петербурге профессором Женского медицинского института по кафедре фармацевтической химии.
     Еще в те годы Александр Семенович задумывался над коренной реформой фармацевтического образования в России, где он хотел вместо существовавшей тогда ремесленной системы выучки фармацевтов создать - по примеру заграницы - сеть средних и высших специальных учебных заведений. Но лишь после Октябрьской революции ему удалось осуществить свои планы: организованный им в Петрограде в 1919 году ХФИ был первым в стране фармацевтическим институтом.
     Лекции свои он читал очень живо, и студенты охотно слушали его. Составленные им учебники (органической химии, фармацевтической химии и по фармакогнозии) были тогда общепринятыми в медицинских вузах, и удостоились повторного издания. Младший брат его - Альберт Семенович - был тоже профессором нашего института, где он заведовал кафедрой минералогии и кристаллографии. Впоследствии за свои ценные труды в этой области он удостоился почетного звания "Заслуженный деятель науки", а его "Лекции по экспериментальной петрографии" явились первым в СССР печатным руководством по этому предмету.

     К преподаванию в институте Александру Семеновичу удалось привлечь и ряд других видных ученых. Так, например, фармакологию почти до самой своей смерти читал Николай Павлович Кравков, которого сменил затем Алексей Алексеевич Лихачев. Мне уже довелось слушать лекции и сдавать экзамен по курсу фармакологии профессору Лихачеву.
     Не пришлось мне уже слушать и лекции известного гигиениста Г.В. Хлопина, которого в год моего поступления в институт сменил на кафедре гигиены его ученик - профессор Владимир Александрович Углов. Последний, в отличие от своего более "чинного" предшественника, держал себя со студентами з?просто. Экзамены он принимал не только в строго обусловленные календарные сроки, но часто шел нам навстречу, назначая дополнительное для этого время. Мне лично пришлось ему сдавать "Общую гигиену" у него на квартире, куда он пригласил нас - нескольких студентов, опоздавших со сдачей этого зачета. Когда мы все справились с экзаменом, Владимир Александрович был рад не менее нас и как радушный хозяин тепло проводил нас…

     Предмет "Лекарственные растения" (существовавший отдельно от курса фармакогнозии) вел академик Владимир Леонтьевич Комаров, сменивший в 1936 г. известного геолога А.П. Карпинского на посту президента Академии Наук СССР. Благодаря тому, что Владимир Леонтьевич возглавлял одновременно Ботанический сад, мы имели возможность пользоваться богатейшими коллекциями и гербариями последнего.
     Большим успехом пользовались лекции по микробиологии профессора (с 1928г - академика) Георгия Адамовича Надсона. Выхоленный, с нафабренными усами, одетый с иголочки, он выделялся среди своих коллег-профессоров, на всем облике которых сказались все же тяжелые лишения годов войны и разрухи. Речь его была образцом научной публицистики и сопровождалась многочисленными историческими и художественными вставками, свидетельствовавшими о разносторонности и эрудированности ученого. Когда Надсон читал свою очередную лекцию, то аудитория набивалась до отказа студентами всех курсов, из-за чего в таких случаях нередко пустовали аудитории у других преподавателей…

     Курс ботаники читал нам член-корреспондент Академии Наук СССР Владимир Николаевич Любименко - автор общеизвестного тогда большого вузовского учебника ботаники. Припоминаю зачетный экзамен, который я сдавал Владимиру Николаевичу. Из трех вопросов, значившихся в вытащенном мною экзаменационном билете, я ответил хорошо только на последние два. Обычно в таких случаях назначалась переэкзаменовка, но профессор Любименко предложил мне самому заменить "несчастливый" первый вопрос любой усвоенной мною ботанической темой и, удовлетворенный моим ответом, поставил мне в матрикуле высокую оценку. Любопытной фигурой был профессор биологической химии Сергей Сергеевич Салазкин.
     Будучи в этой области довольно крупным специалистом, он привлекал к себе внимание еще и своим недавним политическим прошлым: Октябрьская революция застала этого человека на посту последнего министра просвещения во Временном правительстве Керенского. После установления Советской власти он отошел от всякой политической деятельности, и до самой смерти вел преподавательскую работу в ряде ленинградских вузов, в том числе и в нашем.

