Джеймс Кэрролл
Меч Константина. Церковь и евреи. История
Перевод Игоря Юдовича
Часть II. Новый Завет, как основа антисемитизма
(продолжение. Начало в №№ 6(55) и сл.)
-12-
Исцеляющий круг
И после остались те, кто любил его.
Белая мощеная дорога, уходящая наверх, в холмы.
Ты бредешь понуро и убого - не уйти от злобы и молвы.
И не видишь в солнце беспощадном, близко приютилась
чья-то тень.
Глаз не видно. Все в пыли дорожной. Кто с тобою рядом
в этот день? (перевод И. Ю.)
В заметках к "Заброшенной Земле" для Томаса Элиота
эти строчки ассоциировались с путешествием в Эммаус, которое по Евангелию
от Луки началось немедленно после открытия, что могила Иисуса пуста. "В тот
же день двое из них шли в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима,
называемое Эммаус; и разговаривали между собой обо всех этих событиях. И когда
они разговаривали и рассуждали между собой, и сам Иисус, приблизившись, пошел
с ними. Но их глаза были удержаны, так что они не узнали Его". (Лука 24:13-16)
Элиот объясняет, что строки о мистическом третьем
компаньоне пришли ему в голову "после прочтения истории об одной из антарктических
экспедиций…: это имело отношение к исследовательской партии, которая в чрезвычайно
экстремальных для нее обстоятельствах была подвержена иллюзии, что в составе
партии был один дополнительный человек, и это можно было подтвердить
пересчетом". Мы сейчас говорим об экстремальной ситуации, но в христианском
благочестии история смерти и воскресения Иисуса давным-давно выхолощена от
любого упоминания об экстремальном. Для большинства людей, празднующих Пасху,
это не более чем карнавал, домашняя мыльная опера и требуется огромное напряжение
воображения, чтобы представить себя на месте тех мужчин и женщин, которые
знали Иисуса персонально, которые любили его и которые после страшных событий
этого Пассовера в Иерусалиме находились в совершенно экстремальном состоянии.
В этой ситуации они поступили точно так, как поступаем
мы, когда кто-то из близких умирает в нашем окружении. Когда я собирал материал
для этой книги, умерла от рака моя близкая подруга. По ее просьбе, в последние
месяцы несколько самых близких друзей собирались у нее в доме на 1-2 часа
каждую неделю. Потом она умерла. Следующие несколько недель мы продолжали
собираться вместе. В этом нет ничего особенного, скорее это общий феномен
среди нас со времен бурных 60-х, особенно сейчас, когда мы стареем и умираем.
Кто-то назвал такие сборы, где люди делятся своим горем, "исцеляющим кругом",
но на самом деле это не легкий и крайне эмоциональный жизненный опыт. Здесь
и боль потери, и чувство обретенного одиночества, и страх смерти, но так же,
как ни странно, утешение от дружеского внимания и надежда. На наших сборах
до и после смерти нашего друга мы плакали. Мы сидели в молчании. Мы ели и
пили. Мы пробовали выразить наши чувства, но поняли, что это очень трудно
сделать. Смысл времени изменился в этой ситуации, по мере того, как мы приближались
сначала к смерти нашего друга, а потом к той пустоте, что открылась после
смерти.
Время, казалось, замедлилось и прошлое опять становилось
настоящим, когда мы постоянно связывали общие истории нашей дружбы с той,
которая собрала нас вместе. Но истории, общие воспоминания и случаи, связанные
с нашим другом, постепенно перешли в истории и воспоминания обо всем нашем
поколении. Мы были группой примерно одного возраста из до бэббибумеровского
поколения, все с Восточного побережья, все очень левые в свое время, - мы
прошли через аналогичные жизненные ситуации, начиная задолго до того, как
мы фактически встретились. Сначала политические убийства 60-х и протест против
Вьетнамской войны, потом трансформация детей-повстанцев в беспокойных родителей
и от свободной любви к пенсионным фондам. Каждый из нас начал приносить в
наш круг какую-то литературу, и мы читали вслух - немного поэзии, прозы, политических
эссе - все, что когда-то объединяло нас. Мы читали и слушали Мэри Оливер,
Альберта Камю, речь Бобби Кеннеди в Южной Африке, Алларда Ловенстина и Бэтти
Фридэн. Прежде всего, чтение напоминало нам все то, что мы любили в нашем
умершем друге. Постаревшие хиппи, кем мы фактически были, мы пели Peter,
Pаul and Mаry song и Джуди Коллинз версию "Amazing Grace".
Плач. Чтение. Молчание. Истории. Еда и питье. Песни.
Опять чтение. Стихи. Мы выткали паутину смысла и образов, которые объединили
нас. "Работа-печаль", как Элизабет Кюблер-Росс учила нас называть это, задолго
до того, как мы поняли, что это означает. Наш круг был расширенной версией
ирландского wake, итальянского keening, африканского ритмичного
барабанного боя в память предков. Это было версией еврейского обряда "сидеть
shiva", от слова "семь" на древнееврейском, по которому близкие должны
отсидеть семь дней, оплакивая умершего. Именно это мы и делали, находясь в
крайнем душевном расстройстве, понимая, что смерть - окончательная потеря
надежды, бесконечное одиночество, будущее, ожидающее всех нас. Круг был нашим
совместным актом любви к ушедшему другу и, благодаря ей, последний и вполне
обычный подарок - акт любви друг другу и ко всему нашему содружеству.
"Он же сказал им: о чем это вы, идя, рассуждаете
между собой, и от чего вы печальны? Один из них, именем Клеопа, сказал Ему
в ответ: неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем
в нем в эти дни? И сказал им: о чем? Они сказали Ему: что было с Иисусом Назарянином,
который был пророк, сильный в деле и слове перед Богом и всем народом; как
предали Его наши первосвященники и начальники для осуждения на смерть и распяли
Его. А мы надеялись, было, что Он есть тот, который должен избавить Израиля".
(Лука 24:17-21).
Немедленно после смерти Иисуса начал собираться круг
его друзей. Вместо того, чтобы угаснуть в его отсутствие, их любовь ожила
по-новому, открыла друг другу глаза на самих себя, укрепила любовь между ними.
Их собрания были подобны сборам нашего круга; они строились вокруг плача,
чтения текстов, молчания, историй, еды, питья, песен, снова чтения текстов,
стихов - измененного чувства времени и непрекращающегося интуитивного ощущения,
что "один дополнительный человек", которого можно посчитать, находится
рядом. Эта интуиция и есть то, что мы называем Воскресением. То, что последователи
Иисуса думали о нем таким образом, ни в коей мере не отделяло его от еврейства,
наоборот, помещало всю историю в центр его, так как воскресение мертвых, как
Фридриксен отмечает, "было ожидаемым актом воплощения в духе еврейской традиции
о конце света", как сам Иисус называл свое царство. Вообразить Иисуса воскресшим,
означало начало давно ожидаемого процесса воскрешения всех умерших. Теологическое
утверждение, что Иисус воскрес из мертвых, основано на человеческом опыте
его друзей, утверждавших, что он был среди них во время их сборов. Аналогично,
позже, теологическое утверждение, что Иисус был Богом, основано на инстинктивном
импульсе общины молится не за него, но ему.
Для безоглядно верующих Иисус реально присутствовал.
Не имеет значения, фиксировала видеокамера это присутствие или нет, если для
любящих его, для тех, кто ощущал на себе всю силу его любви, продолжавшееся
присутствие Иисуса рядом с ними не было просто, как сказал Элиот, "галлюцинацией".
Его присутствие, конечно, было другим, уже не конкретным и физическим, а опосредствованным,
очень похожим на то, как мы "реально" ощущали нашего умершего друга, во время
рассказа историй о ней и высказывания утверждений от ее имени. Его присутствие
было реальным. На этом основана вся структура христианской религии, и я один
из тех, кто невольно признаю это моим собственным опытом. Сама эта книга является
ответом на трудноопределимое, невидимое, но продолжающееся присутствие Иисуса
Христа в моей жизни. Но сейчас стало ясно, что мое понимание Иисуса не является
законченным, представляет из себя больше предположение, чем прямой опыт. Поэтому
мои размышления об его значении тоже не являются окончательными. Это знание
не Иисуса, а веры в него. Я один из тех бредущих в дорожной пыли, которые
просто не в состоянии поверить, что его больше нет. Но я также один из тех,
которые знают его, прежде всего из истории, рассказанной его близкими друзьями.
Рассказ о путешествии в Эммаус важен своим очевидным
намеком на то, что привело друзей Иисуса к пониманию смысла появления и исчезновения
его на пыльной дороге и, одновременно, к жизненному опыту ощущения "реального"
присутствия Иисуса внутри их круга. Мы знаем, откуда пришел этот опыт - от
песен, которые они пели вместе, от текстов о нем и в память о нем, которые
они читали вместе - от действий, которые со временем позволили переложить
до этого невысказанный опыт переживаний в слова. Именно таким образом основа
истории сформировалась в первые месяцы и годы после его смерти, то, что ученые
называют "керигма". Хотя не надо упускать из виду, что Новый Завет
состоит из слов, написанных десятилетия после смерти Иисуса в 30-м году, даже
самые ранние материалы - письма Павла - написаны в 50-х.
