Graifer1.htm

    ...Конечно, сукин сын, но это - наш сукин сын.
     Рузвельт о Сомосе

     Танахические (библейские) авторы - народ образованный, близкий к трону и алтарю, а байбаки деревенские (т.е. подавляющее большинство населения) о проблемах, возникающих с ростом общности, в те поры и слыхом не слыхали. Они, правда, быстро усвоили, что есть на свете профессиональные военные, кои хлеб свой насущный добывают в основном грабежом, и что при прочих равных свою армию все же выгоднее кормить, чем чужую, но ближе, чем необходимо для более или менее цивилизованного грабежа, чужаков к себе деревенская община принципиально не подпускала.

     По свидетельству Н. Лескова ("Загон") русские крестьяне в XIX веке - после нескольких веков государственности, не говоря уже о крепостном праве - как личное оскорбление воспринимали попытку барина вмешаться в их культуру и быт.

     «О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне, всегда живущие в беструбных избах. Все дома, приготовленные для крестьян в новой деревне, были одинаковой величины и сложены из хорошего прожженного кирпича, с печами, трубами и полами, под высокими черепичными крышами. Выведен был этот "порядок" в линию на горном берегу быстрого ручья, за которым шел дремучий бор с заповедными и "клейменными" в петровское время "мачтовыми" деревьями изумительной чистоты, прямизны и роста. В этом бору было такое множество дичи и зверья и такое изобилие всякой ягоды и белых грибов, что казалось, будто всего этого век есть и не переесть. Но орловские крестьяне, пришедшие в это раздолье из своей тесноты, где "курицу и тае выпустить некуда", как увидали "каменную деревню", так и уперлись, чтобы не жить в ней.
     - Это, мол, что за выдумка! И деды наши не жили в камени, и мы не станем.
     Забраковали новые дома и тотчас же придумали, как им устроиться в своём вкусе.

     Благодаря чрезвычайной дешевизне строевого леса здесь платили тогда за избяной сруб от пяти до десяти рублей. "Переведенцы" сейчас же "из последних сил" купили себе самые дешевенькие срубцы, приткнули их, где попало, "на задах", за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили "ходить до ветру", что и исполняли.
     Не прошло одного месяца, как все домики прекрасной постройки были загажены, и новая деревня воняла так, что по ней нельзя было проехать без крайнего отвращения. Во всех окнах стекла были повыбиты, и оттуда валил смрад.

     По учреждении такого порядка на всех подторжьях и ярмарках люди сообщали друг другу с радостью, что "райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили".
     Все отвечали:
     - Так ему и надо!
     - Шут этакой: что выдумал!»

     Не терпят крестьяне претензий барина определять, в каких им домах жить, самосожжением отвечают на попытку государства поправлять их религиозную традицию. С царем, правда, сложнее, ибо царь в России и сам - фигура культовая, но из этого положения выходили, противопоставляя его, "батюшку", который, разумеется, "ничего не знает", враждебному госаппарату.
     Помещик же или, тем паче, чиновник - однозначно чужой, в отношении которого дозволено то, что безусловно осуждается в отношении к своему брату-мужику. Марксистская историография это все, понятное дело, списывала на счет классовой борьбы, забывая, что точно таким же было отношение и к вполне "социально близким" жителям соседней губернии. Чужой - это "не свой", т.е. всякий, кто не входит в состав своей малой и обозримой общности.

     Разумеется, мужички степенные прекрасно понимали, что являются гражданами не только села Неелово, Неурожайка тож, но и Империи Российской, и что, как ни крути, заинтересованы они в ее могуществе и процветании. Хоть и менее отчетливо, догадывались наверняка и о том, что для успешного выполнения функций управления и обороны (плавно переходящей в нападение) их внутридеревенский стереотип поведения никак не подходит.
     В деревне, в повседневной жизни, только помешать могут агрессивность, коварство, эгоцентризм... столкновения на меже-то ведь не каждый день случаются. А вот солдату, дипломату, даже юристу без них не обойтись. Коммерческие операции своей квалификации тоже требуют, недаром сказано: "Не обманешь - не продашь". Но в патриархальной деревне при натуральном хозяйстве опять-таки своих коммерсантов нет, а на ярмарку, может, в год раза два заглянут...
     Недеревенские же профессии без соперничества немыслимы. Сперва всех прочих кандидатов на должность обскакать требуется, а после - переиграть вражеского генерала, адвоката противной стороны, партнера в торговой сделке... Значит, представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, разными будут в деревне, на торгу и при дворе.

     Такой "двойной стандарт" существует на протяжении веков. Подавляющее большинство населения составляют члены крестьянских общин, стереотипы поведения которых в немалой степени определяют и внутреннее устроение ремесленных цехов или торговых гильдий. (Достаточно вспомнить средневековые установления для предотвращения конкуренции между членами своего ремесленного цеха, рассказы Гиляровского о купцах, чье слово ценилось дороже всякого писаного контракта). А меньшинство, находящееся на "государевой службе", рассматривается как неизбежное зло, плата за обеспечение безопасности. Марий, Сулла, Ирод Великий или Наполеон, конечно же, законченные эгоисты, ничем кроме собственной славы они не озабочены, но... В том-то весь и фокус, что славу эту могут они добыть только и исключительно в виде славы Рима, Иерусалима или Франции. Потому что без армии ни один Бонапарт много не навоюет, а солдаты за ним пойдут, только если уверуют, что он - свой или, на худой конец, хотя бы НАШ сукин сын.

     Вспомните хоть старого капрала из песенки Беранже. Ему Бонапарт - весь свет в окошке, потому что сам он - крестьянин, у него в деревне семья, "старуха", и "храмы селенья родного" священны для него. Так он и императора себе представляет по своему образу и подобию.
     Роковая ошибка Родиона Романовича Раскольникова в том и состоит, что видит он французского императора глазами Ницше (или Гумилева): пассионарная личность, сверхчеловек, которому "все дозволено", а не глазами старого капрала, который видит в нем воплощение своего собственного патриотизма, преданности общине "большой", так же как сам он с детства предан "малой". Каков бы ни был на самом деле Бонапарт - без капрала Наполеоном ему не стать, дальше Раскольникова не уйти.
     В такой-то ситуации и возникла известная теория, что не все народу полезно знать и лучше не портить простого человека образованием. Такого взгляда придерживались люди отнюдь не глупые (в частности, Рамбам), не потому что простолюдинов считали за дураков, а потому, что понимали несовместимость двух систем ценностей, но видели и необходимость для общества обеих - всякой на своем месте.

     Время Ирода, Суллы или Бонапарта, время, когда эгоизм "верхов" гармонично и выигрышно сочетается с праведностью "низов", это и есть время актуализма. Эгоисты, живущие по принципу "после нас - хоть потоп", честолюбцы и бонвиваны - это все вершки. Отступление свое от традиции (и, не в последнюю очередь, от традиционной морали) оправдывают они в глазах "корешков", составляющих абсолютное большинство населения, и в собственных глазах тем, что добывают для общности большой вполне определенные, ощутимые выгоды. Но самим-то им вклад в общее дело не приносит уже удовлетворения, ибо значительно, если не полностью утратили они эмоциональную связь с прошлым, традицией и общностью малой. Старому капралу вполне хватает сознания, что "любимый город может спасть спокойно", а вот Бонапарту вознаграждение за труды, удостоверение в заслугах очень важно, необходимо получить лично, здесь и сейчас.

     Глава IX
     К светлому будущему
     В которой разъясняется, кто и почему становится революционером

     Он каяться и плакать не желает,
     Он жертвует спасением души,
     Поскольку в ересь вовсе не впадают
     Подонки, дураки и торгаши.
     Н. Болтянская

     В Европе сапожник, чтоб барином стать,
     Бунтует - известное дело.
     У нас революцию подняла знать...
     В сапожники, что ль, захотела?
     Н.А. Некрасов

     Граф Растопчин, которого цитирует Некрасов, историю знал, видно, не очень хорошо. Сапожники застрельщиками революции никогда не бывали, не санкюлоты писали Энциклопедию, и не ошиблись русские революционеры, возводя свою родословную к "лишнему человеку". Непредвзятое, внимательное прочтение "Коммунистического манифеста" неизбежно приводит к выводу, что авторы его искали отнюдь не способ облегчить страдания несчастного пролетариата, а способ отделаться, наконец, от настоящего и перейти поскорее к "новой эре в истории человечества", когда не только пролетариям, но и всем прочим смертным гораздо лучше станет жить.
     Очень они надеялись, что поскольку пролетарию терять нечего, гробанет он уже это ненавистное настоящее к чертям собачьим... И, соответственно, появление "рабочей аристократии", которой стало что терять, ужасно их огорчило. А когда в "аристократы" чохом подались все пролетарии развитых стран - плюнули и пошли искать для своей революции другого гегемона.

     Не сразу, разумеется, дошли они до жизни такой. Сперва в высших, образованных слоях общества развитие соперничества, превратившегося из порока в необходимую добродетель, породило две типичных фигуры. В литературе известны они как "Плут" и "Рыцарь Печального Образа".
     Герой плутовского романа, как правило - одиночка: подкидыш, сирота, чужак, скиталец без постоянного места жительства (не зря же слово "проходимец" - явно от "прохождения"). "Своих" у него нет, чужие с ним, естественно, не церемонятся, и он отвечает им тем же. Именно полная безнравственность дает ему сто очков вперед в споре с тем, кто связан условностями и привык играть по правилам. Возьмем всем известную историю женитьбы Фигаро.