     В конце 20-х годов А.С. Гинзберга на кафедре органической химии сменил известный химик-органик Юлий Сигизмундович Залькинд. А когда ХФИ в 1926 г. стал факультетом Первого Ленинградского Медицинского института, профессор Залькинд, в качестве его декана, полностью возглавил эту старейшую кузницу высококвалифицированных фармацевтических кадров. Как с профессором А.С. Гинзбергом, так и с профессором Ю.С. Залькиндом меня связали затем годы общей работы, и я еще надеюсь в этих записках вернуться к обоим.
     Был у нас еще такой предмет "Политический строй", который объединял в себе всю политучебу: от основ диамата до конституции страны, и который читал нам профессор Муромцев. Говорили, что это родной брат председателя 1-ой Государственной думы - известного политического деятеля и правоведа - профессора С.А. Муромцева. Во всяком случае, сам он был довольно бесцветный старичок, "верноподданнически" разжевывавший нам газетные азбучные истины, но человек неплохой и редко "обижавший" студентов на зачетах. К этому новому предмету большинство студентов относилось, как говорится, "спустя рукава", и когда я, один из очень немногих, достаточно подробно и четко ответил ему при сдаче зачета на все заданные вопросы, то он пришел в большой восторг и написал мне свою положительную оценку на отдельной бумажке, хранящейся у меня по сей день.

     Хочется отметить ту исключительную добросовестность и преданность педагогическому долгу, которую проявляли наши профессора, преподаватели и ассистенты. Нечего скрывать, что подавляющее большинство из них было связано всем укладом своей жизни с дооктябрьским общественным строем. Многие из них, особенно в первые послереволюционные годы, терпели большие лишения; у некоторых отобрали дома, дачи и другое недвижимое имущество. И, несмотря на это, они усердно продолжали дело своей жизни - обучение молодежи - и в новых условиях. В нетопленых аудиториях и лабораториях, где порой даже чернила замерзали в чернильницах, они вели свои занятия, укутанные в шубах и другой зимней одежде и согревая свои руки энергичным потиранием ладоней… А нередко, из-за перебоев в работе трамваев (автобусов и троллейбусов тогда еще и в помине не было), они еще долго добирались пешком до места работы и обратно - домой.

     В январе 1924 г. страну постигло большое горе: умер Ленин. Сейчас, в свете всего пережитого потом, эта смерть приобретает характер подлинной национальной катастрофы.
     Уже появление первых бюллетеней об ухудшении его здоровья не предвещало ничего хорошего. И, наконец, 21 января в 6 час. 50 мин. вечера в Горках (под Москвой) перестало биться сердце вождя революции, ее дальновиднейшего стратега и опытнейшего кормчего.
     День похорон Ленина (27 января) и в Петрограде был отмечен как день скорбного прощания народа с вождем, с человеком, личная жизнь и деятельность которого так часто переплетались с историей самого города: от создания "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" в 1895 г. до руководства Октябрьским восстанием и новой Советской властью в 1917-м.

     С утра стоял редкостный для города мороз: ртуть в термометре опускалась до минус 27?С. Пелена тумана стлалась над Невой и улицами, запруженными толпами людей. На перекрестках и площадях горели большие костры, чтобы дать возможность шагавшим демонстрантам погреться. Траурное шествие, в котором шли старики и молодежь, инженеры и рабочие, ученые и студенты, направлялось к Марсову полю - усыпальнице борцов двух революций…
     В момент установления саркофага с телом Ильича в московском мавзолее, над городом разнеслась пятиминутная симфония заводских и паровозных гудков, автомобильных сирен и медных звуков духовых оркестров.
     Несколькими днями позже великий город на Неве, бывшая столица императорской России и колыбель Октябрьской революции, стал именоваться Ленинградом.
     В том же году я стал очевидцем грандиозного наводнения, обрушившегося на город ровно сто лет спустя после такого же разгула водной стихии, послужившего канвой для пушкинского "Медного всадника". Я жил тогда на Каменноостровском проспекте, в близком соседстве с Троицким мостом, и с балкона третьего этажа имел возможность наблюдать всю картину бедствия.

