Ben_Ner1

Он не спит. Не засыпает. Насколько его хватит... Она вглядывается в него в редеющем полумраке. Запах постели. Запах его тела. Запах пота. Свет выключен, но он, будто стесняясь взглядов с улицы, cпускает ещё и свёрнутые жалюзи. Они приходят друг к другу, а когда их тела затихают, расслабляются и смягчаются морщины, он укладывается на спину, сцепив за головой короткие сильные руки. А она, голая, становится на колени, тянет за шнурок и поднимает жалюзи. Редкий бледный свет вместе с прохладным воздухом пронизывает комнату. После этого они лежат молча, раздельно, с закрытыми глазами.

Она медленно приоткрывает глаза, поворачивает к нему голову. Его крупное тело будто испускает сияние в темноте меж сбитых простынь. Тяжёлое, плотное, сильное тело. Плоский живот. Квадратные плечи. Хорошо посаженная голова. Густые волосы. Ни одного седого волоска не появилось. Почти за два года. Ни единого. Сукин сын. В ней опять поднимается злоба, просачивается в расслабленное тело и растворяется в нём. Она бросает взгляд на часы и закрывает глаза. Но вскоре (кажется, что через минуту) опять открывает, болезненно пробуждаясь почти в панике от глубокого жуткого сна. Едкий горький дым сигарет «Силон» до слёз режет ей глаза. Стрелка часов меж тем прокрутила уже три часа. Он не спит. Лежит вытянувшись. Грубые армейские трусы прикрывают наготу, стиснутый от невысказанных слов рот, в кулаке зажата сигарета. Глаза открыты. Она поворачивается к нему спиной, мягко сворачивается клубочком: колени к животу, руки к груди, и совершенно проснувшись, настойчиво пытается заставить себя думать о ком-нибудь другом - например, о Габае, Моди или Амираме. Или, вот, Йонатан. И сразу же начинает теплиться тлеющий в ней огонёк, разгорается и перерастает в небольшое пламя. Йонатан в зелёном комбинезоне на фоне красного заката, на ослепительно жёлтом песчаном холме, протягивает к ней руку, такую мягкую, нерешительную и осторожно треплет её по щеке. Она закрывает глаза и устремляется к нему. Внезапно другая тяжёлая рука отрывает её от Йонатана, продвигается по спине, проходится по её животу и удаляется ни с чем. Расстроенная, она отрывается от грёзы и с отвращением открывает глаза: «Послушай, я же сплю. Ну, правда...» Шуршанье сигареты в пепельнице. Шуршанье сигаретной пачки. Щелчок газовой зажигалки, которую она подарила ему ко дню рождения три года назад. Ещё сигарета. Жёлтый огонёк появляется и исчезает. «Прости», - вырывается у него. Сколько же пачек он выкуривает за день? Думает, это поможет ему найти выход. Может быть.

И так много ночей. Долгих ночей. Она проваливается в сон как в бездонную пропасть и, как всегда, просыпается от кошмара. Бывает, что она боится заснуть, чтоб не увидеть снов, и настороженно дремлет, почти всё ощущая. А он, Берко, лежит на спине в белых старых армейских трусах, с волосатой грудью и потным лбом, с сигаретой во рту и беспрерывно шевелящимися пальцем над верхней губой, с этой огромной болью, которую один только она может выдержать, не позволяя себе отделаться от неё, и которую лишь она способна сполна, всеми фибрами души распознать в нём. Разревись! Выплачься. Хотя бы раз. Чтобы лопнуло. Сядь на постели такой как ты есть: тяжёлый, ослабший, вонючий, удрученный, старый. Чтобы выплеснуть всё в душераздирающих стонах, в горьких безутешных солёных рыданиях, без остановки, без надежды.

Он не плачет. Он не спит. Он не выказывает своей боли. Под утро она, как обычно, не надеясь уже заснуть, опять незаметно для себя проваливается в эту сонную пропасть. В восемь - он уже в гражданской одежде: хлопчатобумажный тренинг, матерчатые брюки, замшевые туфли. Более старый, ниже ростом, более чужой и более обиженный, чем в форме. Он развешивает на кресле свою влажную простыню, расправляет подушку, собирает окурки сигарет, пепельница полна. Она открывает тяжёлые, утомлённые, воспалённые от дыма глаза. Подавленная, разбитая от бессонницы и невозможности выспаться, она глядит на него. К дьяволу! И эта ночь никак не отразилась на нём. Он уже успел умыться и выбриться. Почувствовав, что она проснулась, он оборачивается. Повеяло запахом туалетной воды. С каким спокойствием, без всяких эмоций разглядывают его глаза её голое тело. Длинные ноги, тёмное лоно, живот, груди, лицо. Спутанные волосы. Высохшие за ночь губы. Сукин сын. А она-то ради него долгие месяцы приучала себя и во сне быть на стрёме: как бы не сломила его боль, как бы ни сотворил чего с собой от отчаяния, пока она спит. Да никогда он не сделает ничего такого, разочарованно думает она. Вернуть себе прежний крепкий сон ей не удаётся. Никогда уже не поспишь с таким удовольствием, как бывало в пустыне, на жёстком ложе, в палатке под ударами ветра и песка. Сукин сын. «Ну, - говорит он, - я пошёл. В семь, четверть восьмого вернусь». Пауза. «Ты будешь?». Всегдашний вопрос. Каждое утро он задаёт его с надеждой в голосе и вместе с тем с уверенностью, что сама она никогда не сможет порвать с ним.

И уходит. Даже в замшевых туфлях шаги его отдаются тяжело, будто на ногах всё ещё армейские ботинки. Он не ждёт ответа. Она - будет. Хотелось бы не быть. Как бы хотелось... Но она будет, и ещё как. Она голышом проходит по затемнённому дому, поднимает жалюзи и впускает утренний свет. «Ты - прячешься, что ли? Скажи. Если да, то так и говори, чтобы было понятно, что ты скрываешься». Он молчит. Обдумывает её слова. Задет, но обидой на обиду не отвечает. «Нет, просто для ясности. Каждое утро я открываю жалюзи, а вечером ты их опускаешь. Я не могу так жить - в клетке. Мне... - говорит она с вызовом, - Мне - скрывать нечего». Свет заливает её, слепит. Уличный уборщик волочит зелёные, полные мусора баки в сторону машины, стоящей рядом с кинотеатром «Гет», замечает её, залитую светом в окне, и старательно принимается за тротуар. Она смеётся.