     Фоном для основной интриги служит факт отмены графом Альмавивой традиционного права первой ночи... Феодальный властитель, ничтоже сумняшеся, позволяет себе личным распоряжением менять традицию... не важно, что нам с вами такая традиция может очень даже не поглядеться, факт, что она была, и (скажу вам по секрету) отнюдь не с феодальным угнетением она связана, а с древними языческими культами плодородия. С нашей точки зрения, граф Альмавива поступил хорошо, не навязывая своей близости девицам, отнюдь не пылающим к нему страстью. (Не позабудем, кстати, что и он, по всей вероятности, не к каждой из них пылал... Все ж таки тоже... того... не бык-производитель.) Но с точки зрения верности традиции - основной добродетели "пассеистских" времен - он поступил, наоборот, очень дурно. Поставив свое гуманное, просвещенное "я" выше, чем общеисторическое "мы", объединяющее и крестьянина, и феодала, он вышел в зону свободной личной конкуренции. Личного, и притом безнравственного, выбора - своего (измена жене) и Сюзанны (измена жениху), злоупотребления своим положением, богатством и властью. Из четко очерченного загончика традиционной морали вырвался в чисто поле, где "кто смел - тот два съел".

     Так вот - на этом поле Фигаро ему не побить! Граф Альмавива, связанный цепью традиции и с предками, у которых он ее перенимает, и с потомками, которым передает, и с крестьянами, перед которыми исполняет предписанную роль, не уклоняясь ни вправо, ни влево, для Фигаро недосягаем. Зато граф Альмавива, который всего лишь "дал себе труд родиться" графом, но хочет сам себе быть хозяином... такого графа любой Фигаро десять раз на дню обведет вокруг пальца, и купит, и продаст. Он играет на своем поле. И вытеснит он, в конце концов, князьев да графьев со всех теплых местечек, и воцарится в царстве своем, которое так и назовут враги "плутократией".

     Ну, а Альмавиве куда податься? Бог бы уж с ней, с Сюзанной, мало ли девок смазливых по двору бегает, но вот уже и конкурс на должность символа общности и спасителя отечества проиграл безродному корсиканцу... Да если бы и не безродному... Все равно - любой конкурс, даже по самой что ни на есть справедливости выигранный, оставляет после себя проигравших, фрустрированных, зависших в воздухе. В мир деревенской общины входит человек по праву рождения, и хоть доводится иной раз побороться за свою ступеньку на иерархической лестнице, даже падать с нее при случае - не в пустоту, найдется и пониже ступенечка. А в высшем обществе общины-то никакой и нет. Есть гадюшник, в котором надо либо вечно и бесконечно конкурировать и ножки ближнему подставлять, либо (благо доходы в любом случае обеспечены) решаться на одиночество.

     То самое одиночество, что для "праведника" - нож острый, а "праведность" - качество, как мы упоминали выше, врожденное, не зависящее ни от классовой, ни от расовой принадлежности. И если классический литературный "плут" - приблудный и безродный, из грязи в князи вылезший селф мэйд мэн, то "рыцарь печального образа" - всегда рыцарь, аристократ, у праведников "из простых" по тем временам таких проблем не возникало, их община была еще цела.
     Известен сей рыцарь в двух классических ипостасях: Дон-Кихота и Чайльд-Гарольда. Глупый праведник Дон-Кихот, не имея общины реальной, выдумывает себе фантастическую и записывает в нее кого ни попадя, обращаясь с чужими, будто они свои, отчего естественно, попадает во множество смешных (не для него!) переделок, из которых, как правило, выходит битым. Умный Чайльд-Гарольд понимает всю безнадежность таких попыток и вместо того, чтоб давать себя оплевывать, сам на всех плюет, но жить ему все равно плохо. От прошлого эти люди бесповоротно оторвались, настоящее им внушает лишь отвращение, остается, стало быть, только будущее.

     "В революцию" из господствующих классов идут, как правило, именно "праведники". Те, на ком держится общество на стадии "пассеизма", кому обязано оно всеми достижениями эпохи "актуализма", на стадии... как бы это сказать... "футуризма", что ли... превращаются в его самых непримиримых врагов. Ну, конечно, чтобы решиться на такой шаг, одной праведности мало. Необходим еще характер, обеспечивающий способность пойти "против течения", т.е. вот именно Гумилевская "пассионарность" или "воля к власти" Фридриха Ницше.
     Как мы уже наблюдали на примере "Комманифеста", не стоит слишком всерьез принимать их стенания по поводу тяжкой доли угнетенных. Угнетенных этих, с долей их заодно, ближе, чем в телевизоре, видеть нашим революционерам доводится не часто, и представления об оных же нравах и обычаях имеют они зачастую самые экзотические. За несомненной искренностью революционного порыва не альтруизм стоит, а стремление к улучшению собственного своего бытия. Не в смысле благосостояния - им они, в большинстве случаев, либо уже обладают, либо без чрезмерных усилий могли бы обзавестись - а в смысле общности, которую, подобно немой Катрин, сочиняют и созидают, не щадя живота своего.

Часть 3
Как нам обустроиться с массой

     Непосредственные причины "освобождения" миллионов людей от, как изящно выразились классики марксизма, "идиотизма деревенской жизни" могут быть разными: ирландцы бежали от голода, евреи-ашкеназы - от погромов и перенаселенности черты оседлости, русские - от малоземелья, а древние римляне - наоборот, на дармовщинку стремились пожить за счет грабежа завоеванных провинций. Но результат всегда один: вчерашние крестьяне или ремесленники, привыкшие жить в рамках малой общины по закону "праведности", превращаются в пролетариат, вынужденный учиться выживать в условиях соперничества.

     Происходит то, что Гумилев назвал "упрощением структуры", а Ханна Арендт - образованием "массы". Исчезают субэтносы, пережившие много поколений. Нет уже различий между потомками "пскопских" и рязанских, по одной и той же моде одеваются фермер и студент. В школе нас учили, что это хорошо. Что вредны любые различия, любые группировки по принципу: "Мы - такие, а они - другие". Пусть на наблюдаемом уровне, безусловно, существует разница между расами, классами, народами, культурами и отдельными личностями, по сути все - одно и то же, и чем больше преуспеем мы в преодолении различий, тем более приблизимся к вожделенному идеалу гармонии, любви и согласия.

     Помните "Натана Мудрого"? Герои этой дидактической, как сказал бы Брехт, "учебной" пьесы осознают себя в начале как представители разных, противостоящих друг другу культур и религий, а под конец с изумлением обнаруживают, что и вера-то у них, на самом деле, одна (притча о кольцах), и вообще все они - родственники. А следовательно, нечего им делить. На первый взгляд, вроде бы, Лессинг прав: раз все свои, все похожие, значит, мир-дружба, и все мы заодно. Но вот, ежели приглядеться…

     Согласно Рене Жирару, самая смертельная, непримиримая вражда возникает как раз между похожими, потому что и хочется каждому - похожего, т.е. одного и того же, причем, как правило, такого, что никак невозможно поделить. Традиционные сословные структуры были, конечно, отнюдь не идеальны, в особенности с нашей современной точки зрения, но была у них важная функция, замену которой никто пока что не нашел: ограничивая социальную мобильность, ограничивали они и круг потенциальных соперников в борьбе за каждое место под солнцем. Крепостной может стать старостой, а вот генералом - не может. Дама может сделаться настоятельницей монастыря, а вот священником ей быть не положено. Тевье-молочник в своей Касриловке завидует Бродскому в Егупеце и Ротшильду в Париже, но ему и в голову не приходит завидовать попу или уряднику.

     Свобода и равенство, формально открывая каждому все пути, открывают ему тем самым вдохновляющую перспективу ничем не ограниченной зависти и соперничества с любым двуногим.

     Глава X
     Жить стало лучше, жить стало веселее
     Краткое, но грустное описание той самой массы, с которой
    Гитлер советовал обращаться как с женщиной

     А я одна, совсем одна
     С моим здоровым коллективом…
     "Карнавальная ночь"

     Недавно в руки мне попался французский учебник по зоопсихологии. Читается - как роман. Основная тема - воздействие коллектива на индивида у всякой твари, от муравья до пингвина, далее везде. Оказывается, воздействие это сказывается далеко не только на поведенческом уровне: тут и анатомия, и физиология, и репродуктивная функция... всего не перечесть… Так вот, в современной (человеческой!) психиатрии появился (немецкий) термин beziehungskrank - неспособность завязывать нормальные отношения с другими людьми. Работать может, но не может сотрудничать, сексуально полноценный, но не знает любви. Так, значит, и остается без тех нормальных воздействий, без которых и звери не живут, а это даром не проходит.
     "Масса" - не то значит, что людей много (много людей сразу могут быть и фирмой, и армией), масса - это отсутствие структуры, хотя на первый взгляд кажется наоборот. Разве что у ДНК структура сложнее, чем у современного города: От дорожного движения до подземного хозяйства, включая театры, храмы и университеты, но...

     Место, занимаемое человеком в этой структуре, не связывает его ни с соседом справа, ни с соседом слева, оно не рассматривается как постоянное и обязывает разве что в плане профессиональной квалификации, да и то не всегда. В какой-нибудь Касриловке адрес говорил немало (начиная с нацпринадлежности и кончая семейными связями), в Москве же он свидетельствует разве что об уровне доходов, которые нынче есть - завтра нет. Принадлежность к цеху кузнецов в средневековом Лондоне определяла, какие праздники празднует человек, как одевается, в каком кругу станет искать себе невесту, а сегодня рабочее место в кузнечном цеху британского завода определяет только, где он получает зарплату.
     Каких-нибудь пару веков назад врожденная принадлежность к определенному полу уже предопределяла, будет ли данный индивид самоутверждаться более в профессиональной или скорее в семейной сфере, а нынче не определяет уже даже его роли в чисто сексуальных отношениях. Неограниченная социальная мобильность почитается естественным правом индивида, и протест вызывают любые попытки ее ограничения. Хотя никакая устойчивая структура, включая семью, при таком раскладе существовать не может.