     Еще часов в 12 дня поднялся сильный ветер, и когда я в это время направлялся из института домой, то порывом ветра у меня сорвало и разбило пенсне и я, из-за своей сильной близорукости, с трудом добрался к себе.
     Часов с 3-х вода стала заметно прибывать. Нева и многочисленные каналы города как бы разбухли от избытка жидкости. Уровень воды поднимался все выше, и часов около пяти вечера она перехлестнула гранитные берега и хлынула на улицы города.
     Само по себе это было потрясающее зрелище, и не только по своему драматизму, но и по своей эффектности и красоте. Вспоминались бессмертные строки:

     "Погода пуще свирепела,
     Нева вздувалась и ревела,
     Котлом клокоча и клубясь,
     И вдруг, как зверь остервенясь,
     На город кинулась".

     Под водой скрылись вначале мостовая и тротуары, исчезли почтовые ящики, прибитые к домам; улицы превратились в потоки бурлящей воды, поверх которой неслись бревна, части корабельных снастей и сорванные с мостовых торцы. Несколько стоявших на Неве кораблей вынесло прямо на берег.
     Только поздно ночью ветер стих, и Нева стала медленно возвращаться в свое русло. Разрушения, причиненные сентябрьским наводнением 1924 г., были огромные, особенно в районах Васильевского острова и Петроградской стороны. Город остался без электрического света, трамвайные пути были размыты и разворочены, нижние этажи домов залиты водой.
     В восстановительных работах, в которых участвовало почти все трудоспособное население города, немало потрудились и мы - студенты. Очистка улиц, откачка воды из затопленных помещений, помощь и содействие жителям, эвакуировавшимся из пострадавших квартир, - всюду приложило свои молодые руки и ленинградское студенчество. К концу года все последствия наводнения были ликвидированы, жизнь вошла в нормальную колею, в невысохших еще полностью квартирах зажглись огни нарядных праздничных елок…

     Весной 1925 года вся наша семья полностью перебралась из Гомеля в Ленинград. Мы сняли несколько комнат в большой квартире на 4-й линии Васильевского острова и поселились все вместе. У нас жила тогда и младшая сестра матери - Иохевед Бат-Мирьям. Она продолжала заниматься литературной деятельностью, в чем ей активно помогал ее муж - Шимен Требуков. Вокруг них группировалось тогда любопытное литературное движение, стремившееся создать созвучную эпохе революционную литературу на древнееврейском языке. Живая, злободневная муза Маяковского и "мертвый" эпический язык Библии, - тогда это выглядело, в лучшем случае, чудачеством! Все же им удалось напечатать как-то в Берлине сборник стихов и художественной прозы под символическим названием "Беройшит" ("В начале…"), - этим словом, как известно, начинается и сама Библия. Сборник был издан со вкусом: и по содержанию, и по своему внешнему оформлению он был созвучен красным зорям Октября. Почти весь тираж его был реализован в России.

     Сама Бат-Мирьям к этому времени достигла большой поэтической зрелости; ее имя было уже известно еврейским читателям и за пределами Советского Союза. Когда известный еврейский писатель Г. Лейвик приехал в 1925 г. из Америки в СССР, то, будучи в Ленинграде, он несколько раз приходил к нам на квартиру, чтобы встретиться с теткой. А когда годом позже она уезжала из Ленинграда за границу, еврейская общественность города устроила ей весьма теплые проводы. В переполненном зале ленинградского Общества просвещения евреев на Стремянной улице был проведен ее прощальный литературный вечер. Со вступительным словом о ее поэтическом творчестве выступил маститый литературовед Сергей Лазаревич Цинберг. С чтением своих новых стихов выступила сама Бат-Мирьям. В удачном русском переводе ее стихи читала литератор-переводчица, фамилия которой, к сожалению, уже не сохранилась в моей памяти.

     Прожив около года в Париже, она уехала оттуда в Тель-Авив, где живет и по сей день вместе со своей дочерью, родившейся в Ленинграде и проведшей первые месяцы своей жизни у нас - на Васильевском острове. Единственный сын ее, увидевший свет уже во Франции, чуть ли не двадцатилетним юношей пал в бою, защищая только что возникшее государство Израиль в период палестинской войны 1947-1948 гг.
     28 декабря 1925 года, около 11 часов утра, тетка вбежала с улицы вся побледневшая и со слезами на глазах крикнула мне - первому, попавшемуся ей навстречу: "Какое несчастье! - не стало Есенина…" Я быстро оделся и побежал к трамваю. Минут через 15 я уже стоял у гостиницы "Англетер", тщетно пытаясь пробиться сквозь густую толпу людей хотя бы в вестибюль гостиницы. Выходившие оттуда "счастливчики" подвергались граду вопросов: всех интересовало - что, как?