Сегодня он был с ней. Она идёт в ванную. Запах мыла. Запах тела, которое очищается от ночных мучений навстречу пытке дня. Она долгое время стоит под водой, закрывает глаза, непричастная ни к чему. Голова ещё пуста. До тех пор, пока снова не проявятся в ней эти злые силы, не приносящие ей никакого облегчения.

И так день за днём. Она представляет, как он сидит у своей библиотекарши в уголке юридической библиотеки университета, сощуренными глазами вглядываясь в толстенные книги. С тех пор как он снял форму, временами, если её нет рядом, он надевает очки. Как-то войдя в дом, она застала его за чтением в очках, и он смутился. Очки немного смягчают внешность, и будто старят его. Не придают ему большей солидности, как это бывает, - рассуждает она сама с собой. Она так и видит, как он сидит там. Эта Циона наливает ему кофе в чашку. Да, хватит с него. Всегда ему лишь бы первый глоток кипятка, остальное отставит в сторону - остывать. Медленно, в большом смущении он перелистывает страницы. Ещё не совсем освоился, ещё не привык к чтению в таких количествах и, вообще, к абстрактному мышлению. Лоб наморщен. Она-то знает, каково ему: почти больно, от количества материала. Какой сегодня день? Понедельник? Нет, среда. Наверно, доктор Рафиах с ним. Разговаривают. Говорят, говорят. Между ними такой силы дружба, в которую ей хода нет. Так и не удалось пробиться. Со времени операции Ш., когда они разошлись каждый по своей дороге, прошёл двадцать один год, и их так раскидало, что почти ничего общего не осталось. И всё-таки... Один - в форме, среди своих песчаных холмов, мальчик, возмужавший под солнцем, другой - продвигающийся в академическом направлении, создающий свой новый язык, иное бытиё.

И, тем не менее, почти два года они снова вместе. И Парсиц, и Идо Аарони, и Рафи Маман. Все те, кто на маленьких фотографиях, которые он хранит в шкафу вместе с удостоверениями. Они, эти люди, стояли у истоков его прежнего великолепия. Тогда ей было года три-четыре. Теперь, случается, они засиживаются у них в доме до позднего вечера. Те немногие, кто его не предаст. Они посылают ей нечто вроде извиняющейся улыбки и снова погружаются в разбор его дела. Безостановочно штудируют данные, как в чисто академическом исследовании. Будто существует какой-то единственный аргумент в его пользу. Стоит только найти единственно правильный подход, единственное решающее доказательство, которое до сих пор ускользало от них. Нечто, что всё перевернёт и поставит на прежнее место. Звание. Должность. Форму. Профиль работы. Безграничное обожание. И снова он станет статным и распрямится во весь рост. И разгладится от морщин лицо. И взгляд вновь обретёт прежнее высокомерие. Походка опять станет лёгкой и уверенной, чтобы преодолевать песчаные пространства без конца и края. Всё царство сполна. И смягчится её строптивость, её бунтарство, и сойдёт на нет бушующая в ней скрытая враждебность, угаснет злорадство, а глаза будут выпрашивать его прощения.

В который раз собираются они на квартире или в университетском уголке. Развёртывают карты, тихим голосом зачитывают результаты аналитических расследований, постановления армейского суда. Она отделяется и не принимает участия, погружённая в свою враждебность.

В своём воображении она рисует себе, как за сутуловатой фигурой этой Ционы-библиотекарши, существом серым и верным, избегая её робкого преданного взгляда, за потрёпанной фигурой Диды, поверх голов друзей, склонившихся над книгами, папками и картами, - он ищет её измученные раскаянием глаза, пристыженные его невиновностью. Нет. Нет. И нет. Она - нет. Только не она. С поджатыми губами и гордым видом она устремляет свой взор прямо в холодно глядящие на неё из зеркала глаза. Затем натягивает одежду на мокрое тело. Тонкую рубашку на голую грудь, облегающие короткие брюки, с незаделанным внизу швом. Трогает влажные от воды волосы, оправляет и завязывает концы рубашки, осматривает добротное тело, которое знало столь многих, и на удивление, не утратило формы, не расползлось и не сморщилось. К чёрту! Что у неё с ним общего? Что они ещё находят друг в друге? Почему она так привязана к нему, зачем мучает его своим молчанием, побегами из дому и всё нарастающей ненавистью? Почему он не стряхнёт её с себя? Что даёт ему эта любовь со всеми её причудами? Что осталось у них общего кроме обнажения друг перед другом страшной вины? Их обоюдная сильная плотская страсть, теперь уже не та. Отчаяние, мука и животный страх скрепляют их тела, когда во тьме они льнут друг к другу. Его душе покоя это не приносит, а она только всё больше и больше раздражается. Почему же нет сил порвать с ним?

Через неделю после того, как его заставили формально подать в отставку, она ушла от него в первый раз. Без объяснений. Не для того, чтобы дать ему успокоиться, а чтобы не дать ему успокоиться. Собрала вещи и возвратилась к матери и отцу в Хайфу. Поселилась там и записалась на второй год обучения в университете. Через два года после окончания первого. Была осень. Она ходила на море. Спала со своим приятелем юности (сейчас лектор в Технионе). Пошла с матерью к портнихе. Навестила своих подружек со времён детства, которых раньше всегда презирала, а теперь пришлось признать, что они, со своих устойчивых позиций взирают на неё с уверенностью взрослых людей и обладают такой зрелостью и спокойствием, которых сама она так и не достигла. Знают ли они про то, что с ней произошло? Иногда ей казалось, что вся страна судачит об этом. Наушничает. Сначала она заставляла себя верить в то, что справится с ситуацией. Оказалось, что сил не хватает. Поругалась с матерью - как способ найти для себя повод вернуться. Снова собрала чемоданы и уехала в Тель-Авив. Пару ночей спала у Адира в его постели. Потом он ей опротивел, и она уехала к себе на квартиру. Это был её первый побег.