Исцеляющий круг мужчин и женщин в самом начале все
еще находился под волшебной пеленой любви Иисуса. Их любовь к нему была тоже
очень сильна, но достаточно скоро его любовь к ним стала вытеснять
чувство потери. Аналогично тому, как их надежда на продолжающуюся жизнь Авраама,
Исаака и Иакова была основана на вере в то, что власть Бога создавать жизнь
не прекращается после смерти, и в то, что любовь Бога к этим троим и ко всему
избранному Богом народу перевешивает человеческую смертность, последователи
Иисуса вскоре начали чувствовать себя подобно в отношении его любви к ним.
Его любовь пережила его смерть - в этом смысл Воскресения.
Они пришли к этому выводу не мистическим или волшебным
путем, но - как эти люди всегда приходили к вере - через богомольное изучение
их текстов и через отражение традиции, ожидающей воскрешения мертвых. Песни,
которые они пели, были Псалмами Давида, тексты, которые они читали в своем
исцеляющем круге, были текстами еврейского Писания. Псалмы и Писание дали
им подсказку, возможность дать имя своему невидимому компаньону. Или, как
сам компаньон на пути в Эммаус сказал паре опечаленных и потерявших надежду
друзей: "О, неосмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что
предсказывали пророки! Не так ли должен был Христос пострадать и войти в свою
славу?
И, начав от Моисея, из всех пророков изъяснял им
сказанное о Нем во всем Писании". (Лука 24:25-27)
Не забывайте, что этот рассказ о случившемся через
несколько дней после смерти Иисуса фактически был сочинен многие годы спустя,
как полностью теологическое отражение реальных событий. Важно уточнить, что
последователи Иисуса использовали материалы пророков и псалмистов - случаи,
метафоры, образы - как полуфабрикат для создания элегантной и связанной истории,
фактически блестящего литературного произведения, для описания событий и опыта,
которые сами по себе были очень далеки от элегантности, связности или общедоступного
смысла. Ученые согласны, что за относительно короткий срок последователи движения
создали канву событий последних дней жизни Иисуса, которая стала источником
для эпизода Страстей Господних во всех четырех Евангелиях. Джон Кроссан
называет эту первичную канву событий " Евангелием от Креста". В чем ученые
не согласны - и эти различия важны для нашей попытки найти первичный источник
антисемитизма - была ли история Страстей историческим событием или
только литературным произведением. Большинство согласны с наличием базовых
элементов - было преступление, совершенное Иисусом, возможно в Храме, был
арест и была казнь.
Традиционное прочтение, обобщенное Раймондом Брауном,
представляет рассказ о Страстях, как в основном правдивый пересказ
свидетелей - друзей Иисуса. Если такое прочтение текста является верным, то
христиане, чувствительные к антиеврейским элементам истории, и евреи, оскорбленные
этим, упираются в глухую стену, в факт истории, утверждающий, что преступление
Иисуса было против евреев, не римлян, и евреи требовали смерти Иисуса, даже
если римляне ее осуществили. То, что многие элементы Страстей по существу
повторяют темы, язык и события еврейского Писания, указывает на влияние текстов
Писания на композицию рассказа, но более важно, они ясно говорят о том, что
Иисус постоянно моделировал свою жизнь в русле традиции пророков Израиля и
в подтверждение ее. Это то, что Кроссан называет "история запомненная". Такая
"история" помогала традиционному прочтению Страстей, потому что подтверждение
пророчеств воспринималось как подтверждение истории. Поэтому странник на дороге
в Эммаус постоянно пользовался ссылками на Писание, объясняя ученикам свою
роль.
"Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил Меня?",
- например. Эти последние слова Иисуса в пересказе Марка и Матфея были сказаны
намного раньше в Псалме 22. Последние слова в пересказе Луки: "Отче! В руки
Твои предаю дух Мой", - повторяют Псалм 31. Факт, отраженный Марком, Матфеем
и Лукой в словах "Тьма упала на землю до трех часов пополудни", - "предсказан"
пророком Амосом. То, что завеса в Храме "разорвалась надвое" в момент смерти
Иисуса, то, что "и земля потряслась; и камни рассеялись; и гробы открылись",
- тоже "предсказано" пророками, как приметы прихода мессии.
Весь важный эпизод о неожиданном приходе мессии в
образе страдающего простолюдина, а не триумфального царя, был подготовлен
образом царя, въезжающего в город на осле, в предсказаниях пророка Захария,
в еще более разработанной форме, в некоторых песнях пророка Исайи: "Ибо Он
взошел пред Ним, как отпрыск, как росток из сухой земля; нет в Нем ни вида,
ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас
к Нему.
Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей
и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем,
и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи, я понес ваши болезни;
а мы думали, что Oн был поражаем, наказуем в уничижен Богом. Но Он ранен был
за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем,
ранами Его мы исцелились". (Исайя 53:2-5)
Эти раны соотносятся с ранами в Страстях,
когда римский солдат пронзил бок Иисуса копьем. Жажда Иисуса на кресте, утоление
жажды уксусом, присутствие двух разбойников позади, терновый венок, издевательства
проходящих мимо - все эти детали пришли из еврейского Писания и очень скоро
были использованы в полемических целях. Есть эпизод в Страстях (Иоанн
19:23-24), где условие соблюдения Писания, цитируемого дословно, служит не
только "доказательством", но и основанием происшедших событий: "Воины же,
когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому
воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. И так
сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет,
- да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собою и об одежде
моей бросали жребий. Так поступили воины".
А если воины так не поступили? Очевидно, что никто
из ученых, спорящих по поводу историчности Страстей, не присутствовал
при событиях. Мы никогда не будем уверены по поводу тех или иных деталей,
хотя, по крайней мере, некоторые могли произойти. Например, праведный еврей
вполне вероятно перед смертью мог молиться, вспоминая Псалм 22 - "Боже мой!
Боже мой! Для чего Ты оставил Меня?", - как Матфей и Марк утверждают, сделал
Иисус. То же и с некоторыми другими деталями. Но из общего характера Страстей
вполне очевидно, что точное воспроизведение исторических фактов не было главной
целью авторов. Когда Иоанн говорит, что умирающий Иисус сказал: "Жажду!",
- он утверждает, что Иисус сказал это не потому, что его действительно мучила
жажда, но для "исполнения Писания". Эта фраза, по существу, имела явную литературную
или даже полемическую цель, но не историческую.
Если Иисус в самом деле, умирая, простонал "Боже
мой! Боже мой!" и последующие строчки из Псалма 22, то, вполне возможно, его
последователи использовали тот же Псалм для литературной разработки истории
его смерти. Это приводит нас опять к вопросу о поведении солдат у креста.
Что если за 50 или 60 лет до того, как эти слова Иоанна были записаны на пергамент,
человек, который любил только что умершего Иисуса, возможно, вспомнив его
последние слова, открыл свиток с Псалмом 22. И что если этот человек, скорее
всего, ученик Иисуса, стал вслух читать строчки, написанные немного ниже:
"Ибо окружили меня псы, толпа злых обступила меня; как лев терзают руки мои
и ноги мои. Пересчитать мог бы я все кости мои. Они смотрят и разглядывают
меня. Делят одежды мои и об одежде моей бросают жребий".
Строчки такой литературной силы могли попасть в резонанс
с душевными терзаниями людей "исцеляющего круга", их могли читать и декламировать
достаточно часто. Это мог быть 30-й или 31-й годы. К 35-му или 40-му году
легко представить, как образные детали Псалма 22 - жажда, из-за которой "язык
мой прилип к гортани моей", издевательские насмешки: "кто полагается на Господа,
того спасет Он", солдаты, разыгрывающие в жребий его одежды - начали формировать
ядро истории. Если события разворачивались таким образом, то те, кто пересказывал
друг другу историю в таком "литературном" виде прекрасно понимали не историчность
деталей. Они то знали, что, например, "хитон без швов" не имел ничего общего
с хитоном, который носил Иисус, что это была аллюзивно богатая метафора, так
как только первосвященник мог надевать такой хитон и только раз в году, входя
в Святое Святых. Для людей этого первого круга такого рода детали не служили
доказательством чего-либо; они помогали выражению чувств, они придавали остроту
жалобам, они оттеняли печаль. Они помогали отделить порядок от хаоса. Хаос
был худшим, что могло случиться в будущем, надо было создать порядок - создать
историю. Их сборы проходили в обсуждении истории, в обсуждении Писания,
в воспоминаниях о событиях - неважно реальных или воображаемых - связанных
с Иисусом. Последователи Иисуса продолжали чувствовать его присутствие, были
уверены в этом, получали облегчение от такой уверенности. История говорит
о том дне в Эммаусе: "И когда Он возлежал с ними, то, взяв хлеб, благословил,
преломил и подал им.
Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его. Но
Он стал невидим для них. И они сказали друг другу: не горело ли наше сердце
в нас, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?"
Ключевое выражение: "изъяснять Писание". К тому времени,
когда история превратилась в литературное произведение, произошли два определяющих
события, изменившие все. Первое, - большинство, знавших Иисуса и знавших как
создавалась история, к этому времени умерли. Второе, - началась следующая,
сверх насильственная фаза войны с Римом; Храм, и вместе с ним центральный
культ религии, были уничтожены. К этому времени последователи Иисуса и фарисеи
оказались втянуты в беспощадное соревнование за контроль наследства "истинного
Израиля". Рассеянные из разрушенного Иерусалима, с постоянно растущим влиянием
новых членов - не еврейского населения "ближнего зарубежья", не имеющих представления
об еврейском Писании - они начали утверждать, что их убежденность в мессианстве
Иисуса может быть "доказана" тем "фактом", что история, известная всем,
произошла в точном соответствии с предсказаниями, вплоть до поразительных
совпадений, того самого еврейского Писания. Хотя христиане конца первого столетия
утверждали и, возможно, сами верили, что они основываются на "истории запомненной",
но гораздо более вероятно - я на стороне Кроссана и Коэстера, но не Брауна
- что они основывались на "пророчествах, ставших историей".
