Wajsberg1
©"Заметки по еврейской истории"
Февраль 2005

 

Владимир Вайсберг


Размышления дилетанта

 

 


   

 

                                      „Властелин всех миров!

Не на праведность свою полагаемся мы,

обращая к тебе наши мольбы,

а на милосердие великое твое.

Что мы, что наша жизнь,

что наши добрые дела,

что наша праведность,

 что наша способность спасать,

что наша сила, что наша смелость?

Что мы можем сказать Тебе, Господь, Бог наш

и Бог отцов наших!

Ведь всякий сильный - ничто пред Тобою!

И прославленные мужи,

словно и не существовали никогда,

и мудрецы подобны тем, кто лишен знания.

И разумные подобны тем, кто лишен разума, -

все множество дел их тщетно, и дни их жизни -

ничто пред Тобою.

И нет преимущества у человека перед животным -

                       ибо все суета!“ (Когелет 3, 19).    

 

 

Преамбула

 

Стремление каждого существа (от растений, одноклеточных, млекопитающих до человека включительно)  жить вечно  - истина общеизвестная. Все мы удивлялись и умилялись при виде травинки, пробивающейся сквозь асфальт,  сочувствовали и желали успеха лани, убегающей от  львицы, и восхищались людьми, до последнего вздоха боровшимися за свою жизнь в самых трагических обстоятельствах. Если бы речь шла только  о людях, или даже о высокоорганизованных животных, то можно было бы подумать, что в основе подобного поведения лежит страх перед смертью. Не берусь судить, испытывают ли страх растения...

Но, как бы то ни было: каждый живой организм стремится жить вечно. И если Всевышний устроил наш мир таким, что жизнь  отдельного индивидуума кратковременна, то Он же предусмотрел механизм, который позволяет  неопределенно долго существовать    частице каждого из нас. По причине  дремучего дилетантизма не могу определить, какого рода материальные корпускулы  продолжают жить.  Констатирую лишь, что  эгоистическое неукротимое стремление сохраниться материально как можно дольше реализуется в  потомстве.  В каждом живом организме  живут некие элементы   предков.

Здесь можно было бы рассуждать об учении Фрейда и заметить, что „любовь и голод правят миром“, но не стану этого пока делать.  

 

Назовем условно сохранение неких материальных частиц  каждого из индивидуумов человеческого сообщества, а следовательно - неких его (этого индивидуума)  специфических свойств, развитием по вертикали.  

Речь идет о родительском чувстве, о материнском мироощущении, пример которого поразил  автора  сего повествования еще в детстве. 

 

  „Дитына“ 

 

Итак, в 1946 году семья наша вынуждена была поселиться в Черновцах, где отец купил, а вернее сказать, почти  получил в подарок, столь мизерна была цена,  жилье на улице Марамуреш в доме номер 22. В доме  же номер 20 жила его владелица, старуха, возраст которой перевалил за сто лет.    Человеком она была  приветливым и  часто угощала меня сливами с растущего во дворе ее дома  дерева. Требовалось, правда,  самому заниматься  сбором фруктов, но для десятилетнего сорванца это было не трудом, а сплошным удовольствием. Не знаю почему, но рассказы старухи, которую все  звали просто „пани“, без упоминания имени, были мне интересны, и я часами, сидя верхом на разделявшем наши дворы  дощатом заборе,  слушал ее бормотание о прежней ее жизни во времена, когда Черновцы входили в состав Австро-Венгрии и Румынии. Говорила она на смеси украинского, румынского и немецкого. Но я неизъяснимым для меня до сего дня  образом понимал каждое ее слово и оттенок мысли. Чаще всего она вспоминала  своего сына, который в ходе войны оказался оторванным от нее и проживал теперь в Бухаресте. О чем бы ни шла речь, она всегда упоминала о горькой судьбе ее дитяти, бедствующего в одиночестве в далекой столице страны Румынии.

„Як там вона, моя бидна дитына - армес кинд, хто там за нею доглядае? Хто тэбэ, хлопчэ, нагодуе?“ - плакала она.

Мне безумно жаль было тоскующую мать и пропадающего без нее ребенка, оставшегося без присмотра и заботы. В  голове у меня всегда вертелся образ малолетнего плачущего голодного мальчика. Однажды я без всякой задней мысли я спросил пани:

„Пани, а сколько лет Вашему ребенку?“

И она незамедлительно ответила:

„Висимдесят тры - восемьдесят три.“

Профессор Бухарестского университета, находившийся уже более двадцати лет   в пенсионном возрасте, оставался для нее  „дитыной“, нуждавшейся в ее опеке, заботе и защите. 