     Что, в свою очередь, блокирует передачу культуры. Не помню уже - кто, когда и на чей вопрос: "Сколько университетов и каких факультетов надо окончить, чтобы стать интеллигентом?", - ответил: "Три. Все равно каких, но надо, чтобы один окончили вы, другой ваш папа, а третий - дедушка". Есть навыки, нарабатываемые поколениями и усваиваемые в семье в возрасте очень раннем. Бывают, конечно, самородки вроде рабби Акивы, что в сорок лет читать выучиваются и тут же в великие мыслители выходят, однако, погоду делают, согласитесь, все-таки не они.
     Есть вещи (даже в науке), которым не выучишься из книг. Не всегда они осознаются и в словах формулируются, но для сохранения и развития их нужна преемственность, нужна среда. Вольно было Эйнштейну кокетливо заявлять, что именно "дурак", не знающий, что "это невозможно", невозможное, в конце концов, совершает - чтобы оценить совершенное им, необходимо, как минимум, достаточное количество людей, в таких возможностях понимающих толк.

     Но вымирают элиты, и никакое положение никого уже ни к чему не обязывает. Министр иностранных дел Франции, прибыв с официальным визитом в Израиль, с изумлением узнает, что во время Второй мировой Гитлер Англию НЕ оккупировал, а в самом Израиле сынка премьер-министра за руку ловят на элементарном воровстве.
     Поскольку человек массы одинок и при любом ударе судьбы рассчитывать может только на себя, не выживет он без "социальных гарантий", т.е. пособий на все случаи жизни. Отсюда возникает механизм перераспределения доходов, а с ним и власть чиновника, парализующая всякое развитие и доводящая общество своей коррумпированностью до полной неуправляемости. То есть, чиновник, он, конечно, насчет взяток и прежде был не дурак, но не было у него того размаху. Больных, детей и стариков обеспечивала семья, на крайний случай - благотворительность в рамках своего квартала, деревни или религиозной общины, жилплощадь семья же возводила (нередко с привлечением соседей), спорные вопросы разрешал сельский сход или местечковый ребе…

     Одним словом, обращаться к чиновнику среднестатистическому гражданину приходилось не часто, чиновник же обращался, как правило, вообще не к гражданину, а, опять же, к общине, по принципу круговой поруки. Герои грустной песни "Меж высоких хлебов" всем селом вскладчину откупаются от "наехавшего" суда, а жадного героя "Запечатленного ангела" за нос проводит сплоченный еврейский кагал. В наше же время человек, от всякой круговой поруки свободный, оказывается тотально зависимым от власти чуждого, иной раз даже и враждебного (к примеру, антисемита, ежели гражданин еврей), но чаще - просто равнодушного, ничем кроме своего кармана не озабоченного, столоначальника. И шагу ступить не может без него.
     Соответственно изменились и самоутвердительно-соревновательные амбиции отдельной личности. Встречались, конечно, и раньше пассионарии, за тридевять земель бегавшие счастья искать (Запорожская сечь из таких, к примеру, сложилась), но среднестатистический рыцарь все же искал победы на своем турнире, а крестьянин мечтал стать первым парнем на своей деревне, да так, чтоб вся рубаха в петухах. А нынче слышно - на деревне расставание поют, провожают гармониста в институт…

     …В пору далекой комсомольской юности сидела я как-то на скамеечке в чахлом московском скверике и прилежно готовилась к экзаменам, когда передо мною внезапно вырос один из тех небритых гегемонов, что принимают на грудь с утра. Будучи рождена и воспитана в пролетарских Лужниках по соседству с незабвенным усачевским шалманом, я в этом привычном зрелище угрозы не усмотрела, да и он был настроен скорее примирительно.

     - Учишься?
     - Учусь.
     - Вот оно что! Ученые все стали... А кто ж улицы-то будет теперь подметать? Кто, я тебя спрашиваю?

     Сказал - и пошел зигзагообразной своей дорогой. И оставил меня с вопросом, ответа на который не нашла я и по сей день.

     Покуда был дворник дворником личным и потомственным, он, при условии поддержания двора в надлежащем порядке, вполне заслуживал уважения как в чужих, так и в собственных глазах. Но с тех пор как открылся потомкам дворников путь в университеты, метелкой махать, по логике вещей, обречен лишь самый глупый из них. Не был бы он дворником, кабы не был дураком, а за дурака, сами понимаете, прослыть никому неохота...

     Так появились в Москве лимитчики, в Париже - арабы, а в Израиле - филиппинцы. Стирание сословных различий сделало центральной проблему различий этнокультурных, т.е. проблем-то там, на самом деле, целый букет, но нам сейчас интересна выявившаяся при этом любопытная закономерность: относительно немногочисленные, но сплоченные группки пришельцев оказываются на поверку сильнее многомиллионной, но аморфной массы аборигенов.

     Спокойно прошло по экранам кощунственное с точки зрения христиан "Последнее искушение", с триумфом прокатились антисемитские "Страсти" по Гиббсону, а как вышла короткометражка Тео ван Гога... И где тот фильм, и где ван Гог?.. Нет, нет, правозащитники, конечно, робко повякали, что нехорошо, дескать - с ходу враз перо под ребро... Но не слышно чего-то их голосов против запрета демонстрации фильма, поскольку это же, сами понимаете, не цензурный запрет, это же из соображений безопасности... Хотя... а что такое, собственно, цензура, если не устроение, при котором опасности (как правило, даже куда менее серьезной!) подвергается человек, публикующий нечто неугодное власти? А что в данном случае осуществляет ее не законное правительство, а инстанции совсем другие, так что ж... Отсюда видно, какая власть на месте - взаправду власть.

     И посмотрите: потихонечку примирились уже европейцы с тем, что бандиты - высшая раса, что им местный закон не писан, зато их закон в Европе под страхом смерти преступать не дозволяется. И все правозащитники, сторонники ненасильственных действий, троцкисты, городская герилья, объединенные нации и международные трибуналы готовы за любым террористом по первому свистку признать полное моральное право сапогом пинать их во все места.

     Нет у них гордости, ибо гордятся - принадлежностью к кому-то или чему-то, и нечем гордиться тому, кто сам по себе. Нет храбрости, ибо не знают они ничего ценнее собственной шкуры. Нет и верности. Страшнее всех взрывов, захватов и убийств такая естественная, невинная всегдашняя готовность к предательству: Шарон и его наследники дружно предают поселенцев, мистер Буш с Кондолизой, в свою очередь, предают Шарона, Европа всем скопом предает их самих…

     Некоторое время в Европе модно было изо всех сил перед евреями извиняться за Холокост (теперь, правда, мода прошла в связи со стремительным возвращением к традиционному антисемитизму), но вот перед чехами или поляками извиниться за то, как цинично их предали и выдали Гитлеру на расправу - и в голову никому не пришло. Доблестные французы клялись, бия себя в грудь, что не пойдут умирать за какой-то вшивый Данциг. И клятву свою с честью выполнили и перевыполнили: за Париж они тоже умирать не пошли.

     Инициативу сопротивления оккупантам проявили, правда, впоследствии коммунисты, которые нередко бывали героями, но не бывали отроду демократами. И не за свободу Франции сражались они, а за то, чтоб ее из рабства гитлеровского в сталинское рабство перевести. Еще инициативу проявил Шарль де Голль, верный патриотическим традициям, заложенным в домассовые, феодальные времена. Посланная им на выручку восставшему Парижу (чтоб его нацисты не успели разрушить, а коммунисты - захватить) бронетанковая дивизия генерала Леклерка не республиканский триколор несла на знамени, а лотарингский крест. Демократически настроенные граждане, желавшие бороться против немцев, вынуждены были примыкать к одной из этих двух группировок - своей-то не было.

     Предательство не аморально - аморально сопротивление. За отказ покориться героям 11 сентября Америку осудили все, вплоть до половины ее же собственного населения. Израильская левая громче всех осуждает родное государство за самые робкие попытки защищаться от обнаглевших убийц…

     Перефразируя известную русскую пословицу, можно сказать, что человек, ощущающий свою принадлежность к реальной общности, даже оставшись в одиночестве, стоит "в поле" миллиона "одиночек", из которых каждый - сам по себе.
     Преимущества индустриального общества перед традиционным перечислять можно долго. Взять хоть технический прогресс, обеспечивающий нам изобилие и кучу всяких удобств. Не слушайте пророков "возвращения к природе", кликушествующих вокруг "разрушаемой среды", не верьте сказкам о блаженстве предков, у которых и рабочего времени было меньше, и выходных больше, чем у нас. Они, счастливцы, до шестидесяти доживали не часто, а для нас, бедненьких, и девяносто уже не предел. Но… отчего-то ненужной оказывается столь старательно удлиняемая жизнь: человек стреляется, вешается, впадает в депрессию, травит себя наркотиками…

     Глава XI
     Как тонули три кита
     О том, что происходит в обществе массы с тремя основами общественного
     сознания и с людьми, сочетающими праведность с пассионарностью

     Бывали хуже времена,
     Но не было подлей.
     Н.А. Некрасов

     В массе люди живут рядом, но не вместе. За надоевшей патетической жалобой на этот мир, где "у людей нет ничего святого", кроется факт весьма банальный: для постороннего чужой ритуал - бессмыслица, так что не может быть осмысленного ритуала для человека, который никому не свой. Прежде всего обессмыслено было искусство.

     Эта истина открылась мне в думе о пяти унитазах, ибо было тех унитазов не больше, не меньше, а именно пять, и стояли они друг на друге - до самого потолка высокого выставочного зала. А перед ними стояла я и думала крепкую думу. Изобилие пропадающей втуне качественной сантехники наводило на мысль о зажравшейся буржуазии и напоминало драматическую историю, услышанную некогда от бывшей сибирской ссыльной. Про то, как зимой, в окрестностях Томска, удалось-таки ей, после долгих поисков, разжиться унитазом, как волокла она свою добычу из последних сил вдоль ледяного шоссе, голосуя и надеясь на чудо, как прихватил ее среди дороги вместо машины радикулит, и ничего уж больше не оставалось ей делать, кроме как усесться на свое сокровище...