Дома она обнаружила в раковине чашку кофе, полную почти до краёв, множество смятых в пепельнице сигарет, разделённую надвое двуспальную кровать, на второй половине которой, по всей видимости, никто не спал, - горы наваленных в кучу газет. На старом письменном столе она нашла стопку открыток, которые он начинал писать ей, но не закончил. «Николь, - от руки путанным неровным почерком, - хорошо, что ты решила, (несколько слов стёрто) уйти. Это хорошо для нас обоих. В этом не было смысла. Циона, по моей просьбе, (стёрто) позвонила твоим родителям, назвавшись подругой. Твоя мать сказала, что ты ушла в город. Я понял, что ты (несколько слов вымарано) в порядке. Я не уверен, что тебе интересно (зачёркнуто, стёрто, стёрто), что ты хочешь знать, как я на самом деле, но по вопросу, который тебе интересен, я - нормально. Много работаю (вымарано) над своим делом. Идо и Маману удалось достать из документов много секретных материалов. Они действительно настоящие друзья. Я просматриваю всё. Сижу с Додиком Рафиахом и его адвокатом Ремезом. Недели три-четыре». Её душит презрение и желание увидеть его. Иврит полковника. «По необходимости нам придётся заниматься одной лишь казуистикой. Дело именно в трактовке самого определения «Боевая готовность». Ремез сказал, что комиссия много занимается этим вопросом с учётом всех имеющихся у неё материалов, как открытых, так и секретных (то есть, документов, касающихся воскресенья седьмого октября) и тем, какие конкретные указания должен давать полевой командир в отношении личного состава, в отношении территории, а также ближайших тактических целей в случае, если связь с его вышестоящим командованием прервана. Ремез уверен, что есть продвижения. Так что ты не (две строки вымараны). В любом случае, я не волнуюсь. Всё будет в порядке. Это основные новости. А теперь, насчёт тебя, Николь, (зачёркнуто). Ты считаешь, что я занят исключительно собой. Вовсе нет. Мне много нужно сказать тебе. - Вымарано. И снова стёрто. - И поскольку не удалось сказать, - я пишу. Как-то укрепиться, потому что я больше уже не могу. Поэтому...»

Всё, что написано дальше, перечёркнуто жирными чёрными линиями. Она пытается разгадать, вникнуть в зачернённый текст, но тщетно. Чемоданы свалены там, где она их бросила. Что он хотел написать ей? Чего он хотел?

Он возвращается к ночи и находит её дремлющей перед пустым мерцающим экраном телевизора. Протягивает руку и гладит по её тёмным, снова отросшим длинным волосам. Она открывает глаза. В голубоватом сумеречном свете он заглядывает в них. Склоняется к ней и целует, как бы говоря: «Ты вернулась. Вернулась ко мне, несмотря ни на что». Как бы говоря: «Мы с тобой не в состоянии не возвращаться друг к другу. Как бы то ни было: ненависть, раскаяние, или страсть - мы будем возвращаться во что бы то ни стало». Как бы говоря: «Твой грех не меньше, чем мой. Нас ведёт сила, с которой мы не можем совладать». Как бы говоря: «Ты возвратилась ко мне». Он бережно ведёт её к постели. Очень терпеливо помогает ей раздеться. Аккуратно стелет кровать и приготавливает ей место. Он ничего не говорит о себе и о письме, исчезнувшем наутро с письменного стола при выходе его из дома. Что же он хотел ей сказать и так и не сказал? И что осталось зачеркнутым после «Поэтому...»? С тех пор прошло уже полгода. Всё повторяется. Ничего не изменилось. Много вечеров они не проронили друг с другом ни слова, даже во время любовных занятий. Она опять и не один раз уходила от него без объяснений. Всегда возвращалась. Всегда истязала себя за возвращение. Всегда он скучал по ней и встречал её с любовью. Она ждала, что он скажет хоть что-нибудь. Но он ничего не говорил о своих страданиях. Как книга за семью печатями.

Ночью, лёжа без сна, он слышит голоса. Голоса людей, которые разговаривают с ним. Она знает, что он вслушивается. Йонатан. А, может - тот человек из П. Он продолжает взывать к нему. Тридцать девять часов подряд он звал его, пока не сели аккумуляторы, и ни пришли египтяне. Ей-то он никогда не рассказывал об этом. Как книга за семью печатями, чёрт возьми. Она знает всё от Амирама. Тридцать девять часов рвутся к нему по передатчику голоса человека из П., её приятеля Цедербойма и Йонотана, а он - ничего сделать не может. Она всё знает. Йонатан - в двенадцати километрах западнее от него, с раздробленной ротой, теряет танк за танком - ловушка. Цедербойм - в двадцати семи километрах на северо-запад, в самом пекле с семнадцатью солдатами. Сержант. Двадцать шесть лет. Ей всё известно. Студент ешивы [1] Отец четверых детей. Связной. Его командир погиб при первом же артиллерийском залпе, спустя десять минут после предупреждающего оповещения. Командование солдатами взял на себя он. Его приказания по радиосвязи звучат спокойно и уверенно. Глухие удары артобстрела. «Что с ним делать, Берко?» - стонет Амирам. Множество раз она сопоставляла разные свидетельства и воображала ход событий. Губы потресканы, лицо покрыто пылью, словно тонким слоем спекшегося бетона. Воспалённые, выскакивающие из орбит, слезящиеся глаза. Сорок два часа без сна. Она знает, впервые в своей жизни он растерялся и тщетно пытается призвать на помощь все свои знания, опыт, все силы и всю свою уверенность, чтобы суметь принять единственное и бесповоротное решение. Выбрать между смертью и смертью, жизнью и жизнью, людьми и людьми. Меж теми и другими. Пытается и не может справиться с этой страшной ответственностью в ситуации, когда вероятность успеха равна нулю, потому что при любом решении ты обречён на поражение. Семнадцать операций отмщения, семь прорывов на вражеские территории, тридцать два затяжных прыжка в тартарары, сколько боёв, какой экзамен на доблесть. И весь этот спесивый перечень - ничто в сравнении со сдавленным, мёртвым незнакомым голосом в радиотелефоне, оттуда - из-за холмов на берегу канала. Он ничего не стоит в сравнении с непреодолимым ужасом Йонатана, звучавшем по другому передатчику. А он, Берко (по рассказам Амирама), ещё тщится придать собственному голосу оттенок спокойствия и беззаботности: «Скажи этому пейсатому, чтобы кончал хныкать. А Йонатану скажи, пусть попробует выкрутиться. Передай им, что мы тоже не в лучшем положении». Она словно видит, как рядом с радиопередатчиком Габай быстро подсчитывает итоги. У Йонатана потеряно семь танков. У Эди Жица - двенадцать. Амирам: «Нужно решать, вызволять Йонатана или прорываться в П. Невозможно же вообще ничего не делать». Сотрясается и тормозит бронетранспортёр. Они падают ничком и поднимаются в дыму. «Возьми назад, быстро назад и вперёд вправо!». Преданный, тихий трудяга, всегда в пластиковой каске на выбритой макушке. Удар в ручку передатчика. «Передай кипатому[2], что мы идём. Повторяй ему. Ты меня слышишь, Габай? Всё время повторяй. Пусть у них хотя бы будет надежда. И Йонатану тоже скажи. Продолжай передавать». Амирам: «А Нисимову сказать, чтобы он связался с П. или с Йонатаном для прорыва?» Он: «А я говорил, что надо что-то сообщить Нисимову? Никакого прорыва, пока я не восстановлю связь с генералом. Не раньше, чем получу приказ от генерала, ясно?» «Понимаешь? - простонал в бессильной ярости Амирам, - Тоже мне, психолог нашёлся, этот гавнюк твой. («Чтобы у них хотя бы оставалась надежда»). Тридцать девять часов с надеждой в башке!».