Не евреи средиземноморья были быстро вовлечены в
секту, приняв близко к сердцу "керигму" - историю близкого освобождения,
историю трансцендентной любви. Эти люди отождествляли себя с римским центурионом,
который, будучи свидетелем распятия, сказал, согласно Матфею и Марку: "истинно
этот Человек был Сын Божий". По версии Луки существует не большая, но существенная
разница: "истинно этот человек был праведник". В оригинальном тексте на иврите
используется слово, главный смысл которого - "невинный", но создатели истории
предпочитают второстепенное значение потому, что такое употребление сразу
подсказывает источник, в данном случае, "Праведный человек" из еврейских текстов
"Мудрость Соломона". Эта деталь, в свою очередь, сама стала большой
проблемой для христианских миссионеров, несущих идею Иисуса в массы. Если
их величественное утверждение было сформировано как история подтверждения
предсказаний еврейских пророков и осуществления еврейских надежд, то почему
евреи намного медленнее в сравнении с не евреями признали это. Обращенный
центурион служил полемической цели Евангелий - подтвердить невинность римлян
- но его роль была более важной. После того, как община иерусалимских евреев-христиан
была рассеяна после разрушения города в 70-м году, относительно небольшое
количество евреев признали Иисуса мессией. Несогласие евреев с христианской
идеей было гораздо опаснее, чем несогласие язычников. Почему из всех людей
только евреи не восприняли логику их собственного Писания, так тщательно разработанную
в керигме? Если правда Иисуса Христа доказана еврейским Писанием,
но не признана евреями, то основанная на этом доказательстве сама структура
христианской претензии должна быть пересмотрена христианами. Поэтому отказ
евреев признать эту претензию остается смертельной угрозой для христиан. Вся
история конфликта между иудаизмом и христианством начинается отсюда. И проблема
никуда не делась.
Проблема, однако, гораздо глубже. Феноменальное равнодушие
евреев к объявленному христианами приходу мессии с самого начала ставит под
сомнение саму керигму. Эти сомнения оставались в силе, несмотря на
то, что в течение десятилетий после смерти Иисуса имелись различные толкования
его истории. Некоторые христиане делали ударение на Wisdom literature Израиля
вместо традиции "страдающего servant", другие рассматривали его только
в контексте ожидаемого апокалипсиса. Но вне зависимости от этих и других различий,
все христиане: землевладельцы и кочевники, горожане и крестьяне далеких деревень,
евреи Иудеи и евреи эллинского мира всегда в глубине души обосновывали претензию
Иисуса быть Христом все тем же удивительным совпадением пророчеств еврейского
Писания.
Такое обоснование было основой принятия Иисуса, как
мессии, всеми христианами - евреями и не евреями. Одним из последствий того,
что еврейское Писание находилось в центре истории Иисуса, было очевидное самонадеянное
предположение - предположение, легко прослеживаемое и сегодня - что даже христиане
не евреи были уполномочены и достаточно квалифицированы определять еврейские
традиции. Я сам был так же самонадеян. Во время исследований, подобных моему,
христиане часто спрашивают: "Кто такие евреи?" - и сами отвечают на вопрос.
Например, в книге "Расходящиеся дороги", очень уважаемого христианского ученого
Джеймса Данна есть глава "Четыре опоры второго Храма иудаизма". Он определяет
эти опоры, как монотеизм, выборность, земля, с центром в Храме и законы, сфокусированные
в Торе. После чего он показывает, как каждая из этих опор разрушается, не
выдержав христианской критики, на примере вызова Стефана Храму, Павла - законам,
открытому для всех монотеизму Иоанна - монотеизму иудаизма, распространению
Павлом выборности на не еврейский мир. В результате такого анализа автор делает
вывод о неизбежности "расхождения дорог".
Но если иудаизм не был так аккуратненько определен?
В своей книге "Telling Tales" еврейский исследователь Джекоб Нейзнер не соглашается
с христианским взглядом на еврейскую концепцию Бога, в сравнении с которой
христианский Бог более гуманен и уникален. Комментируя "Четыре опоры…", которые
он называет "замечательными предположениями", он пишет: "Единственная проблема,
действительно ли эти "опоры" были тем, на что опиралась иудейская система;
действительно ли они имели такое уж большое значение в системных утверждениях
различных ветвей иудаизма?" Если "-изм" иудаизма в то время был далек от ясного
определения, в противовес более позднему христианскому утверждению, то, может
быть, расхождение христианства и иудаизма не было неизбежным вообще?
Мы знаем, что в первом столетии были различия между
христианскими группами. Но мы забываем, что в это же время были еще большие
различия между еврейскими группами. "Четыре опоры" чего? Греко-говорящие евреи
диаспоры, возможно, имели больше общего с эллинскими последователями Иисуса,
чем с евреями фарисее-раввинской ориентации или с евреями кумранской секты,
которые настаивали на буквальном соблюдении традиций. Если сравнивать с сегодняшним
днем, очевидно, что американские светские евреи имеют больше общего со светскими
не евреями, чем с ультра-ортодоксами Меа Шеарим. Но вернемся в Палестину конца
первого столетия. Фарисеи были согласны с христианами в том, что внутренней
причиной разрушения Храма и города было не соблюдение праведности, предписанной
Богом: "О, Иерусалим, Иерусалим, убивающий пророков и камнями побивающий посланных
к тебе!" Но выводы из этого были сделаны совершенно различные. Фарисеи были
убеждены, что восстановить любовь Бога можно только посвятив себя без остатка
чтению Писания и неуклонному и строгому соблюдению еврейских законов. В то
время как христиане видели в разрушении Храма божественную кару, обрушенную
на иудаизм еврейского истеблишмента за непризнание Иисуса мессией, фарисее-раввинский
иудаизм видел то же самое разрушение, как доказательство - доказательство
везде и во всем - что очевидный вызов Риму (ничто не подтверждало это лучше,
чем история Иисуса) был внешней причиной поражения. После разрушения Храма
центром раввинского иудаизма стала Галилея, где раввины сосредоточили свои
усилия на строжайшем соблюдении законов, еще больше отвергая при этом любые
радикальные движения, в том числе - христианское.
Вне зависимости от того, что было "доказано", события
70-го года сузили направление дискуссий еврейских групп, с одной стороны,
из-за уменьшения их численности, с другой, из-за общего для всех кризиса "принадлежности",
вызванного исчезновением центра религиозного культа. Как мы уже говорили,
раввины и христиане были вовлечены в жестокую борьбу за будущее Израиля. Не
много известно о деталях борьбы, но можно представить ее интенсивность. Например,
Синедрион в Явнехе, где обосновался центр раввинского движения, издал декрет,
осуждающий последователей Иисуса: "Пусть отклонившиеся погибнут!" Когда этот
декрет был издан и ко всем ли последователям Иисуса он относился, неясно.
Но известно, что, по крайней мере, в некоторых синагогах их называли отступниками.
В посланиях Павла и в Деяниях упоминаются достаточно частые случаи
насилия евреев против христиан: убийство Стефана и Иакова, брата Иисуса, многократное
наказание Павла розгами. Имеется информация даже о массовых убийствах христиан
в 132-м году.
В христианском лагере все это время продолжалась
работа над керигмой. По мере того, как керигма с ее полемическими
элементами проходила через различные стадии, начиная с первых сборов "исцеляющего
круга", она приобретала все более "правильный" литературный вид. Не только
конкуренция с раввинами приводила к усилению и драматизации истории Иисуса,
но и законы литературного жанра совершенно независимо вели к тому же. Каждый
школьник знает, что настоящая история должна иметь завязку, развитие и эпилог.
В терминах для драматического произведения: конфликт, кульминация и развязка.
Если представить историю Иисуса в виде простого пересказа прожитой им жизни,
то конфликт можно определить как борьбу одного из еврейских религиозных движений
во главе с Иисусом против римского владычества, с некоторыми второстепенными
еврейскими характерами в ролях римских коллаборационистов. Но конфликт истории,
происшедшей в 30-м году, был описан и сформирован, скажем, между 35-м и 90-м
годами, и отражал совершенно другую историческую реальность - конфликт сочинителей
истории с еврейским большинством. Продажность Рима предпочли забыть; не было
необходимости вспоминать о ней, тем более, ставить в центр истории, когда
главной темой стала "братская" борьба. Да и кому хотелось дразнить гусей,
в данном случае - римских, известных тем, что они не только шипели, но могли
пребольно ущипнуть. Вот почему Евангелия отдают предпочтение центуриону перед
раввином.
Хорошим примером являются долгие упреки Иисуса фарисеям
в передаче Матфея. Иисус провозглашает свое стремление "воплотить" закон и
пророков, что означает поднять планку морали и религиозных стандартов в сравнении
с "книжниками и фарисеями". Обращаясь к ним, он говорит: "...не убий... А
Я говорю вам, что всякий, гневающийся на своего брата напрасно, подлежит суду...
Вы слышали, что сказано древними: не прелюбодействуй. А Я, говоря вам, что
всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней
в своем сердце".