     Но пока я раздумывала, услышала за спиной беседу на русском языке: "Да не мучайтесь вы, - уверенно объясняла милая девушка, видимо сотрудница музея, интеллигентного вида пожилой даме. - Того смысла, к которому вы там привыкли, в современном искусстве просто нет. Тут важно просто вызвать какую-то внутреннюю реакцию, ассоциацию... все равно, какую..."

     Получается, значит, что-то вроде Козьма-Прутковского "Спора греческих философов об изящном": каждый самовыражается изысканным монологом, от реплики к реплике, совершенно игнорируя все, что между тем успел сказать "собеседник", и с достоинством удаляется на фоне Акрополя. Однако если самовыражение творца обращено только и исключительно "вовнутрь" - к самому себе, то... зачем ему вообще выражаться? Сам-то он, внутри себя, и без того себя понимает, да и зритель со своими ассоциациями без него справится. Честное слово, ничего бы не убыло от моего богатого внутреннего мира, повстречай я те унитазы где-нибудь в магазине сантехники.

      Попытка теоретического оправдания искусства, не вызывающего катарсиса, подобна практиковавшемуся когда-то в России хождению госчиновников к причастию, дабы из церкви справку о лояльности получить. Прямое и неизбежное следствие такого порядка - милый обычай колоть иконы топорами, ибо ритуал, функции своей не выполняющий, только и годится, что на дрова.

     Кстати, религиозному ритуалу в массовом обществе приходится тоже не сладко. Все больше людей, считающих себя верующими, смысла не видят ни в богослужении, ни в молитве, зато все большую популярность приобретают разнообразные техники индивидуального переживания мистических состояний, т.е. целью и смыслом религии объявляется то, что на самом деле является в ней всего лишь одним из вспомогательных средств. Рожки да ножки остались от литургического благолепия былых времен… спасибо, хоть что-то осталось. Куда хуже обстоит дело с ритуалами государственными.

     Всякие там знаменательные даты, годовщины оснований и побед встречаются с ледяным равнодушием, а военные парады - и вовсе с отвращением. Государственное сообщество гражданином не воспринимается как "свое". Лояльность понимает он как (относительно) честное исполнение контрактных обязательств: Я тебе - налоги, и соблюдение законного порядка, а ты мне - что положено. Понятие "Родины" устарело и вышло в тираж, рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше клюет.

     Немногим больше повезло и семейным праздникам. Былую популярность сохранили разве что похороны да дни рождения как даты, знаменательные для отдельно взятого человека, а вот свадьбы, праздновавшиеся прежде как заключение родственного союза между двумя семейными кланами, все больше сходят на нет. Их заменяет свадебное путешествие - обряд на двоих. Прочая родня - не участники, а разве что болельщики, пришедшие пожелать удачи.

     Анонимность, "одиночество в толпе", отсутствие группового контроля плута возводят на пьедестал. Героем становится тот, кто всех искусней на ходу подметки режет, и не поможет никакая полиция, ибо, как сказал мудрый И.-Л. Перец: "К каждой кровати городового не приставишь". Ситуация эта роковым образом влияет на миф. Если нет правды на земле, то очевидно нет ее и выше. Тот, кто не видит вокруг ничего кроме случайностей и произвола, в мифологии своей именно это и отразит.

     Для современных философов, мир по определению непознаваем, по сути хаотичен. Всякая творческая личность его месит, лепит, кромсает и структурирует, как ей на ум взбредет, так что, в принципе, ничто не мешает любую "сказку сделать былью". Ницше открытым текстом объявляет, что онтологией заниматься вовсе не стоит, главное - этику на коленке склепать. По мнению К. Маркса, "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его", т.е. не осмыслением и "оправданием" мира мифу отныне заняться надлежит, а решительным его переустройством с попутным удалением лишних деталей. И ежели под эту картинку реальность никаким боком не подойдет - тем хуже для реальности!

     Всякая мифология обладает способностью отсеивать информацию, противоречащую ее картине мира, но мифология, возомнившая себя в этом мире господином и повелителем, с любым сигналом, разрушающим эту иллюзию, обходиться будет как древний властитель с гонцом, приносящим неприятные вести. В результате сообщество остается в полном неведении о результатах своих действий, исчезает обратная связь и возникает ситуация, превосходно смоделированная во второй части "Фауста": он-то, бедняга, по слепоте своей уверен, что вокруг разворачивается невиданная по масштабам мелиоративная операция, а на самом-то деле это роют ему могилу.
     Невозможно не согласиться с Черчиллем, что при всех недостатках демократии лучшего не придумал еще никто, но дезориентированный отсутствием толкового мифа человек массы - идеальный объект манипуляции, ибо неспособен он оценить ни степень реализуемости заманчивых обещаний, ни последствия предлагаемых решений. Воздействуя на эмоции, ему можно продать сковородку для щекотания груш и навязать президента с программой: "Мы всем мужикам раздадим по бутылке, а бабам на выбор дадим мужиков".

     Современные избиратели знают наизусть, что политики их - вруны, демагоги, нередко и на руку нечисты (это они ему сами друг про друга рассказывают, особенно во время предвыборных кампаний). Но если случайно замешается между ними честный человек и скажет громко не какую-нибудь там сверхъестественную философскую премудрость, а так себе - что король голый, что бесплатных пирожных не бывает, что ради чего-то одного придется поступиться чем-то другим... Или, хуже того: пожелания ваши, господа избиратели, при всем моем желании, просто неосуществимы...
     Так как вы думаете, пойдут ли за ним? Поверят ли? ...Вот то-то и оно! Чтобы поддержать человека, требующего совместных усилий и жертв, надо как минимум согласиться с ним в том, что эти жертвы - необходимы, чтобы согласиться, надо проверить, а чтобы проверить, нужны критерии... Так что никакого средства оборониться от своих политиков избиратель не знает, на выборы все чаще предпочитает не ходить, понимая, что избирать ему не из чего, да в общем-то и незачем.

     Но самые головокружительные метаморфозы выпали, пожалуй, на долю стереотипа поведения. В двадцатом веке все наблюдатели, кто с триумфом, кто с отчаянием, констатировали всемирную его унификацию: и мини-юбки от экватора до полюса, и куда ни пойдешь - всюду Макдональдс найдешь… А потом постепенно выяснилось, что мода-модой, но на отношение к работе и отношения в семье, к примеру, влияет она весьма незначительно.
     Тогда над миром взвился стяг мультикультурализма. Даешь Рождество в Саудии и Рамадан в Париже! И не в том даже беда, что Рождество к Саудии близко не подпустили (это, как раз, позволяло еще сохранять иллюзию, что во всем виноваты проклятые феодалы!), а в том, чем обернулся в Париже Рамадан… Короче говоря, выяснилось, что в древности границы придумали не зря. Однако кроме явных результатов типа массового поджога автомобилей и перерезания горла согрешивших девиц есть у этого эксперимента результаты другие, на которые внимания обращают мало. А зря!

     Существование на одной, не разделенной границей (если не государственной - так хоть культурной, например, граница еврейского квартала в христианском или мусульманском городе) территории двух или более признанных стереотипов поведения вызывает их релятивизацию. Наблюдая, что можно так, но можно и по-другому, неизбежно впадает индивид в соблазн, еще и по-третьему попробовать, а именно - так, как самому удобней и выгодней будет. Не случайно так высок был процент уголовников и политических радикалов среди евреев-ашкеназов времени интенсивной ассимиляции.

     Вы мне только что рассказали, что давно слышали именно эту фразу от самого Сергея Мильгрома - когда еще юношей отговаривали его от общения с какой- то шайкой шулеров; но дело не в Сергее Мильгроме, дело в том, что эта фраза характерна, убийственно характерна, для всего его поколения. Фраза эта гласит: "а почему нельзя?". Уверяю вас, что никакая мощность агитации не сравнится, по разъедающему своему действию, с этим вопросом. Нравственное равновесие человечества искони держится именно только на том, что есть аксиомы: есть запертые двери с надписью "нельзя". Просто "нельзя", без объяснений, аксиомы держатся прочно, и двери заперты, и половицы не проваливаются, и обращение планет вокруг солнца совершается по заведенному порядку. Но поставьте только раз этот вопрос: а почему "нельзя"? - и аксиомы рухнут. Ошибочно думать, будто аксиома есть очевидность, которую "не стоит" доказывать, до того она всем ясна: нет, друг мой, аксиомой называется такое положение, которое немыслимо доказать; немыслимо, даже если бы весь мир взбунтовался и потребовал: докажи! И как только вопрос этот поставлен - кончено. Эта коротенькая фраза - все равно, что разрыв-трава: все запертые двери перед нею разлетаются вдребезги; нет больше "нельзя", все "можно"; не только правила условной морали, вроде "не укради" или "не лги", но даже самые безотчетные, самые подкожные (как в этом деле) реакции человеческой натуры - стыд, физическая брезгливость, голос крови - все рассыпается прахом (В. Жаботинский "Пятеро").

     Понятно, что в такой ситуации детей воспитать непросто. Помню, однажды поглядела моя беременная подруга на свой живот и молвила с тревогой: "Вот, родится, спрашивать начнет… А я и сама ничего не знаю". Не единственная и даже, пожалуй, не главная причина резкого падения рождаемости, но… свои пять копеек и эта проблема, несомненно, внесла.
     Ни о прошлом, ни о будущем человек массы не задумывается, живет сегодняшним днем - предков не помнит, потомков предпочитает не иметь. Личность пассионарная, но не праведная, делает карьеру с отчетливым стремлением как можно более нахапать (другого способа самоутверждения в пределах досягаемости попросту нет!). Личность праведная, но не пассионарная, счастья в жизни не имеет, отчаивается и кончает наркоманией.