Много народу приходит к ним. На входной двери и на почтовом ящике внизу приклеена дощечка, которая не даст усомниться в их именах: «Берко Эдер - Николь Лейбовиц». Пусть будет виден их общий срам. Она умышленно выбрала эту квартиру в центре города на улице Цейтлин. Конечно, все его знают и по имени, и по фотографии. Он же из героев. Про него ходят легенды. Кибия. Нахлин. Аза. Хан-Юнес. Асбаха. Калькилия. Митле. Самоа. Перекрёсток Рафиах. Он и Арик. И Гер. И Рафуль. И Кеже. И Дани. И Давиди. И Макс. Она замечала, как люди, узнававшие его, приходили в волнение. К его смущению. Однажды вечером она бросила ему: «А у жены Цедербойма ты был?» Вопреки собственному желанию, обременённый тяжкой обязанностью, он должен был ходить на все похороны и поминальные даты. Послушно и молча посещал осиротевшие семьи. Позднее, когда сначала украдкой, а потом уже вовсю расползлись слухи, стало труднее. Он встречал взгляды полные скорби, осуждения, люди отчуждённо отворачиваясь, или открыто поносили. Но он продолжал идти. Всегда. Вот и теперь, сжавшись в кресле, захваченный врасплох во время их лёгкого ужина: «Откуда ты знаешь про Цедербойма? Амирам рассказывал?» Она тотчас с удовлетворением уловила промелькнувшую в его глазах боль. Она и Амирам. Опять Амирам. «Какое мне дело до Цедербойма? Я даже не знаю, как выглядит этот парень».

Да, она всё это время она отслеживает, как он съезжает. С ненавистью и отвращением. Как он пытается бороться со своей виной, но это ему не удаётся. Всегда, готовя какую-нибудь нехитрую трапезу, она, как заведённая, наблюдает за ним. Он чувствует спиной её взгляд. Втягивает голову в плечи, послушно, без аппетита ест. До войны живот у него был небольшой и жёсткий. Рубашка почти всегда расстёгнута, армейские брюки плотно пригнаны. На голове зелёная бескозырка - компромисс между чёрным и красным беретом[3]. «Ганц, сделай-ка мне пару тостов и положи на них всего побольше, ты понял?!» У себя в фургоне он с нею и ещё с двумя другими девушками Цилей и Рони - такой уверенный, представительный, весёлый, жуёт своими крепкими белыми зубами всё, что ему приготовят, и охотно делится с ними дымящейся яичницей, жареной колбасой, овощами. Пьёт виски из хорошо припрятанной бутылки. А потом, наевшись, отсылает их и укладывается на своём ложе. Около часа спустя она стучится в дверь его вагона, будто украдкой, но чтобы все знали. Ей двадцать лет. Ему - сорок один. Лихие тогда были у них денёчки.

Потом демобилизация. После этого университет. Неожиданно для самой себя она пишет ему письмо. И он, как ни странно, отвечает. Длинным письмом в тяжеловесном стиле, написанным от руки его кривым почерком на армейском блокноте. Она ссорится с родителями. Бросает учёбу. Подписывает обязательство на сверхсрочную армейскую службу ещё на два года, и он устраивает ей назначение в ту же часть. Она, которая всегда была примером для подражания в учёбе, такая изысканная и высокомерная. Та самая, работа которой по переводам Черняховского была размножена и предлагалась в качестве образца всем выпускникам. Она, в пятнадцать лет положившая начало своему созреванию с парнем из выпускного, всегда и во всём пробивавшая себе дорогу собственным умом и волей, - она помчалась к нему. Грубый. Неотесанный. Дикий. Надменный. Изворотливый в словах. И в поступках. Страшно темпераментный. Никогда раньше она бы не поверила, что способна так пристраститься к другому человеку. К нему и своей любви к нему. К своей страсти и своей жалости к нему. К своему презрению и к своей ненависти. Всей своей неутомимой сутью - к нему.

На кресле возле кровати кучкой лежат книги, которые она приготовила себе для чтения. Бэл. Солженицын. Вирджиния Вульф. Яир Гуровиц. Рахель Эйтан. Ратош Панкас. Все эти книги она обязана прочесть. Но она ни до чего не дотрагивается. Иногда она заставляет себя убедиться, способна ли ещё. Глаза бегут по строчкам первой страницы, но ничто не отвлекает её от скачущих в голове мыслей. Увы, приходится признать, что вот уже два года, она живёт в другом мире. «Это ты, чёрт возьми, вырвал меня из моего круга!»