     У нас в семье очень увлекались Есениным и любили его. Помню слова Бат-Мирьям, сказанные ею несколькими часами позже, когда она уже успокоилась немного от первого ошеломившего ее удара: "Да! Это был соловей в русской поэзии, и теперь он навсегда смолк".

     Резонанс от самоубийства Есенина был во всей стране необычайно большим. Не было такого крупного писателя, общественного и государственного деятеля, который не откликнулся бы - в той или иной форме - на эту тяжелую утрату. Исключительно яркие строки посвятил безвременно погибшему поэту Л.Д. Троцкий; его маленький некролог кончался словами: "Умер поэт; да здравствует песня!" И этим они напоминали, в какой-то степени, концовки недавних военных приказов периода гражданской войны: "Пал красный Киев; да здравствует красный Киев!" Говорили, что некролог этот, как своеобразное художественное произведение, с большим успехом читал в те дни на сцене один из столпов МХАТ'а - артист В.И. Качалов.
     Хоронить Сергея Есенина собиралась Москва, и 30 декабря мы шли за гробом поэта, провожая его на Московский вокзал. Открытый гроб поочередно несли на плечах студенты; в одну из очередных "смен" этот гроб придавил несколько и мое плечо… На перроне уже ждал товарный вагон, в который мы и установили гроб с телом покойного. В это время раздался голос ленинградского поэта - большого друга Есенина - Вольфа Эрлиха: "Не так ставите; головой - на Москву!" Мы повернули гроб, началось прицепление вагона к стоявшему вблизи поезду…

     Занятия в институте, особенно на первых порах, меня очень увлекли. Я с интересом слушал лекции профессоров и аккуратно посещал все лабораторные занятия. Из-за недостатка горючего, приходилось тащить с собой с Васильевского острова, где я жил, на Петроградскую сторону, где помещался институт, заправленный керосином примус и пользоваться им при разных термических реакциях и процессах: в лабораториях качественного и количественного анализа, органического синтеза и т.п. То же самое проделывали и остальные студенты.
     Число наше постепенно значительно уменьшилось: обычный отсев свел курс с 200 принятых человек до 80-90. Некоторые перевелись в другие более интересовавшие их институты (медицинский, технологический), не считаясь с тем, что обычно теряли при этом целый учебный год; другие, наоборот, с целью ускорить получение специальности, перешли даже в техникумы, где срок обучения был почти вдвое короче, да и само обучение было несравненно легче.

     На уменьшение нашей численности в известной мере повлияла и пресловутая студенческая "чистка", предпринятая в 1924 году. Чистка эта преследовала цель удалить из вузов так называемый "классово-чуждый элемент", хотя уже при приеме на первый курс все поступающие проходили через тщательный социально-политический "фильтр"… На практике новая проверка свелась к вызову всех студентов в специально созданную комиссию, где нам задавалось несколько политических вопросов (преимущественно на злобу дня). Соответствующие "ортодоксальные" ответы служили обычно достаточной гарантией благополучного прохождения чистки. В результате пострадали, главным образом, растерявшиеся и малоначитанные ребята. Да и сама чистка свелась в итоге, почти что к нулю, так как большинство исключенных отправлялись в Москву - в Наркомпрос (некоторые добивались там даже личного приема у Луначарского) и привозили оттуда полную "реабилитацию" и восстановление по месту своей учебы.