Все это выглядит, как если бы традиция "древних"
была сосредоточена только на форме, а не на содержании, на внешнем, а не на
внутреннем, была бы показной, а не реальной. Никто, даже с самым поверхностным
знанием еврейского Писания - и, уж, определенно, известный нам еврей по имени
Иисус - не мог характеризовать "древнюю" мораль так бестактно и грубо. Нейзнер
высмеивает этот фирменный пример, положивший начало христианской привычке
унизительного определения иудаизма, с прагматической целью выставления конкурирующего
христианства в наилучшем свете. "Ибо Я говорю вам, если ваша праведность не
превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не взойдете в Царство Небесное"
(Матфей 5:20). Рискуя обратить на это слишком много внимания, но хорошо зная,
что эта фраза и сегодня рутинно произносится со всех церковных кафедр, я повторяю:
это оскорбление фарисеев не исходит от спорящего с ними Иисуса, а полностью
на совести второго поколения его последователей, конфликтующих с фарисеями.
Конфликт, кульминация, развязка. Конечно, кульминацией
истории, то, что Аристотель называет "катастрофой", или моментом признания
- что Джеймс Джойс называет прозрением - является распятие-воскресение. Поскольку
"евреи", с которыми евреи-христиане находились в конфликте, остались слепыми
во время кульминационных событий и не прозрели, несмотря на то, что даже центурион
прозрел, то развязка - конец истории - следует из этого. Суть развязки в том,
что старый Израиль вытеснен, замещен новым Израилем. В этом вытеснении скрывается
факт, чреватый большими неприятностями в будущем: старый Израиль больше не
нужен, нет никакого смысла в его существовании. Старый Израиль, отвергнув
Иисуса, потерял право быть частью нового Израиля, который с этих пор определяет
себя, как "истинный Израиль".
Унижение фарисеев, отказ признать право Израиля на
существование, идея замещения, безоговорочное разделение на старое и новое,
истинное и фальшивое - об этом редко говорится вслух, хотя всегда предполагается,
поскольку христианское образование основано на обучении презрению, по определению
Джулеса Исаака, ученого, оказавшего большое влияние на Папу Иоанна XIII. Все
это было причиной, из-за которой Розмэри Ройтер рассматривала антисемитизм,
как незаконнорожденную ветвь христологии. Все эти "незаконнорожденные" предположения
встроены в постоянную структуру христианского богослужения, где чтение Старого
Завета акцентируется на "типах", "предсказаниях" и "обещаниях", которые сами
по себе неполны, пристрастны и искусственны. А затем, в последующем чтении
Нового Завета, отражается внутренняя структура керигмы с акцентом на
то, как эти несущественные "обещания" "воплощены" в Иисусе. Сама идея воплощения
является клеветой, отражением глубоко укоренившейся структуры конфликта между
"евреями" и последователями Иисуса.
В самой своей основе эта полемика противоречит всему,
что Иисус предположительно говорил о любви и, совершенно определенно, противоречит
тому, что мы предполагаем, было его программой, направленной на прекращение
внутри еврейского сектантского диспута. Все, что выглядело не очень хорошо
вначале, со временем стало гораздо хуже. Все большее количество вовлеченных
в полемику людей были не евреями. То, что в результате произошло, не ограничено
конкретным временным интервалом или каким-либо движением, но связано, скорее,
с внутренне присущему всем нам представлению о человеческом прошлом, когда
люди привычно переносят свой опыт и свои представления на опыт и представления
прошлого. Поколение за поколением совершает одну и ту же ошибку, предполагая,
что имеет полное представление о жизни предыдущих поколений. Поэтому ко всем
историческим суждениям, включая те, которые вы найдете в этой книге, необходимо
подходить максимально критически. Человеческая история, по определению, зависит
от мириад обстоятельств и непредсказуемые случайности - война с Римом, потеря
Храма, изгнание из Иерусалима, готовность не евреев примкнуть к движению -
это подтверждают. Так как Писания, хотя и священные, тем не менее являются
записью человеческого опыта, обретенного в течение длительного времени, мы
не должны исключать отражения в них типичных ошибок, свойственныx людям. Если
Писания исключить из человеческого опыта, часто не совершенного, то последствия
могут стать смертельными. Война и христиане не евреи изменили все. В отличие
от людей, знавших Иисуса и его первых последователей, новые христиане, используя
слово "евреи" не говорили о группе людей, к которой они принадлежали. С этого
времени началась беспрецедентная и по настоящему опасная тенденция: "евреи"
стали воплощением других. Поскольку весь конфликт был представлен как
конфликт между добром и злом, в соответствии с еврейской апокалипсической
традицией "евреи" отныне отождествлялись в мыслях христиан с дьяволом. Этнос,
которому было предсказано исполнить завет с Богом, превратился в этнос злого
духа.
-13-
Павел, мученик мира
Хотя ожесточенный конфликт между "христианами" и
"евреями" развивался постепенно на протяжении десятилетий первого и второго
веков, но направление принципиального разделения двух общин определилось достаточно
рано. Тот, кого часто считают первопричиной и виновником этого разделения,
одновременно был первым человеком, кто глубоко переживал и оплакивал последствия.
Я, естественно, говорю сейчас о Павле, чья роль в этой истории воспринимается
мной очень персонально. В первой части книги я упоминал о моей профессии священника.
К месту сказать, что большую часть моей юности я принадлежал к религиозному
ордену Paulist Fathers, более формально известному под именем "миссионерского
общества св. Павла апостола". После принятия пожизненного обета я всегда рядом
с моим именем писал буквы КСП, что означало "конгрегация св. Павла".
Павел никогда не знал Иисуса. Нам известно - в основном
из Деяний Апостолов, что он был ремесленником из семьи достаточно обеспеченной
для того, чтобы унаследовать римское гражданство. Скорее всего, он родился
в Тарсе, Киликия, провинциальной столице, находящейся сегодня на территории
Турции, где-то между первым и пятым годами нашего века, то есть он был на
5-10 лет моложе Иисуса. Есть основания полагать, что он был очень небольшого
роста (в латыни слово paulus означает маленький), физически крепкий,
несмотря на возможную эпилепсию, и неистово интеллигентен. Кроме родного арамейского
(древнееврейского) Павел прекрасно знал греческий и латынь и собирался примкнуть
к духовенству, близкому к фарисеям. Возможно, он присутствовал при забрасывании
камнями Стефана, который стал первым христианским мучеником. Важно подчеркнуть,
что Павел принимал участие не в преследовании христиан евреями, как обычно
говорят, а во внутренних еврейских сектантских спорах между последователями
раввинов и последователями Иисуса. Примерно в 35-м году - через пять лет после
смерти Иисуса - что-то случилось "на дороге к Дамаску", после чего он примкнул
к движению Иисуса, быстро став его самым энергичным сторонником. Исполняя
функции священника до самой своей смерти, то есть примерно до 65-го года,
Павел проповедовал во множестве средиземноморских стран и писал письма в основном
к тем, кто примкнул к движению с его помощью. Эти письма, после канонизированные,
сформировали старейшую часть Нового Завета и называются "Посланиями св. Павла".
Мне нравилось быть последователем Павла и, взрослея,
я продолжал его любить. Я думал о нем в большой степени как об искателе приключений,
чьи острые, образные ссылки, использующие спортивные и боевые темы ("я бежал
забег", "боролся в хорошей схватке"), казались отличным опровержением нашему
страху, пусть не высказанному вслух, что обет безбрачия нашей профессии приведет
к изнеженности и бесплодию духа. Его жизнь, полная физической борьбы - кораблекрушения,
тюремные заключения, счастливые побеги - давала нам, привилегированным белым
молодым людям, больше храбрости, чем было нужно. Знаменитое "постоянное беспокойство",
на которое он жаловался, казалось мне знакомым и понятным, как некий вид навязчивой
сексуальной идеи. Сексуальное желание было "беспокойством" известным мне.
Но превыше всего я ценил многочисленные свидетельства его духовной борьбы,
его бесконечное рвение, его страстное стремление к Богу. Все это было образцом
для меня, моим утешением. Перефразируя Павла, я делал то, что иначе бы не
сделал и не делал то, что мог бы сделать. Я очень хотел быть хорошим.
На травяной клумбе около колледжа св. Павла, семинарии
в Вашингтоне, округ Колумбия, где я жил с 1963-го по 1969-ый годы, стоит каменная
статуя Павла. Он изображен в странной позе почти упавшего на землю человека,
но в руках держит меч и книгу. (Меч напоминает, каким образом он умер. Как
римский гражданин, он не должен был страдать от бесчестия распятия на кресте,
что было, например, судьбой Петра. Павел был удостоен чести быть обезглавленным).
Сам сын солдата, вначале я благоволил меч, но в 60-е годы случились два события.
Сначала, пришедшая и со временем все более кровавая Вьетнамская война, отучила
меня от любви к мечам и коршуноподобным боевым самолетам. Однажды, когда я
оказался в тюремной камере после антивоенной демонстрации, я утешал себя словами,
которые говорил заключенный в тюрьму Павел: "Вы не сможете посадить в тюрьму
слово Бога". Потом, в эти же годы, я открыл для себя мир книг - Священное
Писание, прежде всего, которое книга каменной статуи по идее представляет
- но также и все другие книги. В семинарии я научился читать, читать по-настоящему,
и начал свои первые писательские пробы. Открытие мной поэтического красноречия
у Павла окончательно сблизило меня с ним.
Возможно, самыми известными пассажами из христианского
Писания являются следующие строчки из первого письма Павла к его друзьям в
греческом городе Коринфе. Ничто не показывает его литературный гений более
красноречиво.