В пятнадцать лет она лишается невинности и уже сама, с позиций взрослого, определяет события. Она критикует всех: учителей, друзей, родителей, сестру, невестку, поглядывая на них с высоты университетской башни с объективностью учёного мужа. Наблюдение без снисхождения. Она очень много читает. Вырывается вперёд. Познавать, впитывать, состояться - эти слова были тогда для неё ключевыми. В шестнадцать парни постарше уже хотят её, но к её удовлетворению, остерегаются, не рискуют: боятся её дерзкого ума и острого языка, признавая, что она, только сунься, отбреет каждого. Она ощущает в себе прежде неведомое ей заслуженное чувство превосходства. И оно кружит ей голову. Большую часть поклонников она отталкивает, пренебрегая ими со своей высоты, осознавая, что она достойней их, и просто оттого, что они волочатся за нею. И вот, более зрелые женщины уже завидуют ей. В хайфском кружке, в котором крутятся молодые городские интеллектуалы и деловые люди, королева-то она, семнадцатилетняя. Она быстро разбирается во всём. Понимает мгновенно, кто слабее её, а с кем придётся какое-то время потягаться силами и обоюдным признанием. Она знает, что победит.

Победит как всегда. Начинает осваивать фортепьяно и, когда чувствует, что пальцы освободились от напряжения, и музыка сама льётся из них, она бросает играть. Начинает рисовать и рисует в Эйн-Годе[4]. Однако после того, как один из поклонников, знаток этого дела, приобретает у неё небольшую акварель, - откладывает в сторону кисть. Пишет рассказ, и приятель передаёт его в ежеквартальный сборник «Радуга». Рассказ принимают в печать. Тогда она едет в Тель-Авив, отказывается от публикации, убирает рукопись в стол и удовлетворяется. Больше она не ничего не пишет, и ничто не нарушает её спокойствия. Она несётся дальше, сознательно и намеренно разрывая все прошлые связи, охлаждая пыл сентиментальных влюбленных резкими фразами и ледяным тоном. И тут, стремительно, будто подхваченная потопом, сама влюбляется. В женатого человека с ребёнком... Адир. Ведущий экономист банка «Дисконт». Говорят, один из лучших мозгов будущего финансового мира. Ей восемнадцать, а за плечами уже и запретная страстная любовь, и мужчина, совершенно повязанный ею. Она требует от него самопожертвования (качества, которым бы так хотелось обладать самой): чтобы он ни в коем случае не бросал жену и ребёнка. Затем намеренно знакомится с его женой. Маленькая, миловидная, благоразумная. Что-то вызывает в ней досаду, чем-то она ущемляется. Злится на Адира за то, что сам он, без её подталкивания, не может определённо ни на что решиться. А подвести его к решению ей не удаётся. И это задевает её. Когда же всё доходит до своего апогея, и он уходит из дому, она теряет к нему всякий интерес. Много времени потребуется ему, чтобы после всего придти в себя. Вот тогда она надевает форму, срезает свои прекрасные длинные волосы и стрижётся почти наголо, мстительно.

Теперь она не так простодушна. Что было, то было – невинная шалость её взбрыкнувшей юности, своего рода взросление. С этим покончено. Сейчас она в другом мире. Одетая в хаки, в сандалиях, по многу месяцев в песках пустыни - на просторах, которым не видно конца, с закатами, чья кровь сочится с холмов на запад. С другими людьми. Грубыми. Требовательными. Надменными. Уверенными. Трезво глядящими на жизнь. Взмах руки у них такой царственный, будто им принадлежит весь мир. Они и их стальные машины. Они и их вооружение. Их лица, припудренные пылью, тяжёлые загорелые тела, их плотская любовь, которую они всего лишь возвращают в ответ на предлагаемую ею страсть. Впервые в жизни она привязывается к людям, которые вовсе не захвачены ею, которые глядят мимо неё. Теперь все её мысли сосредоточенно крутятся лишь вокруг них: Берко, Амирам, Габай, Рашик, Циля, Рони, Адина, Гами. И Йонатан. Штаб полка. Разбитые телефоны. Кино с жужжащим проектором, излучающим изображение на потолке, просмотр - лёжа на спине. Программа тренировок, сеть коммуникаций, называемая её именем: «Станция Николь, Николь у аппарата». Передвижная кухня, ленивые субботы отдыха в пустыне, тренировки, сон в спальном мешке, поход в рыбный ресторан в Эль-Ариш и ночное купанье в море. Отпуска и нестерпимое желание, чтобы они поскорее закончились, пулемёт, вибрирующий в руках, полевой душ, кипяток, взгляды бросаемые на её мокрую рубашку, липнущую к коже, черный горький кофе, эта настойчивая нежность, с которой они обращаются с ней, перекусы в полночь. Любовные ночи. Тяжёлые, потные, в палатках и в вагоне. Свистящие голоса в радиопередатчиках, это высокомерие, не знающее ни раскаяния, ни стыда перед осуждением.

А потом - он. О, как он посылает к ней взгляд, такой задумчивый, тихий... Как забавляется с ней и с её подружками. Эта сладкая боль под ложечкой, когда он прикасается к ней своей тяжёлой рукой. Его манера вести себя. То, как он подбирает слова - одно к другому. Какая-та беспечность и небрежность в обращении, даже с начальством. Малую малость, которую он время от времени рассказывает ей о себе, она собирает по крохам: репатриация в Израиль, молодёжная община в кибуце Оша, служба в Нахаль[5]. Парашютисты. Этакая дерзость, которая присутствует в нём и сейчас: гонимый виной, он всё ещё на ногах. Его жена Дида. До некоторого времени она не разу не видала её, но сразу, прежде чем лечь с ним, дозналась от девиц, что он уже отделился от неё, и вопрос о разводе обрёл официальную форму. Как-то раз ночью при фонаре в мужской душевой с жестяными стенками они моются вместе. Хохочут. Хватают друг друга. Вместе с ночными звуками до них доносится издалека мелодия песни «Куколка Захава» из транзистора вахтенного. Её первая в жизни ревность. К гостье Берко красавице-офицерше, которая днём с энтузиазмом набрасывается на него, а потом надолго задерживается в его объятьях. Попытки возбудить его ревность. С Амирамом на скрипучей кровати в канцелярии, в поздний вечерний час. Она знает, что Берко должен придти. И он появляется. Его тяжёлая поступь. Амирам, бледный, вскакивает. «Прошу извинить, - роняет Берко и поворачивается на каблуках, - я подожду за дверью». Она одевается. Он не говорит ей ни слова. С Амирамом. Его любовь-ненависть. Когда их собирают в командирском кабинете, Амирам намеренно кладёт на неё руку, такую мягкую и тёплую. Спокойный взгляд Берко задерживается на мгновенье, и следует дальше. Ни разу он не выдал своей ревности или боли. Как ей хотелось бы заметить что-нибудь в его настроении, в его молчании, уловить хотя бы невнятные признаки раненой гордости, мелькнувшие во взгляде. Она-то всегда обо всём говорила. Открыто выражала и своё удовольствие, и свой гнев, надежду, боль, отчаяние. Она всё называла своими именами. Ничего не могла скрыть. Может ли она знать его так же хорошо, как он знает её?