     Теперь в фармацевтических институтах срок обучения ограничен четырьмя годами. В мое время, он был на 2 года длиннее: 5 основных учебных курсов плюс дипломная работа, на выполнение и защиту которой уходило в среднем еще около года.
     Сам институт наш, за время моего обучения в нем, претерпел ряд реорганизаций. В 1923 году, когда я поступил на первый курс, он был самостоятельным Химико-фармацевтическим институтом и числился даже в списке ВТУЗ'ов, т.е. высших технических учебных заведений страны. В 1925 году он стал факультетом Ленинградского государственного университета и, в течение целого учебного года, мы метались между Петроградской стороной и Васильевским островом, так как некоторые дисциплины мы проходили в здании университета. В 1926 году нас присоединили, на правах самостоятельного факультета, к 1-му Ленинградскому (бывшему Женскому) медицинскому институту, в каковом мы и пробыли до конца 1929 года, когда на базе Технологического института были объединены все химические институты и факультеты города. Новый Химико-технологический институт вобрал в себя, помимо своего химфака, аналогичные факультеты университета, политехнического института и химико-фармацевтический факультет медицинского института. Уже в 30-х годах, при очередной реорганизации, когда "техноложка" вернула себе свой прежний многопрофильный характер, был снова восстановлен отдельный Химико-фармацевтический институт, существующий и по настоящее время. Кстати, это единственный среди фармацевтических вузов страны, готовящий не только провизоров, но и инженеров-производственников.

     В 1928 году в Ленинград приехал В.В. Маяковский. Незадолго перед этим он вернулся из своего путешествия по Америке и, объезжая разные города СССР, заглянул и к нам - в Питер. Он выступил в Доме работников просвещения, занимавшем дворец князя Юсупова на Мойке. Мне удалось попасть на этот вечер.
     Поэт очень похож был на то представление, которое я имел о нем по фотоснимкам: высокий, широкоплечий, бритоголовый. На нем был хороший серый костюм, привезенный, по-видимому, из-за рубежа.
     Тогда еще число противников творческого стиля Маяковского было довольно значительным, но это не помешало встретить его появление на сцене шумными и продолжительными аплодисментами.
     В первом отделении вечера он поделился своими впечатлениями об Америке. Это был живой, остроумный рассказ о людях и небоскребах, о друзьях и врагах, об автомобилях и неграх… Во втором отделении он с большим подъемом читал некоторые свои стихи из "американского" цикла ("6 монахинь", "Блек энд уайт", "Мелкая философия на глубоких местах" и другие), и ответил на многочисленные записки. Его меткие ответы вызывали и смех, и свистки, и бурю восторга. Переполненный зал Юсуповского дворца никогда не видел, вероятно, под своими сводами такую темпераментную реакцию зрителя…
     И кто мог подумать тогда, что не пройдет и двух лет, как безумный выстрел заставит навсегда замолчать этого поэтического "горлана-главаря"! О самоубийстве Маяковского я узнал, сидя за решетками, в одной из камер ленинградской "предварилки"…

     В том же 1928 году мне довелось принять участие в прощальном вечере, устроенном музыкальными кругами города по случаю отъезда за границу композитора Александра Константиновича Глазунова. Говорили тогда, что некоторые ученики и почитатели его во главе с С.В. Рахманиновым, подарили ему виллу под Парижем. Не знаю, так ли это или нет, но в указанное время он действительно собрался уехать во Францию, где и умер 8 лет спустя.
     Проводы состоялись в Большом зале консерватории, присутствовала не только музыкальная элита Ленинграда, но также многие писатели, художники, ученые. Среди последних мне особенно запомнились, сидевшие недалеко от меня, президент Академии Наук П.А. Карпинский, минералог А.Е. Ферсман и известный физик А.Ф. Иоффе. На сцене за столом президиума находился сам виновник торжества, окруженный своими учениками и товарищами по консерватории; здесь были М.О. Штейнберг, Б.В. Асафьев (Игорь Глебов), И.И. Соллертинский, еще совсем молодой тогда Д.Д. Шостакович и некоторые другие.

     Начались выступления. Слово получил и П.А. Карпинский. Не без труда уже взобравшись на сцену, он напомнил, как приблизительно за полвека до этого, захаживая тогда на квартиру профессора химии и композитора А.П. Бородина на Выборгской стороне, он заставал там - среди мастистых представителей "могучей кучки" - и юного Сашу Глазунова… Закончив свои интересные воспоминания и пожелав своему другу-композитору дальнейшего благополучия, он - по русскому обычаю - троекратно расцеловался с ним и, сильно растроганный, был под руки отведен на свое место.