Если я владею языками людей и даже ангелов, но
любви у меня нет - я только меди звон и литавр грохот. Если у меня есть дар
пророчеств, или мне доступны всякие тайны и всякое знание, или у меня такая
вера, что я могу горы передвигать, а любви нет, - я ничто. И если я раздам
бедным все, чем владею, и даже тело свое отдам на сожжение, а любви у меня
нет - ничто мне не поможет.
Любовь терпелива, любовь добра, не завистлива, не
хвастлива, любовь не превозносится, не бесчинствует, любовь не себялюбива,
не обидчива, не держит зла. Любовь не радуется злу, она радуется правде. Она
все извиняет, всему верит, на все надеется, все переносит.
Любовь никогда не пройдет. Дар пророчеств - исчезнет,
дар языков - прекратится, знание - станет ненужным. Ведь наше знание частично
и пророчество частично. А когда придет совершенство, все частичное исчезнет.
Когда я был ребенком, я говорил как ребенок, думал как ребенок, рассуждал
как ребенок. Став взрослым - и все детское отошло. Теперь мы видим только
смутное отражение в зеркале, а тогда будем видеть лицом к лицу. Теперь мое
знание частично, а тогда я буду знать так же полно, как знает меня Бог.
А вот три вещи, которые будут всегда. Это вера, надежда,
любовь. Но из них больше всех любовь. (Перевод Кузнецовой)
А. Н. Вильсон, кто долгие годы исследовал жизнь Павла,
цитирует эти строки и говорит, что "если бы он не написал ничего больше, то
одного этого достаточно, чтобы последующие поколения почитали Павла, видя
в нем одного из наиболее грандиозных религиозных поэтов и провидцев, когда-либо
известных миру". Может быть, чересчур эмоциональное заключение, но кажется
невозможным читать этот и другие тексты, не признавая, что Павел каким-то
образом проник в самую суть, в самое сердце Иисуса. Для Павла, проявлением
этой самозначимой любви - богоявления, как сказал бы Джойс - было таинство
креста. Ясное ощущение крестных мук Иисуса привело Павла в его круг - этот
первоначальный исцеляющий круг. Как Павел приобрел это ощущение, мы не знаем;
Вильсон предполагает, что Павел был стражником в Храме и был свидетелем мучений
Иисуса во время суда и на Голгофе. История Страстей была достаточно
разработана к тому времени, когда Павел ее услышал, но именно он придал фундаментальное
выражение ее смыслу; страх перед распятием на кресте он обратил против римлян,
назвав распятие источником спасения. Вышеприведенные строки из Послания христианам
Коринфа часто читают и на похоронах и на свадьбах не потому, что в них дано
кристально ясное подтверждение того, что любовь трансформирует страдание в
его противоположность - как если бы магическое Воскресение избавляло от ужаса
распятия или, скажем, автокатастрофы - но потому, что каким-то чудодейственным
образом придает надежду. В этой трансформации абсурдная и насильственная смерть
переживается как событие "внешнее", в какой-то степени абстрактное, таинственно
связанное с нерушимым обещанием, данным Богом. Для Павла это открытие, не
связанное с его мистическим знанием Иисуса, а пришедшее из истории, рассказанной
ему первыми последователями движения, было подтверждением его еврейской веры.
Страсти Господни, смерть и Воскресение Иисуса были для него откровением продолжающейся
любви Бога Израиля.
В годы моего очарования Павлом я стал тем, кто я
есть сейчас - стал, преследуемый ускользающим, но заслуживающим доверия присутствием
Иисуса Христа, который любил меня и, как я впервые осознал еще маленьким ребенком,
преклоняя колени рядом с моей матерью, умер за меня. У меня никогда не было
опыта перехода в другую веру, но меня учили верить, что Павел прошел через
это. Мы, приверженцы Павла, придавали особое значение обращению Павла в христианство
и праздновали день 25 января, как наш самый главный праздник. Под сводчатыми
потолками Церкви апостола Павла в Нью-Йорке я получил мой сан священника.
Своды потолка расписаны в виде ночного неба, где звезды и планеты соответствуют
своему положению в ночь обращения нашего патрона в христианство. В моем представлении
эта ночь была радикальной границей между жизнью Павла, как еврея, чье имя
было Саул (Савл), и христианина, чье имя отныне и навсегда стало Павел.
То особое внимание, которое уделяет христианская
традиция этому различию имен - еврейско-христианский конфликт, сведенный к
лексике - совершенно лишен смысла. Из Деяний Апостолов совершенно ясно,
что в событиях, происшедших много позже предполагаемого обращения, он был
"Саул, которого так же звали Павел". В событиях, о которых идет речь в Деяниях,
присутствует римский проконсул Sergius Paulus, и Саул использует латинскую
версию имени проконсула. Христианское предпочтение имени Павел отражает растущее
предпочтение для христиан римлян над евреями. Эта "Саул-Павел" двойственность
была не известна самому Павлу, как, впрочем, и наша идея об обращении в христианство,
как о каком-то символическом акте. Я не знал этого, когда мы праздновали в
семинарии "день обращения", но осознание нашим патроном Иисуса Христа не могло
стать для него радикально другой религией. Павел умер, думая о себе, как о
еврее, и это преувеличенное внимание на обращение в христианство, как момент,
разделивший судьбу на две части, представляется клеветой, пусть не всеми признанной.
Жестокая внутренняя борьба Павла между иудаизмом,
в котором он был рожден, и иудаизмом, который он видел в свете Иисуса Христа,
придала внешнюю форму и лексику всему христианскому движению, переживающему
аналогичную жестокую борьбу. Сандерс говорит, что для Павла "опыт отождествления
себя с Христом отличался от отождествления себя с Израилем". Это различие
могло быть - и было - понято как вытеснение, как утверждение, что Христос
полностью заместил Израиль. И, конечно, христиане не замедлили воспринимать
его именно так. Но что, если вместо того, чтобы относиться к этим различиям
как к противоположностям, принять и осознать жизненный опыт Павла как что-то
цельное, не подчеркивающее расхождение христианства и иудаизма, а указывающее
на завет Израиля, который был и есть связь с Богом. Христиане забыли действительный
смысл борьбы и проблем Павла, когда то, что по существу было парадоксом, стали
представлять, как противоречие и расхождение.
Когда я был молодым человеком и чувствовал себя буквальным
наследником Павла, меня раздражали утверждения о том, что Павел был реальным
основателем христианства, косвенным образом подразумевая, что он изменил Иисусу,
превратив свободное и живое движение в бюрократическую Церковь. Позже я слышал
определение Павла - скажем, по поводу изобретения им выражения "Старый Завет"
- как инициатора христианского презрения евреев. Сейчас я понимаю, что озабоченность
Павла, отраженная в этих обвинениях, была неизбежным выражением внутренней
неопределенности последователя Иисуса. Каждое его действие, желание, надежда
и мнение обуславливались римским гнетом, который очень скоро полыхнул прямым
насилием. Но, возможно, решающим фактором его теологической озабоченности
было ясное убеждение, что конец света с возвращением Христа совершенно неизбежен.
Павел писал, что он уже слышит звуки труб, и люди, которых он собирал вокруг
себя, полностью разделяли его страстные ожидания. Если он не убеждал не еврейских
последователей становиться евреями, то только потому, что еврейское ожидание
Мессии включало убеждение, что "нации… будут следовать его пути", как предсказывал
Исая. Они будут делать это, как нации, а не как обращенные в иудаизм.
Пола Фредриксен в своей работе прояснила для меня важность понимания взгляда
Павла на евреев и на не евреев в свете обостренного чувства близкого возвращения
Христа. Это возвращение должно будет решить все возникшие проблемы между еврейскими
и не еврейскими его последователями. В этом, по ее словам, "мы видим с наибольшей
ясностью размер и последствия узости временной перспективы Павла". Его вера
в Христа была верой в Его возвращение очень скоро - в точном соответствии
с верой евреев в Мессию, который, как евреи твердо верили, должен стать Богом
для всех.
Таким образом, концентрация на некой революционной
теологии Павла полностью лишена смысла. Что мы действительно находим у Павла,
это глубокую личную интерпретацию библейской веры, особенно касающуюся того,
что должно было произойти в самый канун конца света. Возможно, неизбежно запутанные
в далекой перспективе последствия его твердого различия между "Христом" и
"Израилем", не были какой-либо проблемой для самого Павла, потому что, как
сказала Фредриксен, Павел "не ожидал длинного забега". В этом, как позже стало
ясно, заключался еще один "несчастный случай", который изменил историю.
Когда встает вопрос об основе христианской ненависти
к евреям, Павел всегда в центре истории. Его письма, как старейшие сохранившиеся
христианские документы, отражают беспорядок и противоречия керигмы,
созданной через десятилетия после Иисуса. Письма показывают его худшие моменты.
Его гнев, несправедливость и одержимость совершенно очевидны, как, впрочем,
и его смелость, мягкость и вера. Поэтому привлекательность Павла - тогда и
сейчас - происходит от его удивительной сложности и противоречивости. Его
влияние в начальные "христианские" времена было громадным, особенно это отразилось
в тектоническом сдвиге, разделившем евреев и христиан. Тома были написаны
о привычке Павла выстраивать противоречия между еврейской "механичностью"
и христианской "верой", между еврейским "законом" и христианской "свободой",
между Храмом и заменившим его Иисусом, между формальной религиозностью и настоящей
верой. Мартин Лютер в свое время успешно использовал аналогичное противопоставление
одновременно против католической Церкви и против евреев, исказив и, возможно,
навсегда лишив нас возможности прочесть Павла так, как он сам хотел быть прочитанным.