Итак, я - смертен, но мои дети, внуки, прапра - и прапрапра... внуки продолжают жить. Данный способ мышления  составляет основу западной цивилизации в последние столетия ее развития.

Мы  привели в качестве примера украинку, но наиболее характерен вертикальный способ сохранения жизни для евреев. Вспомните знаменитую „идише маме“, вспомните своих родителей, бабушек и дедушек...

Другой способ добиться желаемого зиждется на предпосылке: я - смертен, но моя семья, мое племя, мой род, мой народ практически бессмертны. Это, так сказать,  развитие жизни по горизонтали.  Этот способ мышления и мироощущения характерен для восточной цивилизации. Мне почему - то кажется, что типичными сторонниками и последователями „горизонтальной“ идеи являлись  довоенные японцы. Но я почти не общался с ними, и посему расскажу о случае, когда на защиту интересов общины встали евреи. 

 

В эвакуации

 

Дело происходило в городе Джамбуле, куда мы эвакуировались  в далеком сорок первом, убегая от неминуемой погибели. Мама моя  в то время была человеком неприспособленным к тяжкой жизни в эвакуации, и мы потихоньку стали помирать от голода. Но, к счастью, в Джамбуле к тому времени уже сформировалась община из польских евреев, бежавших в тридцать девятом от гитлеровских войск в СССР и незамедлительно отправленных страной развивающегося социализма в ссылку в Среднюю Азию. Руководители общины приставили к нам менторов в лице  супружеской пары: профессора математики Варшавского университета Наума и его жены Ханы. Люди эти вразумили мою маму и научили ее зарабатывать хлеб  насущный трудом своим. Они шили тапочки и платья из мешков и продавали их  казашкам, приезжавшим из окрестных аулов в Джамбул, чтобы продать свои продукты и  немного прибарахлиться.

Жизненно важные экономические акты   осуществлялись на городском базаре, имели массовый характер, но противоречили учению  Маркса - Энгельса - Ленина - Сталина, а потому считались незаконными. На практике указанное противоречие  разрешалось всеобщим побором с продавцов в пользу  героических сотрудников районного отделения милиции, на ведомственной территории которого располагался рынок. Другим следствием нарушения экономических законов социализма  гражданами, осмелившимися противостоять  смерти от голода во имя  победы светлых идей „Вождя и Учителя всех народов“, была жгучая зависть к счастливым базарным милиционерам со стороны их   коллег, географическое положение участков которых не позволяло наслаждаться благами свободного рынка. Затевать борьбу внутри  рядов доблестных рыцарей порядка считалось неприличным, а потому боролись, как всегда, против защищаемых и охраняемых. Основу,  ядро и главную методу этой борьбы составляли неожиданные облавы, проводимые совместными силами  городского управления милиции города Джамбула и военкомата.

Базар в Джамбуле представлял собой участок земли, огороженный высоким  глиняным забором с одними воротами, служившими одновременно для входа и выхода посетителей. В верхнюю поверхность забора были густо воткнуты острыми гранями вверх куски битого стекла; кроме того, там же  в несколько рядов была натянута колючая проволока. Был ли пропущен по ней электрический ток, не знаю и потому утверждать не стану. С молчаливого согласия  базарных рыцарей порядка в одном из углов забора была поставлена часовая мастерская. В этом спасительном месте стекла были выдернуты, колючая проволока пригнута, а на задней стенке мастерской прибиты  планки, образовывавшие подобие ступеней. Одним словом, здесь был сооружен удобный лаз для спасения терпящих при облаве бедствие обитателей рынка.

И  как только по базару разносилось тревожное: „Облава!“, мужская часть торговцев бежала, сломя голову к спасительному углу...

У часовой мастерской образовывалась большая очередь пацифистов. И случалось так, что часть их конвоировалась торжествующими стражами в военкомат, который расположен был совсем рядом с рынком. Иногда  попадался и наш ментор Наум - мужчина тридцати с небольшим лет, крепкого телосложения и с очень оригинальной, запоминающейся внешностью. Одет  он был в   черный,  длиннополый, на  белой шелковой подкладке   бальный фрак и в солдатские зеленые хлопчато - бумажные штаны - галифе. На босых ногах его зимой и  летом были,   составлявшие  предмет законной  гордости  профессора математики Варшавского университета,   резиновые калоши. Бороду и волосы он не брил и не стриг с сентября тридцать девятого года. Для  большей красочности  и полноты картины он, шествуя под дулами винтовок конвоиров через весь базар, наклонялся и брал с земли сметану, кумыс, кислое молоко, выставленные на продажу  торговками провиантом, и выливал все это на свою дремучую бороду. Картина, действительно, получалась впечатляющая. Владелицы товара молчали, а ежели какая  новенькая и  начинала голосить, то более опытные товарки назидательно успокаивали ее:

„Не кричи, как самашедшая! Хана за все заплотит.“

Что происходило за оградой военкомата, я знаю лишь по рассказам Наума,  и потому за достоверность фактов не ручаюсь. А по свидетельству    бравого польского еврея он, что называется, косил от включения в состав создаваемого где-то в глубине России Войска Польского, прикидываясь глухонемым,  и лишь невразумительно мычал в ответ на все слова, обращенные к нему, и все физические действия, против него направленные. Так, он   рассказывал, что начальник военкомата - откормленный молодой казах, делая вид, что изнемогает от бестолковости профессора математики, всякий раз кричал, строя логическую ловушку:

„Пошел вон, жидовская морда!“

Но не тут  - то  было... Наум и не  шевелился даже. И тогда взбешенный советский офицер выхватывал свой пистолет и ... стрелял прямо над ухом  кандидата в рекруты.

Наум, желая сказать, что лицо его оставалось каменным и неподвижным, говорил:

„Но у мене и мясо на глазах не шевелилось.“ 

Он рассказывал мне, что достиг столь высокого уровня самообладания, служа в польской армии, где капрал  часами держал   провинившихся солдат      на коленях перед кирпичной печкой, заставляя их непрестанно громко и отчетливо повторять:

„Пани печь! Я   есть добжий дурень!“

Упражнение это столь сильно укрепило волевые качества Наума, что изыски незадачливого казаха  в виде кулака в нос или стрельбы над ухом казались ему детскими играми.

Я верил Науму, и не мог потому понять, почему Хана говорила ему потом, при счастливой встрече после  возвращения, что  освобождение  его становится столь дорогим, что скоро, вообще, станет нерациональным его появление на рыночной площади с целью свершения торговых операций.  

И, действительно, к концу войны   Наум сидел дома и шил  платья из американских мешков (в мешках этих поступали американские подарки и на каждом из них красовались два огромных ширококрылых орла, нанесенных несмываемой черной американской краской, придававших затем особый шик  платьям из этих мешков, высоко ценимых многочисленными женами аборигенов). А продукцию умельца продавали Хана и моя мама. 

Истины ради следует отметить, что и на дому проводились  акции подобного рода:  ночные обыски, когда  также вылавливали мужчин призывного возраста, не горевших  огнем желания воевать с фашистами, предпочитая, чтобы  делали это другие, более грубые натуры, по природе своей приспособленные к грязному ремеслу войны. Число этих аристократов духа  было достаточно велико и включало многих наших друзей. Интересно также, что у нас поведение дезертиров осуждения не вызывало. Вся мужская половина нашей родни воевала. На войне погибли брат моего отца Герш Вайсберг и брат моей матери Мойше Фризман, без руки остался еще один мой дядя Айзик Вайсберг, но я никогда не слышал ни одного слова осуждения ни от моей матери, ни, позже, от моего отца в сторону убегавших от призыва в  действующую армию польских евреев.

Не знаю  по каким каналам поступала информация о готовящихся обысках, но в ночь, когда они  должны были происходить,  мужчины из двух-трех соседних семей оказывалась под топчаном, на котором спали моя мама и я.

Не было случая, чтобы  трое вооруженных патрульных миновали наше жилье, и каждый раз спектакль проходил по одному и тому же сценарию, в одной постановке и с одной и той же режиссурой. Они очень шумели, стучали, громко говорили, почти кричали, и я - шестилетний сорванец каждый раз просыпался, но не шевелился и следил за происходившим  полузакрытыми глазами и настежь распахнутыми ушами.

Мама торопливо вставала, сбрасывала с двери большой крючок и, не дожидаясь входа гостей, поворачивалась спиной к двери и медленно шла к нашему псевдодивану. Она не успевала пройти и половины крошечной комнатушки, как в нее буквально врывались трое мужчин  в неопределенного цвета шинелях и с винтовками с  длинными трехгранными штыками. Они пробегали вперед и останавливались прямо передо мною. Двое из них как по команде поворачивались   к неоштукатуренной левой стене нашей хижины и принимались внимательно и тщательно  рассматривать и изучать ее поверхность, а один, вероятно, старший из них, оказывался у правого торца  топчана.  Он, как на плацу,   резко, громко и зычно   подавал команду: 

„Ноо - ги!“.

Орлы, томившиеся под топчаном, натренированные в ходе  многократного исполнения пьесы, тут - же высовывали из - под лежака шесть грязных, с давно не стриженными ногтями, ног. Начальник  медленно, не спеша пересчитывал черные, не мытые с начала войны конечности, шевеля губами и   показывая всем своим видом, что обмана не потерпит, так как видит и понимает все „наскрозь“. 