     Не помню точно, в 1928 или в 1929 г. мне удалось услышать Алексея Максимовича Горького. В Нарвском Дворце Культуры, носящим теперь его имя, была устроена встреча ленинградского профсоюзного актива с великим русским писателем. Он запаздывал к назначенному времени, но, наконец, весь зал поднялся с мест и приветствовал появление в одной из лож Максима Горького и Сергея Мироновича Кирова. Их попросили занять места на сцене, от чего оба пытались вначале уклониться. Горькому все же пришлось уступить настоянию публики, а Киров, добродушно улыбаясь, так и остался в ложе, давая скромно понять, что он тут, собственно, не причем…
     Горький выступил с кратким взволнованным словом, на которое аудитория очень тепло и любовно реагировала. Писателю были заданы из публики несколько вопросов, на которые последовали ясные и подробные ответы. В частности, кто-то попросил его высказаться по вопросу об антисемитизме. Горький развел руками и сердито проговорил: "Я уже столько раз высказывался на эту тему, что мне - старому русскому писателю - стыдно теперь снова возвращаться к этому позорному явлению нашей действительности. Осталось только написать: антисемитизм = идиотизму!". В зале раздались дружные аплодисменты.

     Студенческая "семья" наша жила довольно дружно. Состав слушателей был удачным. Наиболее способными на нашем курсе считались трое: Грибов, Шупинская и Молодежников.
     Боря Грибов обладал тонким математическим умом, и дисциплины этого характера (аналитическая геометрия, дифференциальное и интегральное исчисления, физика) давались ему особенно легко. Проучившись у нас немного, он перевелся в Технологический институт, который успешно закончил по специальности "лаки и краски". Впоследствии он стал главным инженером одного из ленинградских химических заводов, выпустил неплохой справочник по свинцовым белилам, а в 1937 году был репрессирован и бесследно исчез…
     В отличие от общительного Грибова, М. Молодежников был молчаливым, замкнутым человеком. Он проявлял большой интерес к фармакогнозии и, как студент, неплохо знал ее. В более поздние годы он защитил докторскую диссертацию и стал научным руководителем зональной станции Всесоюзного института лекарственных и ароматических растений (ВИЛАР) в Кобулети (Абхазия).¹

     Мария Дмитриевна Шупинская была, по возрасту, значительно старше большинства из нас и насчитывала за своими плечами уже несколько лет аптечной работы. Она тоже проявляла большой интерес к фармакогнозии, долго преподавала этот предмет в Ленинградском фармацевтическом техникуме и была автором довольно удачного учебника по фармакогнозии.

     Значительные надежды подавала одна из наших студенток - Софья Иосифовна Крейнес. Она очень успешно осваивала все институтские дисциплины, хорошо излагала на экзаменах существо предмета и была у профессорско-преподавательского состава на хорошем счету. Свою дипломную работу она провела в лаборатории физиологической химии Военно-медицинской академии у профессора М.Я. Галвяло и вместе с ним опубликовала ее в 1930 году на страницах берлинского научного журнала "Biochemische Zeitschrift". К сожалению, в том же году Соня (как мы все ее любовно называли) заболела брюшным тифом и, едва достигнув 29 лет, покинула нас навсегда…
     Большой неожиданностью явилась для меня карьера другого нашего студента - Вани Муравьева. На курсе он ничем особенным не выделялся и числился обычно среди "лиц средней успеваемости". Правда, он тоже увлекался фармакогнозией, и ассистентка этой кафедры А.Ф. Гаммерман всячески ему покровительствовала. Но когда я узнал, вернувшись в начале пятидесятых годов на "материк", что он стал доктором фармацевтических наук и одним из ведущих профессоров Пятигорского фарминститута, то, признаться, был немало удивлен этому. Сейчас Иван Алексеевич - видный ученый, председатель Всесоюзного научного фармацевтического общества, автор широко известной книги "Учебник технологии лекарств и галеновых препаратов", почетный член Чехословацкого медицинского общества.