Недели две назад, придя вечером домой, он нашёл дверь запертой изнутри. Открыть ему она отказалась. С молчаливой враждебностью, сидя в притушенном желтоватом свете, глядела она на запертую дверь, наслаждаясь его заискивающим тоном, слушая увещевания, которые он произносил шёпотом с той стороны. Она не объяснила, почему она это сделала. И после, сбегая от него и возвращаясь, она тоже не говорила ни слова. Садистское чувство злорадства взыграло в ней, захотелось дождаться, когда он дрогнет, поддастся гневу, станет её проклинать, попытается разнести запертую дверь и набросится на неё с перекошенным лицом. Но нет. Смущён, тих, снова и снова мерно надавливает на кнопку звонка, говорит с ней ровным голосом с бесконечным терпением, с большой любовью, со сдерживаемой болью, уговаривает. В конце концов, спустя час, она открывает ему. Он улыбается ей мягкой, прощающей, понимающей улыбкой. Протягивает руку к её лицу, приласкать, но она упрямо отворачивается. «Не спросил ни о чём. Относится ко мне как к капризному ребёнку, - со злостью говорит она себе. Как к человеку, не способному владеть собой. Он чувствует, - её негодование нарастает, - чувствует, что должен вынести и это, будто я – часть из причитающихся ему мучений. Но, - повторяет она себе, готовя кофе и бутерброды на маленькой кухне и контролируя пристальным взглядом сильную молчаливую фигуру, я – его главное наказание. Я - его обвинитель, возмездие и расплата».

Через пять месяцев после войны Амирам настороженно и с болью в голосе сообщил ей, что он написал рапорт и собственными руками отнёс его в штаб главнокомандующего на комиссию. Он поставил её в известность. Она застыла у него в постели. «Ты что - спятил, Ами? Соображаешь, что делаешь? Ты понимаешь, что ты наделал?» - Он закуривает сигарету, сжимает челюсти, молчит. «Как ты себе представляешь? Вот так, взять и порешить? Запросто: либо - те, либо – эти, да? Ты лично был в подобной ситуации? Ты мог бы решить на его месте, кого оставить в живых, а кого предать смерти? Как, чёрт возьми, ты можешь так поступать по отношению к нему?» Он смотрит на неё и не отводит глаз. Нервно дрожит, желваки ходят на скулах. «Видите ли, мадам, это - армия. Воюющая не на жизнь, а на смерть. На войне такие дела именно так и решаются. Однозначно. Быстро. Те или эти. Ты ведь уже давно трёшься с нами, не так ли? И тебе пора бы уже знать: просидишь на заднице лишнюю минуту, и весь мир обрушится на твою голову». С огромными напряжёнными глазами, оскорблённая будто получила оплеуху в лицо, она кричит ему: «Но почему, чёрт возьми, ты ожидаешь от него, что за один миг он способен принять это сокрушительное решение: в чью пользу выбрать судьбу? Что за представление у тебя о нём, что за образ ты себе создал? Берко, всё-таки, не Господь Бог, а всего лишь - человек». Он тяжело качает головой. «Вот что, уважаемая, твой Берко готовил себя для этого мгновения двадцать один год. В этом-то всё и дело. Если после двадцатилетней подготовки он не справляется с задачей, дело дохлое. Это не вопрос образа или другой чуши, поняла? Думаешь, почему пропал малыш Йонатан? Почему он погиб, как ты считаешь? Трижды гоняли его то в П., то обратно. Их уже поджидали саггеры,[6] и Берко не знал, что делать: то ли его вызволять, то ли тех, что на позиции. Не знал. Семь танков, мать его..., были уничтожены одним ударом. Усваиваешь? Так-то в подобных операциях. На войне. Можешь ты это понять?»

Зачем ему понадобилось упоминать именно Йонатана? Такого совестливого. Йонатан. Йонатан. Йонатан. Угольки вновь затеплились в ней, и стало припекать внизу живота. Йонатан. В танковом комбинезоне. В защитных очках. С нерешительностью девственника протягивает ей руку. Касается ладонью её лица, и она, спонтанно, сама не зная почему, вдруг целует эту руку. Йонатан опускает глаза. В одно мгновение она покорена им. Одну единственную ночь (вперемежку с другими ночами и с другими любовниками) она проводит с ним словно в помешательстве, с вожделением, почти насильно для него. Йонатан, который через две недели должен жениться. На рассвете, когда она ещё спит, он исчезает из её комнаты. Во время завтрака отводит глаза и выходит из столовой. Она не в силах не пойти за ним. «Йонатан! - останавливает она его. И он оборачивается к ней как ужаленный. – Что-то случилось, Йонатан?» - Он передёргивает плечами, смотрит поверх неё на пески. «Ничего, Ники. Что может случиться?» Она глядит на него, в бессилии чувствуя внезапную боль потери. Подходит Берко, Йонатан отскакивает от неё и кидается к нему как к своему избавителю. «Командир, я выхожу с отрядом в седьмую зону. Мне нужен кто-нибудь из спецов. Зона скалистая». Всепонимающий Берко с первого взгляда определяет, что произошло и темнеет лицом, обращаясь к парню, которому всегда симпатизировал: «От меня-то ты что хочешь? У тебя комполка нет? А Гросс за что деньги получает?» Йонатан смущён. Она прислушивается. Сердце готово выпрыгнуть. В животе клокочет и нарастает глухая боль. Никогда у неё такого не было. «Гросс сказал мне, что требуется распоряжение от тебя, командир». Берко смягчается. Еле заметная усмешка. Как трепещут перед ним подчинённые. Как покоряет он их этой своей улыбкой. «Ну, ладно. Ты ведь женишься через две недели, - полувзгляд в её сторону, - о тебе стоит позаботиться». Йонатан смущённо улыбается и торопится уйти. Направляется к спецам. Берко кладёт на неё свою короткую тяжёлую руку властелина жестом, который ей так нравился до сегодняшнего утра, а теперь стал ненавистным: «Что, красавица, позавтракаешь со мной?» Даже не спросил, почему она не пришла ночью к нему в вагончик. Есть в нём какая-то деликатность, которая так не вяжется с его образом. Как это он всегда способен понимать её и в любви к нему, и в ненависти?