Мама   наклонялась к полу, как  - бы поднимая что - то, и говорила:

„Вы уронили...“

После этого она протягивала  „Старшому“ сверток, который  тот быстрым, почти молниеносным движением хватал   и засовывал в сапог. Он  никогда не складывал деньги, а всегда  заталкивал их  за  тесное голенище. Манера прятать и хранить деньги в неаккуратном, смятом виде, по словам моей матери,  выдавала в человеке профессионального вора. Начальник, видимо, этого не знал, и поэтому  он, не смущаясь и не тушуясь, произносил затем громко и внушительно:

„Смотрите у меня! Чтобы завтра все были в военкомате! Шагом марш!“

Последний приказ относился уже к сотоварищам, которые к тому времени прекращали исследование нашей стены и  инициативно, еще до команды топали к   выходу из комнаты. Мужчины под топчаном домой не шли,  а спали у нас всю ночь, но уже не под топчаном, а на самодельных матрасах с соломой, которые заботливо вносили в нашу комнату  их жены и родственники после отбытия проверяющих. Причина этого заключалась в том, что проверяющие могли зайти и в их жилье, и тогда неизвестно, чем завершилась бы повторная встреча сторон в отсутствие моей матери.

Так и текла  эвакуационная жизнь, пока в недрах самой общины не завелся предатель,  сумевший  донести соответствующую информацию до несведущего, по его мнению, милицейского и воинского начальства города Джамбула, которое незамедлительно намекнуло неофициальному руководству еврейской общины о желательности, во имя общего спокойствия, нахождения  способа избавления от чересчур ретивого  доброхота.   Вначале решили отправить стукача, а им был юный, восемнадцатилетний  украинский еврей, почти мальчик, на фронт. Но начальство отказалось это делать, боясь его длинного языка. Тогда и поручено было   двум молодым мужчинам ликвидировать  „мусора“. И во имя благополучия общины  два правоверных еврея, никогда не бывших связанными не  только с убийствами, но и с другими, более легкими преступлениями,  под каким - то предлогом заманили на городской элеватор   третьего еврея и буквально утопили его в зерне. Они были семейными людьми и рисковали собственной жизнью. Но интересы общины они ставили выше личных, и во имя ее благополучия совершили то, что  противно было их убеждениям и воспитанию.  Преступление так и не было раскрыто.

 

Еврейские женщины

 

Но вернемся к дилетантским рассуждениям о  двух способах реализации „вечной“ жизни.

Истина, как всегда - на середине. Успешно живет и развивается  человеческое сообщество, научившееся сочетать оба принципа. Так, послевоенная Япония научилась  бережно и заботливо относиться к детям, не потеряв при этом присущего жителям Страны Восходящего Солнца  чувства ответственности за  страну, общину, коллектив, фирму.

„Я - смертен“ - думает любящий японский папаша - „но если со мной что - то случится, моя фирма где я ишачу уже столько лет, не бросит моих детей на произвол судьбы“

И самое пикантное в том, что ведь, действительно, не бросит.

Японец этот, без всякого сомнения, работать будет не за страх.

А, вот, автор этих строк честно и добросовестно проработал в одной и той же советской конторе более тридцати лет. Его, автора, тяжким трудом Страна  Советов получила дополнительно тысячи и тысячи тонн цветных металлов и сотни тонн драгоценных и редких металлов, и Россия и бывшие Союзные республики еще и сегодня продолжают все эти сокровища получать. Но ни Россия, ни Украина, ни Казахстан, ни Узбекистан  не заплатили  и не платят  ему - автору ни копейки пенсии, ибо он - дурачок выехал на проживание в Германию, спасаясь от разгула растущего антисемитизма,  в марте 1993 года, а в России принят закон, по которому пенсию платят лишь тем, кто выехал позже июля того - же года. Это несколько отличается от отношения японских фирм к своим сотрудникам, не так ли? Отсюда и разница в конечных результатах развития обеих стран.

Вся система руководства и управления исконно общинной страной по имени  Россия  вопреки внутреннему, духовному содержанию ее народа и  вопреки его естественным и   ему присущим устремлениям заставляет этот народ не заботиться о  своей общине, своем коллективе, своей фирме, а, наоборот, вынуждает обворовывать общину, коллектив, фирму. Ибо, если не украдешь, то умрешь с голода вместе с домочадцами. Это - то и  предопределяет  разные экономические показатели Японии и России.  

Возвращаясь от  народов и стран к ячейке любого общества, отметим,  что роль мужчин и женщин, как внутри семьи, так и во всей общине, различна, что и рассмотрим это на примере еврейского народа. 