     А вот личности, сочетающие праведность и пассионарность, идут на самоопределение вплоть до отделения. Это они с надеждой смотрят в будущее, они, теперь уже не только аристократы (да и где она - та аристократия?), но выходцы из самых разных классов и сословий, начинают создавать свою "контркультуру" - всяческие секты, кружки и прочие "партии нового типа". То, что именует Гумилев "консорциями" и "конвиксиями". Они, конечно, образовывались и прежде, в связи с каким-то новым родом занятий, заселением новых земель и т.п., но теперь процесс этот связан совсем с другим. Главный побудительный мотив идеально сформулирован в речи Петра из книги "Деяний апостольских": "Спасайтесь от этого развратного поколения!".

     Возникают они все больше вокруг разных утопически-апокалиптических идей, подобных идеологии первохристианства. Тогда, правда, "конец света" ожидался в связи с вмешательством Высшей Силы, а нынче упор скорее на моменты "техногенные", типа истощения запасов топлива, озонной дыры или "парникового эффекта", но ведь они тоже угрожают человечеству исключительно "за грехи" и могут быть отменены, если оно своевременно образумится и обратится от злого пути своего.
     Разумеется, кому посчастливится перейти в "новое качество", те вскоре и думать забудут о всяких там утопиях-эсхатологиях (как с тем же христианством произошло), но это будет в реале и, вероятно, уже без нас. А предлагаемые ныне фантастические варианты условно можно разделить на две группы. Поскольку основной вопрос современной философии - это страдания индивидуума, утратившего коллектив, то из создавшегося положения одна группа стремится выйти к абсолютному индивидууму, а вторая - к абсолютному коллективу.

     Глава XII
     Право на права
     В которой демонстрируется несостоятельность индивидуализма

Человек - это звучит гордо!
М. Горький

     В небольшой общине все знают всех и привыкают к каждому. Не вообще, а в частности и конкретно, что очень важно, поскольку закидоны у каждого свои. Большим мастером изображать такие индивидуальные закидоны и отстаивателем права на них был Василий Шукшин. Один из его героев приобретает, к ужасу супруги, ни с того ни с сего, микроскоп. Другой, несмотря на незапятнанное славянское происхождение, упрямо отказывается работать в субботу. Третий (что несколько менее оригинально) выпимши звереет так, что под руку ему в этот момент лучше не подворачиваться. Но деревня все это воспринимает философски. Все чудака знают и понимают, что с микроскопом он побалуется, да и бросит, в понедельник лямку потянет за троих, а проспавшись, станет тише воды, ниже травы.

     В маленькой общине, где каждый на виду, возможна, в определенных рамках, индивидуальная подгонка как прав, так и обязанностей, в большом же городе это попросту технически неосуществимо. В условиях анонимности и одиночества в толпе за каждым не уследишь, нет у чиновника ни нужды, ни охоты, ни даже возможности с каждым конкретным случаем разобраться. Так что закидоны не приветствуются, а шаг в сторону или назад считается за побег.
     Вот за эту ниточку и берется распутывать клубок утопия "индивидуализма". Каждый человек - неповторим! Калечит его втискивание в усредненные рамки "огней большого города", и коли-ежели городская жизнь не дает возможности каждому предоставить индивидуальный набор прав и обязанностей, из положения выходим просто: права всем даем неограниченные, а обязанностей можно и вовсе не давать.

     Счастливчик, целиком и полностью воплотивший в жизнь эти принципы, предстает перед нами в образе цыгана из романа Вальтера Скотта "Квентин Дорвард". Не важно, что на реальных цыган он похож как гвоздь на панихиду, а важно представить себе идеального человека нашей утопии:

     - Где же твоя родина?
     - Нигде.
     - Как это - нигде?
     - Так, нигде! Я - зингаро, цыган, египтянин или как там угодно европейцам на разных языках величать наше племя. Но у меня нет родины.
     - Ты христианин? - спросил Дорвард. Цыган покачал головой.
     - Собака! - воскликнул Квентин (католики тогда не отличались терпимостью). - Значит, ты поклоняешься Магомету?
     - Нет, - кратко и хладнокровно ответил проводник, нимало, по-видимому, не удивленный и не обиженный грубым тоном молодого шотландца.
     - Так ты язычник или... Кто же ты, наконец?

     - У меня нет религии, - ответил цыган. Дорвард отшатнулся. Он слышал о сарацинах и об идолопоклонниках, но ему никогда и в голову не приходило, что может существовать целое племя, не исповедующее никакой веры. Опомнившись от первого изумления, он спросил проводника, где тот живет.
     - Нигде... Живу, где придется, - ответил цыган, - у меня нет жилища.
     - Где же ты хранишь свое имущество?
     - Кроме платья, что на мне, да этого коня, у меня нет никакого имущества.
     - Но ты хорошо одет, и лошадь у тебя превосходная, - заметил Дорвард. - Какие же у тебя средства существования?
     - Я ем, когда голоден, пью, когда чувствую жажду, а средств существования у меня нет, кроме случайных, когда мне их посылает судьба, - ответил бродяга.
     - Каким же законам ты повинуешься?

     - Никаким. Я слушаюсь, кого хочу или кого заставит слушаться нужда, - сказал цыган.
     - Но есть же у вас начальник? Кто он?
     - Старший в роде, если я захочу его признать, а не захочу - живу без начальства.
     - Так, значит, вы лишены всего, что связывает других людей! - воскликнул изумленный Квентин. - У вас нет ни законов, ни начальников, ни определенных средств к жизни, ни домашнего очага! Да сжалится над вами небо - у вас нет родины, и - да просветит и простит вас Всевышний! - вы не веруете в Бога! Так что же у вас есть, если нет ни правительства, ни семьи, ни религии?
     - У меня есть свобода, - ответил цыган. - Я ни перед кем не гну спину и никого не признаю. Иду куда хочу, живу, как могу и умру, когда настанет мой час.

     - Но ведь по произволу каждого судьи тебя могут казнить?
     - Так что же? Рано или поздно - все равно надо умирать.
     - А если тебя посадят в тюрьму, - спросил шотландец, - где же тогда будет твоя хваленая свобода?
     - В моих мыслях, которые никакая цепь не в силах сковать, - ответил цыган. - В то время как ваш разум, даже когда тело свободно, скован вашими законами и предрассудками, вашими собственными измышлениями об общественных и семейных обязанностях, такие, как я, свободны духом, хотя бы их тело было в оковах. Вы же скованы даже тогда, когда ваши члены свободны.

     - Однако свобода твоего духа едва ли может уменьшить тяжесть твоих цепей, - заметил Дорвард.
     - Недолго можно и потерпеть, - возразил бродяга. - Если же мне не удастся вырваться на волю самому или не помогут товарищи, умереть всегда в моей власти, а смерть - это самая полная свобода!

     Самая полная свобода - это смерть, это, конечно, в самую точку - это вам любой Жан-Поль Сартр подтвердит. Но обратите внимание и на то, что пока не помер, живет себе наш герой, как птица небесная: ест, чего не заработал, и пьет из колодца, что выкопал кто-то другой.
     Вы вот, может, думаете, что у трудяги на материальные блага больше прав, чем у алкаша-побирушки? Но у алкаша-то ведь потребности те же, а разобраться - так и поболее (чтобы, значит, на опохмелку). Несправедливо эти его потребности неудовлетворенными оставлять. А стало быть, этого обиженного и обделенного вполне можно понять, если он к вам однажды воровать или даже грабить придет. Как говорил великий основатель соцреализма: "Когда от много берут немножко, это не кража, а просто дележка".

     Зачем учиться, когда ученый не ценнее безграмотного? Отчего не сачкануть, если все делить на всех? И почему отказывать себе в удовольствии хапнуть, что плохо лежит, если преступник, по сути, ничем не хуже честного человека? В конце концов, даже убийцу можно понять: его, может, в детстве мама не любила, или папа был алкоголиком, или просто убеждение у него такое, что лично вас Господь Бог сотворил по ошибке и эту ошибку надо исправить, причем немедленно. Имеет же он право на свое мнение, разве не так?
     Каждый имеет право на свою правду, и тот, у кого в правде одни права, будет всегда в выигрыше в сравнении с тем, кто еще не позабыл об обязанностях. Так что, по логике вещей, наши гуманисты всегда окажутся на стороне тунеядца против труженика и на стороне преступника против жертвы.
     Философия этой утопии - экзистенциализм: Нет ничего святей того, что в данный момент страстно возжелалось моей левой пятке! Не важно, что это может оказаться и для других вредным, и для меня - самоубийственным, Париж стоит обедни! Именно эта идеология вдохновляла знаменитый студенческий бунт 68-го во Франции. Шел он, как известно, под лозунгом: "Запрещать запрещается!", а ежели попроще: "Даешь права без обязанностей!"

     И им их дали. Дали школу без учебы, прожиточный минимум без работы и секс без наследников. Аттестаты, пособия и презервативы гарантировались государством, которое так и называлось "государство-провидение". И если где-то кто-то в школе не успевал, рожал по ошибке или пособие пропивал раньше времени, то виновато было государство. Потому как не обеспечило.
     В рамках индивидуализма, строго говоря, невозможно ведение войны. Ни наступательной, ни оборонительной, совсем-совсем никакой. В начале девяностых случилось мне беседовать с одним ну очень миролюбивым молодым немцем, который по зову совести в армии служить отказался. Вот я его и спрашиваю:

     - А что, если на вас враги нападут?
     - А вот и не надо, чтобы нападали!
     - А они думают, что надо.
     - А надо их переубедить.
     - А если не получается?
     - Так надо пойти на уступки!
     - Пробовали - так они еще требуют.
     - Так надо уступить еще.
     - А они - все требуют.
     - Как это - все?
     - А вот так - совсем все.
     - Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Мы миролюбивые и мыслим позитивно. На позитивно мыслящего никто никогда не нападет. Нападают на тех, в ком чувствуют скрытую агрессию. Мы - мирные, никакого бронепоезда на запасном пути у нас нет, вот, извольте убедиться!
     - Но если так, почему же убили Махатму Ганди?
     - Ах, так вы согласны с его убийцами? Вы думаете, что это правильно и надо так поступать?
     - Я думаю, что моего согласия они не спрашивали. Они не первые так поступают - и не последние. Так что же делать, если все-таки нападут?
     - Так это же неправильно! Не надо, чтобы нападали!..