     Не буду перечислять других преуспевающих моих однокурсников, скажу только, что многие из них проявили себя способными руководителями больших химических лабораторий, научными работниками исследовательских институтов и преподавателями ряда высших учебных заведений самого разнообразного профиля.
     И на других курсах в те же годы учились лица, приобретшие затем значительную известность своим ценным вкладом в советскую науку. Когда я поступал в институт, его уже заканчивала Адель Федоровна Гаммерман. К тому времени она работала ассистенткой у профессора Л.Г. Спасского на кафедре фармакогнозии и вела у нас лабораторный практикум. Защитив докторскую диссертацию, она сама затем стала профессором института, а ее общеизвестный учебник по фармакогнозии - классическим пособием во всех фармацевтических высших школах страны.
     Оканчивал институт и одновременно работал ассистентом у профессора Лихачева на кафедре фармакологии Моисей Хаимович Бергольц. Он тоже стал профессором, одно время был ректором Ленинградского и Московского фарминститутов и до самой своей смерти возглавлял Государственный фармакопейный комитет.

     Воспитанником нашего Ленинградского института был и Сергей Федорович Шубин, впоследствии профессор Харьковского фармацевтического института, автор популярной в свое время "Технологии лекарственных форм".
     В середине 20-х годов, когда я учился в институте, все они были еще студентами, и мне приходилось с ними часто общаться и по учебе и по общественной линии, т.к. я в те годы был членом редколлегии общеинститутской газеты и несколько раз избирался в академсовет и профком института.
     К сожалению, почти вся эта плеяда талантливой научно-педагогической "смены" сравнительно рано ушла из жизни. Завидной старости достигли лишь А.Ф. Гаммерман, которой идет уже восьмой десяток, и Л.С. Майофис - тоже в те годы студент, а сейчас профессор института, недавно выпустивший большое руководство по лекарственной технологии.

     В описываемое мною время студенты жили довольно скромно, чтобы не сказать даже - бедно. Стипендии были маленькими, и получали их далеко не все. Все это сказывалось на нашем "жизненном уровне"… Приличный костюм для студента, особенно на первых курсах, был недосягаемой мечтой. Одевались как и во что попало. И даже наши девушки были одеты далеко не "по моде". В ходу была шуточная песенка с таким вот куплетом: "Платье в дырках, блузки нет, - вот курсистки вам портрет". Из сотни студентов часы имелись у 4-5 человек.

     Кормились тоже неважно. Особым вниманием пользовались у нас так называемые "еврейские студенческие столовые", где за мизерную плату можно было получить обед из двух блюд: суп или щи, и какая-нибудь каша. Этими столовками, организованными с благотворительной целью еврейской общиной, охотно пользовались и студенты-неевреи.
     Все это не мешало нам, однако, быть заядлыми театралами и меломанами. 4-е и 5-е ярусы бывали обычно битком набиты учащейся молодежью. Это были самые чуткие и благодарные зрители…
     За свои студенческие годы я перевидал немало корифеев советской и мировой сцены. Среди них были С.М. Михоэлс и В.Э. Мейерхольд, И.М. Москвин и В.И. Качалов, Л.В. Собинов и Яша Хейфец, Ю.М. Юрьев и В.А. Мичурина-Самойлова, Сандро Моисси и Клара Юнг.

     Замечательного еврейского актера Михоэлса мне удалось повидать в его лучших ролях: Гоцмах в "Колдунье", Шимеле Сорокер в "200 000", Вениамин третий, Тевье-молочник, король Лир. Почти все спектакли Мейерхольда, от дореволюционной "академической" постановки лермонтовского "Маскарада" и до архиноваторского "Треста Д.Е." Ильи Эренбурга, были просмотрены мною.
     Летом 1925 г., будучи в Москве на производственной практике, мне случайно удалось увидеть приехавших из США знаменитых голливудских кинозвезд - Дугласа Фербенкса и его жену Мэри Пикфорд. Перед зданием гостиницы "Националь", где они остановились, стояла тысячная толпа народа, приветствовавшая появившихся на балконе любимых артистов.
     При оригинальных обстоятельствах мне пришлось впервые услышать выдающегося русского певца Леонида Витальевича Собинова. Это было, кажется, в начале зимы 1926 года. Знаменитый тенор давал в Ленинградской филармонии сольный концерт. Билеты, по своей стоимости, были нам - студентам недоступны, и мы большой толпой "смяли" контроль в дверях и пробрались на верхние "хоры". Однако вызванная администрацией милиция быстро выдворила нас обратно на улицу. Но тут нам неожиданно подвезло: к зданию филармонии подъехал автомобиль, из которого вышел сам Собинов. Мы его бурно приветствовали, и с криками "Да здравствует народный артист Собинов!" на руках внесли его в помещение филармонии. Надо сказать, что этот "шахматный ход" наш вполне удался: растроганный артист попросил дать нам возможность остаться на его концерте. И все мы, хотя и простояли весь вечер на ногах, получили большое наслаждение, слушая любимые оперные арии в таком виртуозном исполнении.