Готовность к выполнению заповедей - у еврейских женщин выше, чем у мужчин. Женщины  наделены более глубоким пониманием  человеческих взаимоотношений и оценивают людей глубже и лучше мужчин. Семейная пара  считается как бы одним человеком, но мицва - долг основать семью лежит на мужчине.   

Жизнь каждого  индивидуума и  любого сообщества следует рассматривать в двух аспектах: внутреннем и внешнем.  Наша жизнь протекает  в двух измерениях. Внутреннее измерение - семья. Внешнее - общество, народ. Семьи - клетки, из которых состоит народ. „Семья - ячейка общества“, семья - фундамент народа.  Именно в семье поддерживаются, сохраняются и развиваются  духовные идеалы. Именно в еврейской семье хранятся и развиваются идеалы Торы. Задачи Торы и ее принципы могут быть реализованы лишь в общественной жизни. Семья и общество не существуют в отрыве друг от друга.

Но семья и общество требуют от человека  разных способностей и качеств.

В семье первостепенное значение имеют нежность, привязанность и интуиция. В обществе - аналитическое мышление, жесткость, мужество. Нельзя утверждать, что все женщины  только нежны или, что все мужчины - образцы мыслителей. Но Всевышний дал нам некие врожденные преобладающие качества. И   в соответствии с этим у каждого пола свои  определенные задачи. В реальной жизни наиболее важная  задача доверена женщинам: сохранение, поддержание сердца Израеля - семьи. Перед мужчинами стоят задачи в общественной сфере: экономике, политике и так далее.

Уже в библейской древности положение женщины в еврейском обществе  отличалось от такового у других народов. С  точки зрения  господствовавшего права  они должны были пользоваться меньшими правами, чем мужчины, но в реальной жизни и в условиях реальных этических воззрений они пользовались одинаковыми с мужчинами  правами. Закон предписывал  беспрекословное подчинение мужу, но и последний не освобождался от подчинения жене. 

„Во всем, что Сара тебе скажет, слушайся ее голоса“ - говорит Всевышний нашему праотцу Аврааму.

В отличие от  других женщин, еврейки имели право свободного общения с внешним миром. Их никогда не запирали, на них не надевали покрывала, они свободно вступали в общение с мужчинами, открыто появлялись в общественных местах, принимали участие в народных праздниках, плясали, пели и играли на музыкальных инструментах.  Идеал библейской женщины воспет в Книге Притчей Соломоновых,  где она предстает  заботливой женой, матерью и хозяйкой.

Наряду с узко-домашней деятельностью, еврейские женщины  принимали участие в общественной деятельности, отдавая свои силы общественному служению.

С  самого начала нашей истории они играли  выдающуюся роль в создании и укреплении национального единства. Сара, Ривка, Рахель  и Лея являются нашими  праматерями и родоначальницами, создавшими вместе с патриархами  „Дом Израиля“.  Еврейские женщины выступали в роли судьи - Дебора,  пророчицы - Мириам, поэтессы - Ханна,  мать пророка Самуила. Древне - израильская женщина имела право свободного доступа в Храм и  возможность непосредственного общения  со священниками - левитами. В позднейшей библейской литературе  женской добродетели, как основе семейной и общественной жизни,  уделяется много внимания. Книга „Песнь песней“ посвящена  всепобеждающей любви. Книга „Руфь“ воспевает любовь и верность женщины. Еврейская народная мудрость провозглашает, что „дом и имущество наследуются от родителей, но благоразумная жена - от Всевышнего“.

Не менее значительна роль еврейской женщины  в жизни нашего народа, представляющего собой  одну большую семью - разросшуюся семью  наших прародителей Сары и Авраама.  Пока в семье крепки традиционные устои, она здорова и прочна.  Тонкая душевная организация и высокий интеллектуальный уровень еврейских женщин, их сердечная доброта и преданная любовь составляют прочный фундамент  большого еврейского дома и сегодня.

И если даже  в силу целого ряда причин  наши женщины, как впрочем и мужчины,  утратили традиции и обычаи национального образа жизни,  они чувствуют и понимают, что никогда не поздно вернуться к своим истокам. Число женщин, совершающих возврат к вере отцов - Тшуву значительно превышает число мужчин. Способность женщин противостоять ударам судьбы тоже выше. Я убедился в этом при следующих обстоятельствах.

 

Сила искусства

 

В один из осенних  дней я забрел в Музей современного изобразительного искусства - музей Людвига, что находится в центре Кельна. Там я и бродил в этот раз на втором этаже, пытаясь  разбудить в душе своей чувства, что владели художниками при создании их более, чем непонятных произведений.