     …Ни в коем случае не надо, потому как ежели нападут, перво-наперво придется свою свободную, независимую и неповторимую персону подчинять какому-нибудь сержанту Иванову, от великой интеллектуальности отдающему приказ копать от забора до обеда. Чтобы на это согласиться, надо как минимум быть уверенным в правоте своего дела.

     А как же в нее поверить, ежели никакой нет возможности учесть вину и заслуги, права и интересы каждой отдельной личности? Убивают того противника, что под руку подвернулся. А вдруг он, на самом-то деле, в душе против? Или уже за, но еще несовершеннолетний? Или уже совершеннолетний, но еще не стрелял? Или уже стрелял, но от волнения промахнулся?.. Как же это так... без суда и следствия?!

     …Да вот так именно, иначе он раньше подсуетится и сам тебя убьет… Когда шумел сурово Брянский лес, а в нем партизаны на немецких солдат засаду устраивали, не выясняли они, прежде чем открывать огонь, который немец в тридцать третьем за Гитлера голосовал, а который - может, вовсе за Тельмана.

     Но самое-то удивительное: представьте себе - даже самое полное воплощение индивидуалистического идеала реального, живого индивидуума не приближает к счастью ни на шаг. Не приспособлен человек к такому существованию. Как Тору с Синая принимает индивидуалист бихейвиористскую формулу: "Человек стремится к удовольствию и избегает боли"... А ведь об ошибочности ее свидетельствует не только мазохизм.

     "Мы так много занимаемся своим телом! Так старательно одеваем его, моем, холим, бреем, поим и кормим. Мы отождествляем себя с этим домашним животным. Водим его к портному, к врачу, к хирургу. Страдаем вместе с ним. Плачем вместе с ним. Любим вместе с ним. О нем мы говорим: "Это я". И вдруг вся эта иллюзия рушится. Тело мы не ставим ни в грош! Низводим его до уровня прислуги. Стоит только вспыхнуть гневу, запылать любви, проснуться ненависти, и эта пресловутая солидарность дает трещину.

     Твой сын в горящем доме? Ты спасешь его! Тебя не удержать! Пусть ты горишь. Тебе плевать на это! Ты готов кому угодно заложить свою плоть, эту жалкую ветошь! Ты вдруг обнаруживаешь, что вовсе и не привязан к тому, что казалось тебе таким важным. Ты готов лишиться руки, только бы не отказать себе в роскоши протянуть руку помощи тому, кто в ней нуждается. Ты весь в твоем действии. Твое действие - это ты. Больше тебя нет нигде. Твое тело принадлежит тебе, но оно уже не ты. Ты готов нанести удар? Никто не сможет обуздать тебя, угрожая твоему телу. Ты - это смерть врага. Ты - это спасение сына. Ты обмениваешь себя. И у тебя нет такого чувства, будто ты теряешь на этом обмене. Твои руки, ноги? Они - только орудия. Плевать на орудие, если оно ломается, когда с его помощью обтесывают камень. И ты обмениваешь себя на смерть соперника, на спасение сына, на исцеление больного, на твое открытие, если ты изобретатель. Товарищ из нашей группы смертельно ранен. Приказ с объявлением ему благодарности гласит: "И он сказал своему штурману: мне - крышка. Беги! Спасай документы!.." Важно только спасение документов, или ребенка, исцеление больного, смерть соперника, открытие! И смысл твоего существования становится вдруг ослепительно ясен. Смысл его - это твой долг, твоя ненависть, твоя любовь, твоя верность, твое изобретение. Ты не находишь в себе ничего другого". (А. де Сент-Экзюпери, "Военный летчик").

     Ту же самую истину с грустью констатировал Курт Тухольский: "У человека есть печенка, селезенка, легкие и знамя, указанные четыре органа - жизненно необходимы. Говорят, что бывают люди без печенки, без селезенки и с одним легким. Человека без знамени в природе не существует".

     Но чтобы заручиться совсем уж авторитетной поддержкой, откроем ТАНАХ, а именно - книгу Иова. Ведь, в конце-то концов, герой готов примириться со всеми своими невыносимыми страданиями и невосполнимыми потерями, едва только убеждается, что они НЕ НАПРАСНЫ, что происходящее с ним ИМЕЕТ СМЫСЛ (возмещение убытков получает он уже потом, а на момент примирения с судьбой и с миром - ничего он еще не получил, и даже обещания не получил, что получит). Но осмысленны его страдания, осмыслен и бунт, на который они его толкнули:

     "И было после того, как Господь сказал слова те Иову, сказал Господь Елифазу Феманитянину: горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов. Итак возьмите себе семь тельцов и семь овнов и пойдите к рабу Моему Иову и принесите за себя жертву; и раб Мой Иов помолится за вас, ибо только лице его Я приму, дабы не отвергнуть вас за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов". (Иов 42, 7-8).

     В противовес бихейвиористскому определению, книга Иова утверждает, что человек стремится к признанию и избегает бессмыслицы. Уникальность свою и неповторимость увидеть может человек только отраженной в глазах другого человека. Только от другого может он получить столь необходимое уважение уникальных своих достоинств и снисхождение к столь же уникальным слабостям. А нет другого - так остаются одни декларации принципиальной равноценности каждой личности, типа "всем сестрам по серьгам". Т.е. начавши "во здравие" - с утверждения свободного самовыражения неповторимого индивида - кончает наш индивидуализм "за упокой" - требованием всеобщей и полной уравниловки.

     Любое упоминание различий между народами и культурами - уже расизм. Любой намек на специфичность мужской и женской роли в сексуальных, тем паче семейных отношениях - шовинизм и оскорбление меньшинств. Разница в доходах директора банка и уборщицы - социальная несправедливость. Прогрессивные педагоги уже на полном серьезе отметки в школах предлагают отменить, чтоб неуспевающих не травмировать (а то, не дай Бог, догадаются, что они не совсем соответствуют!).

     К чести художников-экзистенциалистов надо сказать: они довольно быстро сообразили, что в одиночку смысла не выдумаешь, и откровенно продемонстрировали, что венцом индивидуального самовыражения может быть только самоубийство. Индивидуальное.

     Переходим теперь ко второй современной утопии, венец которой является самоубийством коллективным.

     Глава XIII
    Ты - ничто, но твой народ - все!
    В которой оказывается, что и коллективизм не лучше

Плохо человеку,
         когда он один.
     Горе одному,
     один не воин -
     каждый дюжий
     ему господин,
     и даже слабые,
     если двое.
     А если
     в партию
     сгрудились малые -
     сдайся, враг,
     замри
     и ляг!
     Партия -
     рука миллионопалая,
     сжатая
     в один
     громящий кулак.
     В. Маяковский

     Как мы уже видели выше, на определенной стадии развития широко практикуется частичный перенос привязанности с малой общности на большую (помните Старого Капрала?). Но что произойдет, если мы попытаемся сделать такой перенос абсолютным и стопроцентным? Если совсем исчезла малая общность, а большая, за неимением лучшего, берется уже не дополнить, но заменить ее?

     Холод большой.
     Зима здорова.
     Но блузы
     прилипли к потненьким.
     Под блузой коммунисты.
     Грузят дрова.
     На трудовом субботнике.
     Мы не уйдем,
     хотя
     уйти
     имеем
     все права.
     В н а ш и вагоны,
     на н а ш е м пути,
     н а ш и
     грузим
     дрова.
     Можно
     уйти
     часа в два, -
     но м ы -
     уйдем поздно.
     Н а ш и м товарищам
     н а ш и дрова
     нужны:
     товарищи мерзнут.
     Работа трудна,
     работа
     томит.
     За нее
     никаких копеек.
     Но м ы
     работаем,
     будто м ы
     делаем
     величайшую эпопею.
     Мы будем работать,
     все стерпя,
     чтоб жизнь,
     колёса дней торопя,
     бежала
     в железном марше
     в н а ш и х вагонах,
     по н а ш и м степям,
     в города
     промерзшие
     н а ш и.
     "Дяденька,
     что вы делаете тут?
     столько
     больших дядей?"
     - Что?
     Социализм:
     свободный труд
     свободно
     собравшихся людей.

     В. Маяковский "Хорошо"

     В рамках малой общности такая поддержка - обыденный факт. Русская деревня "помочью" рубит лес и бревна вывозит соседу на избу, еврейское местечко вскладчину выдает замуж бесприданницу. Но "мерзнущие товарищи" у Маяковского незамерзаемым коммунистам вряд ли лично знакомы. Описанные Щедриным луга Пушкарской и Стрелецкой слобод действительно коллективная собственность слобожан, а вот слово "наши" в применении к степям, городам и вагонам, напоминает известную цитату из "Холстомера": "Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей; и все отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло. Есть люди, которые женщин называют своими женщинами или женами, а женщины эти живут с другими мужчинами".

     Имеется, правда, у наших коммунистов своя ячейка, где не могут, конечно, не возникнуть какие-то личные отношения, но… закрепиться им не суждено. Не говоря уже о том, что за одно поколение общину не создашь, а детям их, даже если вырастут столь же убежденными коммунистами, в других ячейках предстоит состоять, они и сами готовы в любой момент по зову партии возглавить отстающую бригаду, поехать на коллективизацию в деревню или заселять Дальний Восток. Целиком ведь общество охватить надлежит, никак не меньше. Дан приказ ему на запад, ей - в другую сторону, и писать будет некуда, а личные чувства все - под каблук во имя коллектива.