     В те годы делали свои робкие шаги в театре артисты, приобретшие потом большую известность. Мне пришлось видеть первые дебюты Галины Улановой, Бориса Бабочкина, Николая Черкасова, Михаила Царева. Теперь это уже маститые ветераны, народные артисты СССР, мировые знаменитости. А тогда они только начинали свой трудный и тернистый путь к славе…
     Помню, в тридцатых годах, Бабочкин получил за своего "Чапаева" звание народного артиста РСФСР. В день опубликования этого решения в Александринском театре шел спектакль "Борис Годунов", в котором Бабочкин играл роль самозванца. Среди многочисленных зрителей был и я. Перед началом 3-го акта на сцену вышла вся труппа театра и, после зачтения Указа президиума ВЦИК, старейшая актриса "Александринки" Е.П. Корчагина-Александровская поздравила Бабочкина и под продолжительные аплодисменты публики расцеловалась с ним. Рассказывали, что по окончании спектакля, когда зрители разошлись, чествование Бабочкина продолжалось на банкете - в более узком артистическом кругу, где и произошел небольшой, но характерный "инцидент". Рядом посадили двух "народных": молодого Бабочкина и старого актера Ю.М. Юрьева. Немного захмелев, Бабочкин стал панибратски похлопывать по плечу своего маститого соседа, что вызвало будто бы у Юрьева такую реплику: "Милый, не забывайся: это ты в кино - Чапаев, а в театре - ты самозванец" (намек на его роль в только что закончившемся спектакле)…

     Весной 1928 года я сдал все причитавшиеся с меня экзамены, зачеты и коллоквиумы и, выполнив тем самым весь учебный план, получил право приступить к дипломной работе. Мне хотелось выполнять ее в лаборатории органической химии, и т.к. по "органике" зачетный балл был у меня наивысший, то профессор А.С. Гинзберг охотно принял меня к себе в лабораторию и дал согласие быть моим научным руководителем. Тема дипломной работы - "К вопросу о строении кубебина" - не открывала широких научно-практических перспектив, но зато позволяла хорошо "набить руку" на методике органического синтеза и научиться умению пользоваться иностранной и отечественной специальной литературой - главным образом, периодической и патентной.

     Почти целый год ушел у меня на подбор и изучение литературных источников, на экспериментирование и литературное оформление работы. И, наконец, 8 мая 1929 г. я получил возможность выступить перед Государственной квалификационной комиссией с публичной защитой своей дипломной работы. Защита происходила в помещении 1-го Ленинградского медицинского института. Помимо моей дипломной работы, на этом заседании комиссии были заслушаны работы еще трех наших дипломантов. Рецензентом по моей теме выступил профессор Ю.С. Залькинд, давший положительную оценку проведенной мною работе и в ее литературной, и в ее экспериментальной части. Решением квалификационной комиссии я был признан окончившим Химико-фармацевтический факультет медицинского института.

     В тот же вечер группа выпускников нашего факультета торжественно отпраздновала наш долгожданный "финиш". Мы собрались на квартире у Серафимы Ивановны Кирилловой, защитившей свою дипломную работу в один день со мной. Кроме нашей четверки "именинников" были и товарищи, уже несколько раньше защитившие свои дипломы. Шесть лет совместной учебы сплотили нас в дружную, неразрывную семью. Тосты следовали один за другим: друзья не скупились на взаимные пожелания. Пили за своих учителей и наставников, пили за прочную дружбу, пили за счастливое будущее… Только под утро закончилась наша последняя студенческая вечеринка.

(продолжение следует)

     Примечание

     1. автор, очевидно, имел в виду Аджария. - Ред.^{назад
к тексту >>>}