Так, на одной из картин на синем  фоне в центре  был изображен ряд концентрических кругов разного цвета. Предпоследний круг вновь повторял цвет всего полотна, а последний - центральный был яркого желтого цвета. Я долго вглядывался в картину. И постепенно появилось ощущение невесомости и полета. Это было очень похоже на чувство, которое я часто испытывал во сне несколько десятков лет тому назад. Я  был уже вполне взрослым человеком, но почти каждую ночь  видел себя во сне  школьником примерно шестого класса Черновицкой мужской средней школы  номер 26, следующим домой после уроков во вторую смену. Предстояло пробежать улицу Шевченко, спускавшуюся вниз к Русской улице, что вела к базару, свернуть направо на Молдавскую, которая тоже спускалась вниз, пересечь улицу Лукьяна Кобылицы  и подняться вверх по Тбилисской, в конце которой мы и жили. Все это я просматривал как бы по некой карте во сне, планируя свое движение. И во сне же начинал  свой бег. И каждый раз примерно через пять метров быстрого бега я отрывался от земли и уже не бежал, а летел к дому. Поднимался я совсем невысоко - сантиметров двадцать над землей. Перемещался  несколько быстрее, чем обычно бежал, но скорость горизонтального полета  была все - же не очень высокой. Лететь было очень приятно. Я в свое время многократно съезжал вниз по улице Шевченко на велосипеде. Ощущение быстрой езды без всяких к тому  усилий тоже  увлекало. Но в этот раз  - это не было на то похоже. Скорее, плавание на невидимом плотике или спуск с горы на невидимых лыжах. Но и эта схожесть очень относительна. Свобода, полная свобода дополняла  и заполняла каждое движение. Не надо напрягаться. Не надо сохранять равновесие. Не надо следить за препятствиями на дороге. Не надо даже думать о направлении движения.  Никакого головокружения и совсем, абсолютно не страшно... 

Каждый раз во сне мелькала одна и та же мысль:

„Это же так просто. Надо не забыть всего, когда я проснусь, и тогда лететь можно будет и наяву.“ 

Разноцветные концентрические круги  на синем полотне вызывали те же ощущения, и я решил, что картина изображает тот последний туннель, который мы пролетаем, покидая  темный мир земной и неуклонно приближаясь к свету в конце его. Душа моя  согласилась с интерпретацией  замысла автора.  Странный покой,  покой  смирения и равнодушия  овладел мною. Это не было обретением уверенности. Это было полное согласие с неизбежным будущим, которое  вдруг перестало  меня пугать. Я не стал подходить к табличке с  именем художника  и наименованием картины...

Через несколько дней я испытал тягу вновь посетить музей, второй его этаж. И при первой же возможности я это сделал.  Я поднялся по лестнице  и направился к той же картине, но какое - то  необъяснимое, но властное  чувство заставило меня свернуть в боковой правый зал и обратить взгляд свой на висящую на стене средних размеров картину. Сделав это, я уразумел, что в этот раз  пришел по призыву этого полотна. 

Картина представляла зрителю некую семью. В правой ее части на переднем плане изображены были  глава семьи, беседующий со своей женой.  В левой - я увидел бабушку, сидящую  на стуле, и малолетнюю  внучку, положившую голову ей на колени. Сзади этой группы стоял мальчик постарше - внук.  

Написана была картина  нарочито просто. Все фигуры на ней были двумерными, плоскими. Мелкие детали не были прорисованы вовсе. Так рисуют обычно дети или люди, вовсе лишенные  способностей к изобразительному искусству.

Но, несмотря на все это, я однозначно  увидел в группе семью моего отца: его самого, мою маму, мою бабушку - маму моего отца, и моего младшего брата  Мишеньку. И дело было вовсе не во внешней схожести. У отца моего никогда не было библейской бороды, украшавшей главу семьи на картине. Мишенька не дожил до возраста внучки на картине; он умер незадолго до начала войны. Бабушку убили в Бабьем Яру. Мы не могли собраться все вместе уже по этой причине. Но это была наша семья. Главным было настроение, создаваемое картиной в целом, и чувства, излучаемые каждой из фигур. 

Я мгновенно вспомнил выражение лиц моих родителей в один из дней конца лета, если не ошибаюсь, 1952 года. Мы жили тогда в Черновцах. Пришел отец и сразу, с порога стал говорить матери и мне о том, что   всех евреев будут переселять в Сибирь или Биробиджан; что произойдет это очень скоро, так как  составы товарных вагонов уже подогнали и начальство составляет уж конкретный план мероприятия; что это означает конец, ибо сделано будет все, дабы все мы погибли в пути следования или по прибытии в место поселения, благо есть большой опыт в такого рода делах.