     В общности малой и обозримой такой проблемы не возникает вообще, поскольку коллектив в значительной мере на этих самых личных чувствах и держится, а вот если общность в ощущениях человеку не дана, а воспринимается чисто умозрительно, то… понятно, чего-то такого коммуникативно-эмоционально-психологического будет тому человеку все время не хватать.
     Вспомним теорию Жирара: по мере развития общества кризис постепенно становится управляемым, преобразуется в ритуал, вместо человека начинают убивать животное или вовсе чучело жгут. А вот в нашем случае процесс пойдет обратный: коллектив, в котором не получается реальная дружба, нуждается в гораздо большем количестве вражды. От начала строится он на ненависти к расовому, классовому или идеологическому врагу. Не потому, что враг этот на самом деле делает или хотя бы думает что-то не то, а потому что ну очень нужен "козел отпущения". Лучше всего это выражено в известной песенке "Дженни-пиратки" из бессмертной "Трехгрошовой оперы":

     Стаканы я мою здесь, господа,
     И вам на ночь стелю постели,
     И вы пенни мне даете, - вы в расчете со мной, -
     И, мои лохмотья видя и такой трактир дрянной,
     Как вам знать, кто я на самом деле?
     Но настанет вечер, и крик раздастся с причала,
     И вы спросите: "Что это за крик?"
     И когда я засмеюсь, вы удивитесь:
     Почему смеюсь я в этот миг?
     И у пристани станет
     Сорокаорудийный
     Трехмачтовый бриг.

     "Эй, вытри стаканы!" - мне говорят
     И пенни суют, подгоняя.
     И монетку беру я, и постели стелю.
     (Вам в ту ночь на тех постелях не уснуть и во хмелю).
     Если б знали вы, кто я такая!
     Но настанет вечер - и гул раздастся с причала,
     И вы спросите: "Что стрястись могло?"
     И воскликнете, лицо мое увидев:
     "Боже, как она смеется зло!"
     И ударит из пушек
     Сорокаорудийный
     Трехмачтовый бриг.

     Невесело станет вам, господа!
     Будут стены, треща, валиться.
     И сровняется за ночь весь ваш город с землей.
     Уцелеет от обстрела лишь один трактир дрянной,
     И все спросят: "Кто сумел там скрыться?"
     Не умолкнет гомон до рассвета у трактира.
     "Чье же это - будут спрашивать - жилье?"
     И, увидев, как я выйду рано утром,
     Закричат: "Они щадят ее!"
     И поднимет свой вымпел
     Сорокаорудийный
     Трехмачтовый бриг.

     А в полдень матросы с судна сойдут,
     Чтобы суд справедливый править.
     И куда бы вы ни скрылись, вас матросы найдут
     И ко мне, связав покрепче канатами, приведут,
     И кого ж мне из вас обезглавить?
     Будет в этот полдень тишина вблизи причала,
     И отвечу я: "Казните всех подряд!"
     И под возгласы "гопля" и прибаутки
     Будут головы катиться с плеч.
     И умчится со мною
     Сорокаорудийный
     Трехмачтовый бриг.

     Все это, как явствует из брехтовского текста, всего лишь "мечты судомойки", но… какие мечты! Не грезит она о том, чтобы выиграть миллион или, скажем, за принца замуж выйти. Вот - увезет ее бриг… а куда? Туда, не иначе, где есть еще неотрубленные головы да нерасстрелянные стены - на большее не хватает фантазии.
     Сталин и Гитлер, Пол Пот или Мао-Цзэ-Дун, разумеется, уничтожали своих актуальных или потенциальных соперников и врагов, но в общем числе ими уничтоженных это - капля в море. Абсолютное большинство жертв против никогда не были, и замыслов таких не имели, и даже самые бдительные шпики ЧК или гестапо никогда в этом их не подозревали.
     Кого, скажите, в гитлеровской Германии интересовало, что хочет или не хочет, думает или не думает, делает или не делает - еврей? Коммунист он или банкир, сутенер или литератор - в газовой камере ему место. Разбирались ли красные кхмеры, прежде чем горожан по концлагерям распихивать, кто из них за американцев был, а кто против? В России в достопамятном 37-м плановый показатель по арестам просто-напросто разверстывался по местным отделениям НКВД, а кого уж там хватать и за что - дело личной фантазии гражданина начальника. Был бы человек - дело найдется.

     Сталинский тезис насчет "обострения классовой борьбы" марксизму, может быть, соответствует не слишком, зато соответствует реальной потребности общества - потребности в непрерывном массовом жертвоприношении. Периоды т.н. "необоснованных репрессий" в истории соответствующих стран всегда совпадают с высоким накалом всенародного восторга и энтузиазма - это вовсе не выдумка сталинистов и никоим образом не случайность.
     В странах, где тоталитарный строй удерживается на протяжении жизни более одного поколения (Россия, да, кажется, и Китай), начинается самая настоящая кадриль: палач и жертва постоянно меняются местами. Сегодня берут уже не тех, что брали вчера, и ни один пророк не предскажет, кого и за что будут брать завтра. Уцелевшие из вчерашней "группы риска" с неслыханным рвением топчут того, кто вчера топтал их, а сегодня - сам угодил в мясорубку. Вспомните хотя бы торжествующий тон Булгакова в "Мастере и Маргарите" - ну до чего ж он рад унижению и гибели пролеткультовских критиков! Вспомните раскулаченных и их наследников, впадающих в патриотический восторг, размазывая по стенке бывших коллективизаторов, впоследствии "врагов народа". Вспомните великомученицу Русскую Православную Церковь - едва выпущенная из лагерей, она уже деятельно помогает Сталину душить униатов!..

     Такое общество можно схематически представить в виде змеи, пожирающей себя с хвоста. Ни о каком сплочении, примирении, взаимном доверии при таком раскладе и речи быть не может. Энтузиазм "победы", вечного праздника, выливается не в любовь к ближнему, а в обожание ВОЖДЯ. Не надо путать это с традиционной монархией, где государь - священная особа. Социальная роль монарха, даже самого абсолютного, совершенно иная.
     Когда Максим Скуратов, герой романа А.К. Толстого "Князь Серебряный", кается перед монастырским игуменом в "нелюбви к государю", тот возражает ему:

     "Сын мой,<…> я тебе не верю; ты клевещешь на себя.
     Не верю, чтобы сердце твое отвратилось от царя. Этого быть не может. Подумай сам: царь нам более чем отец.
     <…> Сын мой, ты чтишь отца своего? …".

     Разумеется, на самом-то деле, никому из них государь не родственник и даже не однофамилец. Перед нами классический миф периода актуализма: Распространение отношения к малой общности (в данном случае - семье) на большую (в данном случае - государство). Тогда это функционировало исправно, а вот в современной школе, где у половины учеников родители в разводе, увещания отца-игумена навряд ли приняты были бы всерьез. И кстати, интересно, как бы он реагировал, доведись ему услышать в качестве патриотического мифа историю Павлика Морозова...

     Конкретный монарх может оказаться Иваном Грозным, садистом и психопатом, не укрепляет, а разрушает он общность повсюду, куда дотянется, но... В каком-нибудь Мухосранске Задрипанной волости абстрактная любовь к царю-батюшке подразумевает вполне конкретную верность традиции, уважение к окружающим, принятие своего места в общественной структуре. Конкретный Папа Римский может оказаться Александром Борджиа, но на станции Смертная Скука, что в Мордобойском повете, абстрактная верность Папе обозначает конкретную верность своей традиции и культуре, сплочение против всех, кто вздумал бы на них покуситься.

     А вот абстрактная преданность товарищу Сталину - это прежде всего предательство: отречься от друга, разоблачить любимого, донести на отца... Ассоциироваться с малой общностью тоталитарный фюрер не сможет, даже если очень захочет, поскольку в возглавляемом им обществе ничего подобного нет. Вот и приходится ему ЗАМЕНЯТЬ ее, на себя, любимого, замыкая все невостребованные привязанности и неистраченные чувства, как в той старинной английской балладе, где похитил рыцарь возлюбленную, на месте уложил папашу и шестерых братьев, что в погоню пустились, а после ее и спрашивает, не желает ли она в семейство вернуться. Так умная барышня отвечает: "Поеду с тобой, мой единственный друг - других не оставил ты мне".
     Всем известно, насколько непритворной и широко распространенной была экзальтированная народная любовь к Сталину или Гитлеру, но известно и то, насколько разрушительными были для общества последствия этой любви.

     Глава XIV
     Рыбак рыбака видит издалека
     В которой объясняется, почему хрен не слаще редьки

Тех же щей - да пожижже влей!
Русская пословица

     Однако самую трогательную, самую бескорыстную любовь к диктаторам-людоедам проявляет не кто иной, как... записные индивидуалисты. Да-да, именно они, поклонники утопии №1, притом, что с утопией №2 состоит она, вроде бы, в отношениях абсолютно взаимоисключающих.

     Невероятно, но факт: Троцкисты и маоисты маршировали в передовых рядах французской молодежи 68-го, требовавшей "запреты запретить", а многомудрый Жан-Поль Сартр благородные намерения председателя Мао с не меньшим пылом прославлял, чем Лион Фейхтвангер, в свое время, оные же скромного и чуткого товарища Сталина. Ни на минуту не задумался Ноам Хомский, превознося Пол Пота, о том, что в царстве красных кхмеров по его высокоученой голове давно мотыга плачет.

     Остервенело добиваясь признания гомосексуалов нормальной семьей с правом усыновления, свободолюбцы наши вякнуть не смеют в защиту тех, кого какие-нибудь талибы вешают за тот же гомосексуализм...

     Пока в России при Сталине кровь лилась рекой, была она маяком свободы и отечеством всех трудящихся. C территорий, захваченных в 39-40 годах, тут же эшелоны в Сибирь пошли, пленных польских офицеров сотнями расстреливали - и ничего! А вот когда Брежнев, не демократ, конечно, но и не вовсе людоед, на танках в Прагу въехал, то всего-то и депортировал, что пару начальников, да парочку демонстрантов передавил - скандал на всю Европу!