Павел, конечно, очень часто подчеркивал противостояние "вера - закон", но
он всегда настаивал на важных - и очень быстро забытых его последователями
- нюансах: противостояние происходит внутри одного народа - Израиля. Павел
никогда это не забывал, потому что точно такое противостояние происходило,
в первую очередь, внутри него самого.
"Мы по природе Иудеи, а не из язычников грешники;
однако же, узнав, что человек оправдывается не делами закона, а только верою
в Иисуса Христа, и мы уверовали в Иисуса, чтобы оправдаться верою во Христа,
а не делами закона; ибо делами закона не оправдывается никакая плоть... Так
ли вы несмыслимы, что, начав духом, теперь оканчиваете плотью?" Павел часто
задает варианты этого вопроса о "делах закона" и, провозглашаемый им контраст
между Законом и Христом, между внутренним и внешним, между телом и душой приобретал
особую силу и значение для тех, кто знал, что в то же самое время фарисейское
движение - этот брат-враг - все больше акцентировало внимание на буквальном
соблюдении Закона, как последней надежде Израиля. Но Павел сам был фарисеем
и прекрасно знал, что характеристика фарисейской религиозности, как "показной",
как безразличной к вере, как внутренне лицемерной была фальшивой.
Кристер Стендаль помог мне понять, как менялось восприятие
Павлом конфликта с "евреями". В своем раннем письме, написанном фессалоникийцам
примерно в 51 году, "у него нет сомнений", как пишет Стендаль, "в необходимости
наказания Израиля за отсутствие веры в Иисуса Христа: "...но падет на них
гнев Бога до конца". Но несколькими годами позже, когда конфликт между еврейскими
последователями Иисуса и евреями, отвергающими Иисуса, начал перерастать в
конфликт между христианами (в большинстве - не евреями) и "евреями", Павел
имел основания пересмотреть свои взгляды. Одновременно он должен был оценить
новую временную ситуацию: прошло гораздо больше времени, чем он предвидел
в своем апокалипсическом сценарии. То, что Христос не вернулся, постепенно
становилось проблемой для движения и его главной предпосылки; проблема становилась
реальной причиной беспокойства и для Павла.
"В своем зрелом размышлении об отказе Израиля признать
Иисуса Христа, - пишет Стендаль, - Павел резко предупреждал своих не еврейских
последователей против ощущения превосходства перед Израилем". Через десять
лет после письма фессалоникийцам Павел предупреждает христианскую общину в
Риме не думать об Израиле, как о чем-то оставшемся позади или вытесненном:
"Ибо не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне сей, - чтобы вы не
мечтали о себе, - что ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени,
пока войдет полное число язычников; и так весь Израиль спасется, как
написано: придет от Сиона Избавитель, и отвратит нечестие от Иакова. И сей
завет им от Меня, когда сниму с них грехи их".
Павел из своего горького опыта знал, что большинство
евреев отказались признать Иисуса Мессией. Но он не делает из этого факта
каких-либо абсолютных выводов. "В отношении к благовестию, они враги ради
вас; а в отношении к избранию, возлюбленные Божии ради отцов. Ибо дары и призвание
Божие непреложны". Немалое мужество для христианина сказать так, ибо чувство
неизменности обещания, данного Богом, является существенной частью иудейской
веры. В этих словах смысл Завета, но так же смысл Воскресения. Любовь Бога
охватывает все, включая врожденное различие между людьми, включая превратности
времени, включая смерть. Павел использовал такой подход на практике, пробуя
изо всех сил залатать трещину, возникшую между христианами, ценившими еврейский
Закон и существенность еврейства в керигме, и теми, кто хотел раз и
навсегда определить евреев, как врагов. "Павел пытался добиться невозможного,
- пишет Коэстер, - основать новый Израиль на фундаменте, который бы включал
евреев и не евреев". Таким фундаментом должно было стать быстрое возвращение
Христа, что не произошло. Фактически, вся жизнь Павла прошла в борьбе за примирение
непримиримых сторон, которые видели смысл и результат своей победы в безоговорочном
приговоре проигравшей стороне к исчезновению со страниц истории. Взамен Павел
предлагал "shalom" - который, по определению Стендаля, "рисует мир
не как победу, но как баланс, как гармонию", где все охватывающая любовь Бога,
а не все отвергающая власть человека, является источником решения. Поэтому,
как правило, он избегал искушения, которому другие последователи Иисуса начинали
уступать: определять "евреев", как абсолютное зло, перенося на них всю тяжесть
креста. "Несмотря на его яростную риторику против соблюдения еврейского Закона,
- пишет Джон Левенсон, - Павел никогда не обвинял евреев в смерти Иисуса или
приписывал образование Церкви Божьему гневу против людей старого Завета. Даже
больше, он никогда вообще не связывал смерть Иисуса с евреями - неординарный
факт в свете описаний суда и казни в канонических Евангелиях".
Находясь в последние годы своей жизни среди не евреев
и переходя от одной христианской церкви к другой, он собирал подарки для иерусалимской
общины, этой полностью еврейской христианской общины, в которой все еще соблюдали
Закон и молились в Храме. Великий гимн любви, адресованный коринфянам, не
был сентиментальной абстракцией или свадебной песней, а был ответом на худший
кризис его жизни, когда он осознал, что члены его новой общины определяют
его старую общину, как врага. Против такого определения он поставил свою жизнь
- он должен был это сделать. Он пытался провести в жизнь послание любви, которое
узнал от Иисуса и от еврейского Бога.
В конце концов, Павел вернулся в Иерусалим, понимая
всю противоречивость своего положения и в глазах еврейской власти и среди
еврейских христиан. Он приехал с подарками и с существенной суммой денег,
символом "shalom". После передачи всего иерусалимским христианам, по их настоянию,
он пошел в Храм показать свою верность традиционному культу Израиля. Павел
ничего не знал о "теории" вытеснения. Он оставался евреем - его вера в Христа
была для него путем быть более евреем, чем раньше. Но что-то случилось в Храме,
мы не знаем что. Похожесть обвинения в преступлении Павла с преступлением
Иисуса выглядит сверхъестественной. Лука оставил такое свидетельство в Деяниях:
"Когда же семь дней оканчивались, тогда Асийские Иудеи, увидев его в храме,
возмутили весь народ и наложили на него руки, крича: мужи Израильские, помогите!
этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего; притом
и Еллинов ввел в храм и осквернил святое место сие. Ибо перед тем они видели
с ним в городе Трофима Ефесянина и думали, что Павел его ввел в храм. Весь
город пришел в движение, и сделалось стечение народа; и, схватив Павла, повлекли
его вон из храма, и тотчас заперты были двери. Когда же они хотели убить его,
до тысяченачальника полка дошла весть, что весь Иерусалим возмутился. Он,
тотчас взяв воинов и сотников, устремился на них; они же, увидев тысяченачальника
и воинов, перестали бить Павла".
Все повторяется: евреи-злодеи и римляне-спасители.
Опять необъяснимое преступление в Храме. Опять версия событий записана много
лет после самих событий как антиеврейская клевета. Лука хочет, чтобы его читатели
обвинили "евреев", но евреи, которые чувствовали себя наиболее враждебно к
Павлу, евреи, которые скорее других могли "взорваться" при виде его, были
фактически еврейскими последователями Иисуса - христианами - не согласными
с ним по поводу соблюдения Закона. Как утверждает Джон Гейгер и другие, есть
основания полагать, что осуждение Павлом "евреев" было направлено только на
таких христиан. Его целью было наладить взаимопонимание, уменьшить разрыв
с группой иерусалимских христиан, тех самых, которые арестовали его. Поскольку
нарушение порядка в Храме расценивалось римлянами как тяжелое преступление,
он был приговорен к казни. Как римский гражданин, он не мог быть казнен в
массовом порядке, подобно Иисусу, и традиция утверждает, что заключенного
перевезли для казни в Рим.
Св. Павел, так часто называемый виновником возникшего
иудео-христианского конфликта, на самом деле был его жертвой. Очень много
в дальнейших фазах христианской нетерпимости в отношении евреев будет провозглашаться
от его имени, но в этой первой фазе, когда будущая динамика возникала у него
на глазах, Павел пытался ее остановить. Грустная ирония заключается в том,
что, вероятно, судьба мученика постигла его потому, что существовал еврейско-христианский
конфликт внутри общины тех, кто признал Христа. В таком случае слово
"евреи" вообще не передает смысла существовавших проблем. Павлу, понимавшему
все сложности и пытавшемуся их распутать, по-прежнему принадлежит моя любовь.
- 14 -
На распутье
Так называемое "расхождение путей" между христианами
и евреями происходило постепенно на протяжение двух-трех столетий. Все ранние
конфликты по существу возникали внутри многоликого мира иудаизма, не только
в смысле большого разнообразия сект и группировок, по-прежнему отождествлявших
себя с Израилем, но и в том смысле, что природа диспутов отражала долгую традицию
внутри еврейских споров, особенно между направлениями раввинского и "пророческого"
иудаизма. Новый Завет был написан слишком поздно для описания действительной
жизни Иисуса, но он появился слишком рано для описания окончательного разрыва
между христианством и иудаизмом.