Меня поразило общее ощущение смертельной  тревоги и, главное, полной беспомощности и смирения пред роком, сквозившее в каждом жесте, в каждом слове и в выражении лица, глаз, во всей  фигуре отца в целом и в каждом ее детали. Мой решительный, отчаянно храбрый, предприимчивый и энергичный родитель был сокрушен, был сломлен, был буквально раздавлен дикой силой беспощадной системы.

Вот это - то выражение тревоги, страха и полной беспомощности я увидел, прежде всего,  во всем облике главы семьи, изображенной на висевшей предо мной картине.

Мать моя поразила меня своей реакций. Она не заплакала и не стала причитать.  Ранее она никогда не перечила отцу ни в чем, отвечая всегда на  любые его слова:

„Ты прав, Моня, ты прав. Мы все сделаем так, как ты говоришь. Ты всегда прав, мой любимый муж“

Теперь же она выпрямилась,  большие карие прекрасные глаза  ее  потемнели еще больше и приобрели несвойственное им обычно жесткое, решительное, непреклонное выражение. Она сказала медленно, спокойно и решительно:

„Этого следовало ожидать. Все к тому идет. Но раз так, то мы должны постараться подготовиться к неизбежному.“

И она тут - же предложила четкий план действий, центральной частью которого было изготовление из парусины трех рюкзаков и заполнение их продуктами питания долгого хранения, а также подготовка теплой одежды.  Так и поступили. Руководителем  снова стал отец. Он купил все необходимые материалы и руководил всей технологией шитья рюкзаков, ремонта одежды...

Я же,  здоровущий балбес - недоросль, впал в сентиментальность и с внутренней слезой представлял себе, как в опустевшее жилье наше придут другие люди и станут пользоваться всеми нашими предметами обихода: посудой,  постельным бельем, приемником „Телефункен - топаз 166“, мебелью.  Я хорошо помнил  жизнь в  эвакуации в Джамбуле и очень ценил нехитрые удобства нашей жизни в Черновцах.  О  возможной гибели при высылке я почему - то не думал вовсе. Мне в голову пришла мысль, что надо  оставить тем людям, что придут в наше жилье, некое  письменное послание. И тогда я перевернул один из наших стульев и написал химическим карандашом, макая его каждый раз в блюдце с водой, на внутренней поверхности   сиденья крупными буквами:

„Вова Вайсберг  11 сентября 1952 года“. 

Не ручаюсь, что для сведения поколений начертана была именно эта дата, но кажется именно так.

Последний раз я видел эту надпись в феврале 1978 года, когда я приезжал в Черновцы проводить отца и его вторую семью, уезжавших в Израиль.

Тогда  я помогал упаковывать нехитрые их пожитки в те же рюкзаки... 

Возвратимся на мгновение в осень 2004 года, в Кельн, в музей современного искусства.   Воспоминания   о событиях более чем пятидесятилетней давности заполнили мою душу глубокой печалью и тоской по ушедшим. Я долго стоял пред картиной, прежде чем смог подойти к ней ближе и прочитать на табличке:

„Наталья Гончарова. Еврейская семья.“

И мысли мои вновь возобладали над чувствами и я стал думать о том, что истинным произведением искусства может считаться лишь то творение человека, что устанавливает прямую и обратную связь между его сознанием и подсознанием, между ощущениями и чувствами, между аналитической и  интуитивной составляющими его мышления, между  интеллектом и духовностью. Естественно, что каждый из этих компонентов личности человека должен быть соответственно подготовлен к восприятию   каждого из аспектов произведения искусства. И чем выше интеллектуальный уровень человека, чем выше его духовность, тем более сложные произведения ему понятны и доступны.

 

Печальная повесть о моей глупости и подлости

 

И снова  к рюкзакам и стулу.

Мать моя умерла в 1963 году в Ленинградской больнице при Первом мединституте, что на Петроградской стороне. Обстоятельства ее смерти - тягчайший грех моей жизни. Я окончил Ленинградский Горный институт и  женился по любви  в 1962  году. Родители мои продолжали жить в Черновцах, я же жил в Ленинграде и работал  младшим научным сотрудником в институте „Механобр“, получая  нищенские 90 рублей в месяц.  Сумма эта терзала мое воспаленное самолюбие. И я буквально выпрыгивал сам из себя, стараясь сделать благополучную научную карьеру. На практике это привело к тому, что руководство отдела, в  котором я трудился, да и всего института в целом уразумело своими скромными, но изощренными мозгами, что на лошадь эту можно грузить.  И  грузили...  Молодой младший научный сотрудник стал руководителем бригады по пуску и наладке  обогатительных фабрик, построенных по проекту нашего же славного, головного в отрасли, проектного и научно - исследовательского      института В подчинение мне придали несколько докторов, с десяток кандидатов наук и целую кучу инженеров, мастеров и лаборантов. Прибавить заработную плату почему - то забыли. Но я был необычайно горд. Важность решаемых задач и возможность самостоятельно принимать решения  были для меня лучшей наградой и самым эффективным кнутом. Молодой еврей выбивался из сил, чтобы быть, по крайней мере, на одном социальном уровне с  русскими ровесниками и коллегами, коротавшими свое время по старой студенческой привычке в постоянных пьянках, находясь  в Ленинграде или в командировках. Старая, старая история...