     Так же примерно и с китайской "культурной революцией" было - не отталкивали европейскую левую ни чистки с публичными "покаяниями", ни даже ритуальный каннибализм. Зато как закатилось "великое красное солнышко", так сразу заметили и сурово осудили расстрел студентов на пекинской площади.

     И наконец, не знаю, замечали ли вы, но господство "коллективной" или "индивидуальной" утопии в современном обществе определяется не чем иным как сменой поколений. Священным долгом почитает молодежь ознаменовать свое вступление в жизнь "пляской на костях" даже и не умерших еще "предков", демонстративно высмеивая их ритуалы, критикуя мифы, нарушая запреты стереотипа их поведения, но… при ближайшем рассмотрении оказывается, что отказ от утопии отцов знаменует всего лишь возврат к утопии дедов. Движение к высотам прогресса оборачивается бегом в беличьем колесе, ни на шаг не приближающим к достижению цели - созданию структурированного общества, в котором только и смогут непутевые наши праведники обрести свое вожделенное "МЫ".

     Пока что обе утопии (вот вам еще один признак близкого родства между ними!) ищут архимедов рычаг только и исключительно в ГОСУДАРСТВЕ. Одни предлагают вовсе его ликвидировать, чтоб не мешало свободному объединению независимых граждан, другие, напротив, уверены, что при надлежащей пропаганде, подкрепленной террором, или надлежащем терроре, подкрепленном пропагандой, навязать управляемым можно абсолютно все. Захват власти - наивысшая цель, оправдывает любые средства, потому что несогласным позволит рот заткнуть и всех перевоспитать в духе соответствующей идеологии. Наивная вера в баронмюнхаузеновские методы самовытаскивания из болота за волосы - прямое следствие претензий мифологии общества масс на изменение мира вместо его объяснения.

     Никакое современное государство, кроме тоталитарного, структурированного общества создавать никому не помешает, но никакое современное государство, включая тоталитарное, само такого общества никогда не создаст. Навязывание любой идеологии массовому обществу "сверху" напоминает пресловутый "бой с подушкой". Ибо без малейшего сопротивления всегда готовы люди массы любые мантры повторять, однако вдумываться в их содержание, или, сохрани Бог, пожертвовать ради них хоть малейшими удобствами - не дождетесь! Ни за какие коврижки.

     Если когда в истории и возникало "альтернативное" общество, то только "снизу", только из достаточно организованной, сплоченной группы, члены которой сумеют коренным образом изменить не только (и не столько!) политические взгляды, сколько бытовые привычки, отношение к миру и отношения между собой. Необходимое, хотя и недостаточное условие: культура ее, по всем трем составляющим, обязана быть религиозной.

     А почему?

     А потому, что имеются в общечеловеческом опыте некие важные элементы, которые до сих пор только религиозной мифологии удавалось переработать в адекватный стереотип поведения. Повторим еще раз: миф - это представление о мире, времени и себе, существующее в сознании определенного сообщества и возникающее путем "домысливания" опытных данных. Цельная картина, позволяющая ставить вопросы, принимать решения, ориентироваться и реагировать на окружающий мир. Интуитивно ясно, что в "картинке" этой не может сама собою не происходить сортировка поступающей информации: это сообщение, вероятно, ошибочно, это - малозначимо, а вот это - по форме номер один позывной общий.

     Так вот, эти самые важные элементы безрелигиозная мифология даже не отрицает, но объявляет незначительными, не обязательными, интерпретацию их лениво откладывает на "после дождичка в четверг", когда, ужо, распилит их наука… Может, конечно, когда и вправду распилит, но, не ориентируя на них свой стереотип поведения, выжить невозможно уже сейчас. И никогда было невозможно. Не претендуя на полноту описания, рассмотрим для примера хотя бы некоторые из них.

     Глава XV
     Заключительная
     В которой автор расписывается в полном неумении.

     Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже!
     Я не умею молиться… Прости меня и помоги.
     А. Галич

     Время существования человеческой личности не ограничено физической жизнью тела. От своего сообщества человек получает культуру и язык, созданные задолго до его зачатья. Вспомните хоть всех этих реальных, а не вымышленных "Маугли": человеческих детенышей, воспитанных зверями и уже неспособных стать людьми, хотя физически, вроде бы, все при них. Эта самая культура, которую человек всю жизнь развивает, нисколько об этом не заботясь, просто общаясь с себе подобными, рожая и воспитывая детей, продолжит его существование как личности за пределы физической смерти.

     Приверженцы традиционных религиозных мифологий это понимают и потому, как правило, всерьез озабочены как оценкой своих поступков со стороны умерших предков, так и собственной посмертной судьбой. История, пусть сколь угодно мифологизированная, всегда для них значима. Она помогает понять обстановку, принять правильное решение. А вот для теперешних нас история - разве что материал для диссертации. К предкам своим потомки, вроде бы, кроме генов, отношения никакого не имеют. Так естественно и поверить, будто только злой Саддам иракцам мешает вожделенную парламентскую демократию обрести, а потом долго удивляться, с чего это там вдруг образовалась гражданская война.

     И если жизнь моя с физической смертью закончится, то после меня - хоть потоп! Семья - союз, заключаемый для очень важного дела воспитания потомства. Как трагедию воспринимает Авраам свою бездетность. У арабов до сих пор принято звать человека по имени его первенца: "Отец Али" или, там, Махмуда…
     Для нас же дети - они, конечно, цветы жизни, да уж поливать больно хлопотно - пусть лучше на чужой грядке растут. А секс у нас будет так… для общего удовольствия, и тут уж действительно, гомо он там, или гетеро… особой разницы нет.

     Инстинкты человека (и даже высших животных, как утверждают зоопсихологи) - система сложная и временами противоречивая. Есть среди них такие, что, если полную волю им дать, блокируют действие других, не менее жизненно необходимых, поэтому в ходе эволюции выработались механизмы их торможения, обуздывания. В человеческой культуре механизм этот связан с понятием "греха". Того, что вроде бы, и хочется, и удовольствие доставляет, поскольку каким-то сторонам нашей натуры соответствует, но… удовольствие это - плод запретный.

     Такое ограничение утопистов наших, взявшихся мир переделывать, возмущает, понятно, до глубины души. Индивидуалисты протестуют: "Что естественно - то не стыдно!", а следовательно, поскольку у любого преступления в психологии преступника естественные причины безусловно имеются, закономерно оказываются они всякий раз на стороне преступника против его жертвы.

     Коллективисты провозглашают: "Нравственно то, что полезно делу пролетариата" (ну, или арийской расе там, соответственно…). А конкретно - полезно тому, кто на сегодняшний день "от имени и по поручению" вещает. Сегодня, стало быть, полезно офицеров топить баржами, завтра - секретарей обкомов расстреливать пачками, а послезавтра открыть сезон охоты на безродных космополитов.

     Явление, чья громадная значимость в истории человечества сомнению не подлежит, но никому до сих пор не удавалось ни определить, ни описать его. Обозначим его условно как "творческую интуицию".

     Всем известны сотни свидетельств самых выдающихся ученых, что открытие приходит как внезапное озарение (иной раз даже во сне), а логические обоснования уже после, задним числом выстраиваются. Пушкин, помнится, на Татьяну жаловался, что без его дозволения выскочила замуж, а Борис Слуцкий ученикам советовал бросать сразу начатый стих, если заранее знаешь, чем он кончится. Бесчисленные таланты загублены были попыткой творить по "социальному заказу". Помните, у Стругацких: "Господин президент считает, что купил живописца Р. Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р. Квадригу, а живописец протек между пальцами и умер" ("Гадкие Лебеди"). Не может несчастный Квадрига при всем желании ничего путного сотворить, ибо собственное его творческое вдохновение зависит НЕ ОТ НЕГО.

     А от кого же?

     А черт его знает!..

     Откуда она приходит, непонятная эта "интуиция", что краски складывает в картину, слова - в стихи, а атомные веса - в таблицу? И не изменился, вроде бы, мир, только как бы другим боком к нам повернулся, открывая новые, непредвиденные возможности видеть его и действовать в нем. Бывает - свободен человек принять или отвергнуть то, что открылось ему, а бывает и как у Йеремии-Пророка. Ну, вот - не принимали его откровений грубые современники, не видели нового пути, а так все норовили, чтоб лбом непременно об стенку… Ничего, кроме синяков и шишек, не имеет он со своего пророчества, и понимает, что говорить бесполезно, а молчать все равно не может. ЭТО сильнее его.

     Вот этой-то то непостижимой и неодолимой силе и поклоняются под разными именами все религии мира. Понятно, что развивающиеся от этого импульса в разных культурах мифологии - различны, а зачастую и несовместимы. Понятно и то, что, создавая структуру новую (к прежним в истории возврата нет - нельзя дважды войти в одну и ту же реку), и мифологию необходимо обновить. Не потому, чтобы узнали мы о НЕМ вдруг много нового и интересного, а потому, что для создания устойчивой структуры необходимо четкое разделение свой/чужой. "Не вливают вина молодого в мехи ветхие" - для конституирования нового сообщества нужен новый миф, и он будет создан, если только выжить нам суждено. Не важно, объявит ли он себя со временем новой религией (как было с христианством) или радикально изменится под прежней вывеской (талмудический иудаизм в отличие от танахического). Все это, на самом деле, не важно, кроме одного:

     Как бы хорошо ни понимали, как бы убедительно ни обосновывали мы необходимость такой "революции", сделать ее по нашему хотению без этого самого импульса мы не можем. Можем только просить об этом ТОГО, о КОМ, в сущности, ничего не знаем, не знаем даже, слышит ли ОН наши просьбы. Из опыта известно только, что мы от НЕГО зависим, а ОН, в свою очередь, настроен к нам, вроде бы, скорее благожелательно.