В иудаизме различие между раввинской моделью с центром
в Галилее и моделью эллинской диаспоры существовало многие столетия. Как один
из примеров, греко-говорящие иудеи из оживленной общины Александрии - в которой
в первом столетии было евреев не меньше, чем во всей Иудее - развивали свою
религию достаточно независимо от того, чему учили раввины в Палестине. Основываясь
на греческом переводе еврейской Библии (легенда утверждает, что перевод был
осуществлен в третьем-втором веке д. н. э. 70-ю раввинами, работающими независимо),
еврейская община Александрии могла иметь много общего с христианами, которые
читали ту же книгу.
Археологические исследования захоронений в античном
средиземноморье показывают, что часто невозможно различить - даже во втором
и третьем столетии - еврейские и христианские надгробные памятники. Остатки
церквей и синагог даже более поздних времен имеют мозаичные орнаменты - например,
мотив священного вина - которые совершенно одинаковы. Христиане давно привыкли
думать, что рыба, хлеб и чаша являются чисто христианскими символами, но во
время, когда эти символы были выгравированы на стенах, как мы считаем христианских
катакомб, евреи использовали такие же символы настолько часто, что один историк
думает, что когда христиане собирались для Причастия, некоторые евреи пользовались
хлебом и вином "как средством выражения еврейской религиозности и надежды".
Сегодня среди евреев киддуш с халой и вином, так же как и пасхальная
маца, остались тем же символом. Хлеб и вино являются центром христианского
культа; то, что эти элементы одновременно ключевые для христианского и иудейского
ритуала, подтверждает их общий источник.
Текучесть и взаимодействие между двумя группами были
причиной того, что даже в середине четвертого столетия отцы Церкви предупреждали
христиан против участия в еврейских ритуалах. Многие столетия празднование
христианами Пасхи совпадало с Пассовер, а шаббат продолжали отмечать в субботу.
Только в четвертом столетии после указа Константина о переносе сроков Пасхи
и соответствующих декретов Церкви произошло быстрое размежевание между еврейскими
и христианскими обрядами. Целью этих декретов было прояснить умы христиан,
которые продолжали думать о себе, как о евреях. Например, некоторые наиболее
очевидные антиеврейские проповеди св. Иоанна Хризостома, проповедавшего в
Антиохии в конце четвертого столетия, были направлены не так против евреев,
как против "иудействующих", христиан, которые хотели принять или сохранять
иудейские обычаи.
В конце концов, и евреи, и христиане отвергли срединную
группу верующих, которые хотели сохранить органическую связь между религией
Иисуса и религией евреев - все то, что Иисус, его мать, его первые последователи,
включая Павла, считали совершенно очевидным. Евреи-христиане, вроде тех, что
праздновали Причастие как Пассовер, и христиане-евреи, которые продолжали
молиться в Храме до его разрушения или почитали Иерусалим до его почти окончательного
уничтожения, постепенно исчезли из этой истории и со страниц истории. Их постигла
судьба, похожая на судьбу других исторических групп, пытавшихся сохранить
среднюю позицию в конфликте между двумя крайне поляризованными и враждебными
сторонами. Возвращаясь назад к дяде моей матери, ирландскому католику, который
боролся на стороне Англии в 1916 году, понимаешь, что те ирландцы, что стояли
между Лондоном и радикальными республиканскими националистами, не только были
вычеркнуты из народной памяти, но были мишенью для физического уничтожения
с обеих сторон. Британское командование бросало ирландские батальоны на самые
кровавые участки фронта, в то время как Ирландское республиканское братство
специально охотились за ирландскими мелкопоместными дворянами, известными
своими проанглийскими настроениями, поджигая их дома и заставляя покинуть
страну. Как только возникает конфликт такого рода, все, кто не примкнул к
одной из сторон, оказываются в смертельной опасности.
Несмотря на то, что расхождение путей происходило
постепенно, все таки возможно определить событие в начале второго столетия,
которое послужило отправной точкой всего процесса. Через несколько десятилетий
после появления последнего Евангелия - от Иоанна - и через несколько лет после
окончательного разрушения римлянами Храма в 135-м году, христианский проповедник
по имени Маркион (85-160) развил идею о замещении до ее логического заключения,
аргументируя, что еврейское Священное Писание больше не действительно, как
истинное слово Бога. Если Иисус заместил Храм, а Бог любви заместил Бога закона,
то фундаментальные документы керигмы - Маркион предложил Евангелие
от Луки и антиеврейскую версию писем Павла - заместили Тору и другие книги
Библии. Ни больше, ни меньше, как новая Библия для нового Израиля. Такое заявление
привело к кризису и многочисленным яростным дебатам. Чем для христиан была
вера в Израиль и его Священное Писание? Если клевета представлялась правдой,
то почему бы не отказаться от этих текстов, как Бог отказался от этих людей?
В результате долгих споров, оппоненты Маркиона -
Клемент, Юстин Мученик, Ириней - оказались победителями. Еврейские священные
книги, как источник пророчеств, которые Иисус осуществил, были необходимы
для христианской веры. Динамическое взаимодействие предсказаний и исполнений
было существенно для демонстрации истинности Иисуса, особенно во время, когда
утверждение, что он был Мессия, переросло в требование признать его Богом.
Модель "предсказание-осуществление" использовалась для показа неадекватности
еврейской морали и верховности морали любви, пришедшей с Иисусом. Еврейское
Священное Писание, которое вначале было источником - как сказал Кроссан, "историчности
пророчеств" - превратилось в негативный задний план, на фоне которого должна
была сиять христианская правда. Достаточно странно, но тактика такой "негативной"
защиты еврейских текстов будет использована Августином более чем через два
века, когда понадобится защищать уже самих евреев. К тому времени, истерия
охоты за еретиками привела к почти полному уничтожению ариан и других христиан-неудачников
и на повестке дня абсолютно серьезно стоял вопрос об истреблении евреев. Но
евреи были нужны, как "свидетели", чье продолжающееся мизерное, негативное
существование должно было быть доказательством позитивности христианства.
Мы будем больше говорить о преданной защите Августином евреев в следующей
части книги - о защите, которую, в свою очередь, скоро извратят, что приведет
к ужасным последствиям, но, тем не менее, именно эта защита спасет еврейский
народ.
Во втором столетии Маркион выиграл половину сражения,
так как его идея о каноническом христианском Писании была принята. Создание
Нового Завета, находящегося в постоянном противостоянии к тому, что стали
называть Старым Заветом, выкристаллизовало структуру "предсказание-осуществление".
Клеймо "старый" придало законность христианской привычке очернения евреев.
Но еще важнее, создание Нового Завета привело, по словам Коэстера, к созданию
"авторитарного инструмента…, с помощью которого будет возведено основание
христианства, как другой, отдельной религии".
Нечто подобное случилось в то же время среди раввинов
Иудеи и Галилеи, которые, как говорит Коэстер, "собрали вместе и упорядочили
традиции, которые дали возможность восстановить палестинский иудаизм - Мишну".
Мишна является сборником устной традиции первых лет раввинского иудаизма.
В нее включены гражданские и религиозные законы, комментарии и дискуссии.
В противоположность аналогичным христианским фундаментальным документам, каноны
которых включают антиеврейскую полемику, Мишна, по словам христианского исследователя
Клеменса Томы, " не содержит ни одной фразы, ясно осуждающей Иисуса или христианство.
Во время, когда отцы Церкви громко и агрессивно проповедовали и писали против
евреев, такое устранение от полемики является доказательством существенной
внутренней силы". Это так же говорит о том, что раввинскому иудаизму не надо
было противопоставлять себя чему-то, что представлялось как малозначащая оторвавшаяся
секта. В этом иудаизм отличался от зарождающегося христианства, которое из
необходимости - сказалось наследство Маркиона - определяло себя в противовес
негативному иудаизму. Как бы там не было, но пропасть между враждующими братьями
росла, даже если ее непреодолимость настойчиво утверждалась в большей степени
христианами, чем евреями. Мишна стала символом нового раввинского движения,
о котором не многие христиане имели представление. По существу, это привело
к обледенению стен на еврейской стороне пропасти, в то время как новые канонические
документы последователей Иисуса сделали то же самое на христианской стороне.
Другими словами, в то время, как христиане разрабатывали структуры, которые
отделили их от общины, когда-то называемой "Израиль", раввины изобретали новые
формы религии, в которых христиане не могли участвовать, даже если бы они
этого захотели. Обе книги, Новый Завет и Мишна, символизировали и материализовали
разрыв.
Хельмут Коэстер не только профессор Гарвардского
университета и всемирно известный библейский исследователь, но еще и лютеранский
пастор, который посвятил свою жизнь изучению Евангелий и писем Павла. Тем
не менее, он цитирует и соглашается с заявлением своего гарвардского коллеги,
что Новый Завет является "трагической исторической ошибкой". С Мишной на одной
стороне и новым каноном слишком личностного - и в какой-то степени священного
- Нового Завета на другой, "примирение двух наследников традиции Израиля не
было больше возможным".