Мама моя страдала послеоперационной грыжей и черновицкие врачи присоветовали ей поехать в Ленинград к сыну, где по их сведениям эту простую, почти косметическую операцию по укреплению  мышечной стенки  живота решали очень успешно путем установки и вживления синтетической пленки. Мама  приехала к нам, и я договорился с заведующим хирургическим отделением вышеупомянутой больницы профессором Х., что он сам, лично выполнит эту операцию, дабы избежать возможных осложнений, ибо мама страдала гипертонией. Мы оговорили с ним даже сумму его подпольного гонорара. Аванса я ему, правда, не дал, что и было моей непростительной стратегической ошибкой.

На работе  сообщили, что мне необходимо срочно ехать в командировку для испытаний в промышленных условиях технологической схемы проектируемой обогатительной  фабрики по переработке медно - никелевых руд Ждановского месторождения. Щадя читателя, подробности опускаю. Все мои ссылки на то, что мать ложится на операцию, понимания у начальства моего не встретили:

 „Какая мать? Какая жидовка? Тут дела государственной важности... Ты, что - ли сам ее оперировать станешь?“  

И вот тут я вместо того, чтобы послать всех их вместе и каждого поодиночке в места, великолепно, кратко, сжато, но емко описываемые великим и могучим русским языком, отвез 16 октября 1963 года мать в больницу, а сам отправился в командировку в поселок Африканда, что на Кольском полуострове.  20 октября мать оперировала бригада начинающих врачей. „Почти косметическая операция“ длилась почему - то более четырех часов. 22 октября у матери диагностировали послеоперационное воспаление легких. А 26 октября она умерла. Я в это время ехал домой в вагоне поезда „Мурманск - Ленинград“, вызванный по телефону женой.   В  моем и соседнем купе ехали северяне - отпускники. Всю дорогу они пили и пели...

Приехал я рано утром 27 октября.

Так я по причине глупости и подлости моей пожертвовал матерью ради успешной карьеры.

Отец мой приехал в Ленинград, сочувствия и поддержки со стороны родственников моей жены не встретил и вернулся в Черновцы, где вскоре женился на женщине, которая была значительно его младше. Звали ее Шура и отличалась она неистовым сволочным характером, в чем я сам и смог убедиться, приехав навестить их летом 1966 года. Но сказ  не том, Бог -  ей  судья...

В 1966 году она родила мальчика, названного Игорем. Брат  мой младше меня ровно на тридцать лет. Отец, которому к тому времени исполнилось шестьдесят лет, пустился во все тяжкие, чтобы прокормить   малолетнего сына и молодую жену. Не стану утомлять читателя подробностями. Скажу лишь, что деятельность его в большого дохода не приносила, но могла  в каждый из дней завершиться тюрьмой. Я в силу собственной нищеты по - настоящему помочь отцу не мог кроме того, что каждые две недели  отправлял в Черновцы две посылки с апельсинами, которые свободно продавались в Ленинграде и которых в глаза не видели на Украине.

В июле  семидесятого года  отец и его семья приезжали к нам в гости. От визита этого осталось во мне  горькое  чувство, вызванное тем, что отец  жестко и демонстративно делал все к тому, чтобы не оставлять малолетнего Игоря наедине со мной, боясь, что я из ревности причиню ему зло. Это ничем не обусловленное подозрение очень обижало меня. Ничего, кроме любви и стремления помочь, к  брату   я никогда не испытывал.

Так и текла наша жизнь в стране развитого социализма до  одного из дней ноября 1978 года, когда отец позвонил по телефону и на идиш сказал мне, что просит приехать попрощаться, ибо они уезжают в Израиль.

К этому времени я стал „большим ученым“, обладателем разного рода дипломов, заведующим лабораторией измельчения с окладом - жалованьем в пятьсот рублей в месяц. Карьера беспартийному еврею, всегда стремившемуся не подличать, не льстить, не доносить, не воровать и не обманывать, давалась трудно. Каждая должностная ступень преодолевалась ценой неимоверного труда в условиях командировок в районы столь отдаленные и суровые, что всегда служили Партии и Правительству местами ссылок  граждан Страны Советов, превращенных по наветам, а то и без оных, в  заключенных.

 

фоторамки оптом
   

   


    
         
___Реклама___