Потом - Йонатан. Неделю она избегает вагона, отказывает другим. С какой болью, она, такая одинокая, поджидает его каждую ночь, надеясь, что Йонатан придёт. И знает, что он не придёт. Она гонит от себя сон. Одно прикосновение его руки. Один поцелуй. Одна ночь. Чёрт знает что, случилось с ней. Пусть он придёт! Пусть придёт! Почему, когда ей так необходимо, он недоступен? Именно сейчас, когда впервые в жизни она так страстно жаждет? И почему она так вожделеет его? Что в нём такого кроме юности и этой стеснительности? Кроме того, что он не желает её? Пусть придёт! Пусть придёт! И чтобы больше не возвращался к своей невесте! Чтобы всё там развалилось! Чтобы пришёл!

Он не появляется. В эти дни он на высотах со своей ротой. Когда Берко выходит на позицию, она присоединяется к нему. И по его молчанию неясно, понял ли он её затею. Она не говорит: к Йонатану, в третью роту седьмого батальона. С трудом удерживается. Однако, они появляются у него. Йонатан слегка улыбается натянутой улыбкой и больше на неё не смотрит. Какая всепроникающая боль пронизывает её! Йонатан! Йонатан! Что ты со мной делаешь? Она следует за обоими своими возлюбленными, слышит их слова и не понимает ничего. Нутро болит. Горькая любовь. Приходит ночь. Она проводит её в попытке отстоять себя в собственных глазах и перед Йонатаном, который не пришёл. «Я всё время искала. Искала в каждом. Пойми, Йонатан. Пойми! Их и было так много только потому, что я всё искала и не находила. А ты всё не приходил. Но теперь-то я знаю, Йонатан. Знаю наверняка». Словно ребёнок, она упрямится, не отступает и продолжает мысленно твердить своё, обращаясь к юноше в защитной противопылевой маске, потупившему взор, словно грешник. Прошла неделя, он уехал на север жениться. Даже не попрощался.

Понемногу приглушилась боль, успокоилось тело, и она перестала изводить себя. В день женитьбы, после обеда, пока офицеры готовились выехать в Беер-Шеву на свадьбу, она вернулась в вагон. Удивлённый тихий взгляд Барко. К нему на грудь, в его сильные отцовские руки. У неё перехватило горло.

Вечером, в самом роскошном своём гражданском платье, с надменным сердцем, и уже попрекая себя и раскаиваясь за то, что предалась этой страсти с безумством, прежде ей неведомом, самая красивая из всех присутствующих, она гордо фланирует по банкетному залу. С улыбкой, холодно целует смущённого жениха, чужого юнца в неуклюжем костюме. Глядит на невесту (у неё это получилось): тихая такая, полноватенькая - девица без всякой изюминки, женщина, в которой нет ничего из того, что есть в ней самой. Презирает себя за свои слёзы, но испытывает всё ту же неприятную боль в груди и животе. Она демонстративно берёт под руку Берко. Пусть все видят. Он с удивлением посматривает на неё. Наверно, понимает. Не говорит ни слова. Всегда он всё понимает.

«Вдову Йонатана он навещал часто, - говорит Амирам. - Поначалу женщина думала, что это - обычные визиты соболезнования. Она знала, что Берко симпатизировал ему. А потом он стал приходить чаще и чаще. Визиты сделались постоянными. И она не понимала, что всё это значит. Приходит. Сидит час, полтора. Молчит. Уходит и приходит опять. Это сделалось обременительным. И потихоньку, она начала догадываться. Простая девушка, не знаю, что Йонатан нашёл в ней. А, когда поняла, отшатнулась. Не могла больше сидеть с ним. Не могла сносить его грех, его молчание, его тяжёлую склоненную голову. Чуть было не упросила его, чтобы не приходил. Потом сжалилась. Так-то. Думаю, презирала она его, ненавидела и жалела», - говорит Амирам.

Йонатан. Самая простая и странная из всех её любовей. Может быть, только безумная любовь, бескомпромиссная и лишённая всякой логики и есть единственно настоящая, - утешает она себя. Лицо Йонатана становится всё более расплывчатым и далёким. Скоро два года. Йонатан, любимый, это для той - ты умер. Почему жена не родила тебе сына, чтобы сохранить память о тебе? Маленький Йонатан? Говорят, недавно его жена вторично собралась замуж. Она этому рада. Теперь память о нём будет жить только в ней. Но он отдаляется от неё всё больше. С каждым днём образ его расплывается в памяти. Скоро два года.

«Вдова, - продолжает Амирам, - смогла простить его. Понять. Может, пожалеть. Я знаю? А я? Мы же были вместе всё это сраное, жуткое, матерное время. И всё, что я могу – это только судить его. Ещё раз повторяю: Или – или! Третьего не дано! Я не знаю, что сделал бы я на его месте и всё такое. Благодарю Бога, что там оказался не я. И вообще... Конечно, у него были основания колебаться. Но нельзя считаться со своими сомнениями. Понимаешь? Он должен был решиться. Разрубить. Отсечь. Обязан был. Но не сделал этого. И я осудил его. Осудил, потому что не мог иначе, не мог я иначе».