С одной стороны, с этих пор стало невозможным для
верующего еврея признать Иисуса, который, по определению, отрицает смысл еврейского
Писания, еврейского культа, еврейского завета с Богом. Интеллектуальная и
моральная структура керигмы с этого времени могла выглядеть как врожденно
не имеющая ничего общего с иудаизмом. По Матфею Иисус утверждал, что он пришел
"не нарушить закон или пророков, но исполнить". Евреи привыкли к чтению своего
Писания, держа в уме образцы, по определению Стендаля, "благожелательной типологии",
понимая, как похожести событий и символов, проходящие от одной эпохи в другую,
усиливают непрерывность традиций. Христианское "осуществление" нарушает типологию,
используя события одной эпохи для того, чтобы "побить козырями", по выражению
Стендаля, события совсем других времен. Такое "осуществление" отменяло само
себя. Все разговоры о желании того, чтобы евреи признали Иисуса Мессией -
а таких разговоров, как мы увидим, было много в течение последующих столетий
- оставались пустыми разговорами, так как с самого начала было ясно, что евреи
могут признать Иисуса только отвергая - предавая - все то, во что сам Иисус
верил. Поэтому в начале второго столетия раввины Иудеи и Галилеи дали миру
понять, что они в дальнейшем не хотят иметь ничего общего с христианами, чье
отношение в ответ, учитывая реальную угрозу христианству такой жесткой позицией
евреев, стало еще более антагонистичным. Братья перешли от простой нетерпимости
к открытой вражде - к борьбе за мечту, которая в мире, полном тяжелых испытаний,
могла объединить их. Вместо совместной борьбы за реализацию мечты пророков
или Иисуса, они стали на путь реализации римской мечты - разделяющей, насильственной,
тоталитарной - того, во что вылилось отношение евреев и христиан.
На христианской стороне, - и я утверждаю это, как
христианин, - канонизация диспута, вложившего в уста Иисуса, скажем, огульную
характеристику фарисеев, как "выводка гадюк", означало абсолютное предательство
жизни и послания Иисуса. Как я заявил в начале, одна из целей этой книги состоит
в том, чтобы обозначить решающие повороты в рассказываемой истории, указать,
где история могла пойти другим, лучшим путем. Учитывая все, что привело к
разрыву между христианами и евреями - поиск Нероном козлов отпущения в движении
Иисуса, жестокая война с Римом и почти полное исчезновение Израиля в ее результате,
глубокое разочарование из-за неисполнения христианских апокалипсических надежд,
постоянное напряжение внутри Израиля между эллинскими и палестинскими раввинами,
исчезновение еврев-христиан Иерусалима, давление не еврейской общины рабов
с ее необычной привязанностью к керигме - после всего этого трудно
вообразить, что история могла пойти другим путем.
Но она могла. Как христианин, я должен заявить, что
история могла пойти по пути более совместимому с посланием Иисуса, по пути
реализации этого послания, а не его предательства. То, что я не могу сказать
точно, как это могло случиться - Иисус ли мог быть признан иудаизмом? Его
ли движение могло быть понято и евреями и христианами, как, безусловно принадлежащее
одному Израилю и общему завету с Богом? - не означает, что альтернативный
путь был не возможен. Все, что случилось, привело к тому, что были посеяны
семена ненависти, плоды которых мы пожинаем до сих пор, несмотря на то, что
предательство стало неопровержимо ясным в двадцатом столетии. Триумфальная
установка креста в Освенциме, с чего мы начали эту историю, сейчас открывает
свой истинный смысл и символизирует вытеснение евреев христианами, как того
требует истинный Израиль. Даже Shoah должен уступить этому безжалостному
и неумолимому вытеснению.
- 15 -
Слезливая традиция: осторожное предупреждение
Писатель Герберт Голд рассказывает историю о том,
как Клэир Бут Люче (КБЛ - известная журналистка, прославилась
своими репортажами в журнале "Лайф" из предвоенной и военной Европы, примечание
переводчика) жаловалась своему еврейскому приятелю, что она находит
все многочисленные разговоры о Холокосте невыносимо скучными. На это ее друг
ответил, что он абсолютно согласен и глубоко понимает ее. "Фактически, - пишет
Голд, - он имел то же самое чувство повторяемости и усталости от многочисленных
разговоров о распятии". В этом месте моего рассказа, может быть, будет полезно
упомянуть о предупреждении, которое исходит от некоторых еврейских историков.
Один из них, знаменитый Сало Виттмейер из Колумбийского университета, автор
яркой социальной и религиозной истории евреев, порицает то, что он называет
"слезливой концепцией еврейской истории" - кажущуюся бесконечной череду бедствий,
которые начались с антиеврейской клеветы Нового Завета, о которой мы только
что говорили, продолжились атаками на евреев отцами ранней христианской Церкви,
затем Крестовыми походами, клеветой об использовании крови "христианских младенцев",
изгнаниями, гетто и в современной истории - кошмаром Shoah.
Такое суженное представление еврейской истории, как
если бы только пагубные события происходили с еврейским народом, может достичь
таких пропорций, что ставит под сомнение некоторые эпизоды. Норманн Рот замечает,
что средневековые еврейские хроники использовали в качестве модели "Плач Иеремии",
с тенденцией "описывать каждое бедствие, происходящее с евреями, в апокалипсических
терминах". Склонность к преувеличениям отрицательно сказалась на некоторых
источниках: общины, "полностью уничтоженные" той или иной трагедией, оказывались,
исходя из других источников, в большей или меньшей степени сохранившимися.
В частности, как реакция на непреодолимый шок Холокоста,
и, возможно, понимая, насколько Гитлер оказался близок к достижению "окончательного
решения", некоторые еврейские обозреватели стали с раздражением относиться
к повествованиям, которые, начиная с поздней античности, акцентируют свое
внимание на жертвенности, как постоянном клейме еврейской идентичности. Должно
ли все связанное с евреями рассматриваться сквозь призму невыносимого страдания
Холокоста? Выражает высказывание Клэир Люче мнение только узко мыслящих фанатиков
или, на практике, такие неустанные рассказы о бедствиях действительно делают
человека бесчувственным? Может быть, вечное выдвижение на первый план еврейских
невзгод является коварным подтверждением, как мы позже увидим, вдохновленного
Августином пророчества о том, что еврейские бедствия есть наказания за "двойное
убийство", доказательством еврейской вины? В интерпретации христиан еврейские
страдания стали новым законом социальной организации, или даже больше - новым
законом природы.
Поэтому так важно подчеркнуть, что еврейская история
включает триумфы раввинских общин Палестины и диаспоры во времена поздней
античности; ранние городские поселения в северной Европе; мудрецов, которые
в раннем средневековье смогли восстановить иврит, до этого не менее 500 лет
считавшийся мертвым языком; интеллектуальную и лингвистическую изобретательность
еврейских переводческих центров в Испании во время христианско-мусульманско-еврейского
примирения; активное еврейское участие в приходе эпохи Возрождения; поразительное
оживление еврейской духовности в Восточной Европе на заре современности; глубокое
влияние каббалы не только на еврейскую религию, но на философию эпохи Просвещения
и на науку; на приход демократии. В каждом из этих примеров, как и в других,
еврейская мысль, культура, религия и жизнь формировались относительно независимо
от страшного давления, оказываемого внешним миром христианства.
Нельзя не сказать о важных аспектах еврейской истории,
которые не имели ничего общего с теологией или вообще с отношением Церкви;
судьба евреев, конечно, зависела и от многочисленных не религиозных факторов.
Движение от феодального уклада экономики к буржуазному привело к появлению
христианского коммерческого класса, что стало причиной конфликта с давно устоявшимися
еврейскими торговыми и финансовыми домами. Демографические сдвиги, урбанизация,
возросшая образованность и мобильность преобразили Европу - и имели большое
влияние на евреев. Моя сосредоточенность в этой книге на религиозном факторе
не означает, что другие факторы не имели значения. Но я уверен, что антиеврейская
религиозная идеология является центральной и мотивирующей путеводной нитью
всей этой истории, и я обязан ее проследить.
В чем же воплощение этой путеводной нити? Если история
иудаизма изложена исключительно в его отношении к христианскому миру, то она
без всякого сомнения, и часто непреодолимо, негативна. От одной эпохи к другой,
как мы уже отмечали и что мы в дальнейшем еще не один раз увидим, эта история
воплощается в символе креста. Евреи, подобно другу Клэир Люче, могут устать
от непрерывного упоминания о кресте, так же, как, возможно, и некоторые христиане.
Но стресс, окружающий крест - когда-то символ любви, сострадания и насилия
над духом - и есть суть этой истории. Любовь-сострадание, включая обращенную
в сторону евреев от имени Иисуса, будет ее частью, но так же будет насилие
над евреями во имя Бога. То, что сегодня христиане с трудом могут представить
крест, как символ ненависти, а многие евреи не могут представить его по-другому,
и есть суть проблемы, как в примере непрерывного конфликта по поводу креста
в Освенциме.
Мартин Гилберт, выдающийся биограф Черчилля, составил
"Атлас еврейской истории". В предисловии он пишет:
"Моей первоначальной задачей было избежать ненужного
акцента на многих ужасных главах еврейской истории. Моим желанием было нарисовать
с равной силой структуру, достижения, саму нормальность еврейской жизни на
протяжении почти четырех тысяч лет. В какой-то степени, я думаю, я справился
с задачей; вы найдете много страниц и карт, рассказывающих о торговцах, философах,
финансистах, градостроителях и мудрецах. Но чем глубже я изучал еврейскую
историю, тем больше я был удивлен, подавлен и в определенной степени ошеломлен
непрерывным и иррациональным насилием, которому подвергались евреи в каждом
столетии и почти в каждом уголке земного шара. Если, после всего, преследования,
изгнания, пытки, издевательства и массовые убийства преследуют эти страницы,
то только потому, что они преследуют еврейскую историю".
От Холокоста, на который жалуется мисс Люче, назад
к истории распятия, на что жалуется ее еврейский друг - на сотнях подвесок
между ними повис вопрос, который не обойти - как эти два события связаны?
Очередной поворот истории подскажет нам ответ - после того, как крест Иисуса
превратится в меч в руках римского новообращенного императора Константина.
(продолжение следует)