Спустя пять месяцев она глядит на него со злостью. Может, с ревностью. «Я много думал. Ночей не спал. Не считай, что мне это далось легко, - сказал он, и снова заходили желваки под его тонкой кожей. - Как бы тебе объяснить? Больно ужасно. Наложил в штаны. Ты же знаешь, как я привязался к нему». Она разглядывает его. Высокий, поджарый, костистый, мускулистый, крепкий, сильный. Амирам. Берко - командир батальона. Когда Берко шестого числа прибыл в полк, Амирам выполнял его функции. Рашик, заместитель Берко, к тому времени оказался в числе мёртвых, среди тех первых пяти танков, на которые пришёлся удар. И уже тогда возникла между ними скрытая враждебность. Берко был уязвлён ею. А в это время она, Николь, оставшись одна, брошенная в маленькой беер-шевской гостинице, с каким-то позорным чувством раскаяния в панике собирает немногие свои и его вещи. Надевает армейскую форму. Она идёт на войну. Суббота. Машины несутся на юг. На дорогах полно военных. Удалось ли Берко добраться до бригады в этой жуткой суматохе? Напуганная и одинокая, она стоит на центральном шоссе в ожидании попутной машины. Все переполнены. Она продолжает стоять, ждать, упрямо и настойчиво, обвиняя и истязая себя. «А не из-за меня ли ты написал это письмо, Ами?» - спрашивает она вдруг шёпотом, будто пытаясь извлечь сомнительное удовольствие из ситуации. Спрашивает и тут же пугается. В его глазах почти отвращение. «Из-за тебя?» - произносит он после длинной паузы. Как бы говоря: да кто ты, вообще? Как бы говоря: а не слишком ли ты себя ценишь? Пробыли несколько ночей вместе, так я уже настолько ревную, что и умом повредился? Как бы говоря: это несерьёзно, мадам. Ты - прыгала меж нами из постели в постель, и ещё допускаешь, что из-за тебя? «С чего ты взяла? Какое ты имеешь к этому отношение? Это моё личное дело и ничьё больше!» - говорит он вслух. В ней вспыхивает разочарование, а потом ярость: «Знаешь, то, что ты сделал - гнусность! Какой от этого толк? Разве можно что-то изменить? Оживить кого-нибудь? Ты поступил подло!» Рот его надменно кривится от ненависти. Он трясёт головой, глаза суживаются в две щёлочки, и глядя ей в лицо: «Гнусность, мадам? И это говоришь ты? Ты это говоришь? Да ведь кое-что из той срамной вины тебя тоже касается. Когда всё началось-то, ты как считаешь? Подумай об этом на сон грядущий, если, конечно, сможешь заснуть».

После этого она его не видела. Слышала, что он получил или должен получить должность заместителя полковника, что получил или получит новый полк. Она скучает по нему, ненавидит его, причинившего ей такую постыдную боль позора. Она – «тоже»... Причём здесь она, с какой стати? Николь возмущена. Я - нет. «Не впутывай меня в это дело, - часами твердит она про себя Амираму и себе самой. - Да, я спала с тобой. Я спала с ним. Но, это не стоит того, чтобы повесить на меня такое страшное обвинение, как ты делаешь. В чём моя вина? - И уже, как маленькая: А что я, вообще, сделала?»

Но она не очень-то успешна в этой дискуссии сама с собой. Остаётся какая-то незавершённость, какой-то вакуум внутри. И он заполняется. «Ублюдок, Берко, - говорит она себе и ему, - сукин сын. Это ты виноват. Кто виноват - так это ты. Ты-то, действительно, виноват, чёрт возьми! А меня от этого чувства вины - избавь! Не для меня это. Это не для меня!». Поначалу ей хотелось, чтобы он постоял за себя. Чтобы боролся, чтобы был страшен в гневе, чтоб нагнал на неё страх, чтоб избил. Потом ей стало всё равно. Однажды, когда он как-то вечером, оторвавшись от газеты, произнёс: «Постепенно я убеждаюсь, что Рабин - как раз именно тот человек, который нам нужен. Потихоньку начинаешь понимать, насколько разумно он себя ведёт в вопросах урегулирования», - она восстала. Ублюдок. Из-за тебя. Куда делись вся ваша гордыня, вся эта нерушимая мощь? Как это ради стремления к ложному миру их вдруг как подменило? Замешательство, тупой страх, неуверенность... В один из вечеров она присоединяется к выступлению поселенцев. Но и там она в одиночестве. Есть среди них несколько знакомых бывших офицеров, несколько солдат из бригады. Но этот шум, какое-то бессмысленное ликование, пустая торжественность не умиротворяют её. Ей чудится, что все на неё смотрят: она та самая девица из беер-шевского отеля. Это она.

Пятница. Одиннадцать пополудни. Берко: «Я в гостинице Д. в Ашкелоне. Скажешь Рашику, когда вернётся с базы». Он берёт у своего водителя ключи и садится в шикарную машину, припаркованную на краю песков. Она усаживается возле него. Потешить себя. Так или иначе, все всё знают. И, так или иначе, презирают, думает она. Он поправляет своё сиденье. Офицер разведки полка Хилель. Берко, как всегда, одним махом тяжёлой руки снимает вопрос: «И чтоб никаких истерик с Египетской стороны. Мы же были на воде неделю назад. Ведь видели, не так ли? Подтверди это у командира дивизии для пущей верности. Сообщи мне в гостиницу Д. в Ашкелоне». На полпути он меняет направление на Беер-Шеву. Правда, это она настояла. Ну и что? Он же согласился. Маленький отель почти в центре. Он долго пытается связаться с дивизией. Она ждёт его без особого терпения. Наконец, он уступает: «Передай им, что номер моего телефона – не тот, что я называл раньше, а 2025 в Беер-Шеве. Ясно тебе?» - кричит он на безымянную телефонистку в коммутаторной. «Да, правильно. Скажи, что полковник Эдер. Как тебя зовут?»

Он даже имени не помнит этой безвестной идиотки. После войны потратил кучу времени, чтобы разыскать её, будто это могло как-то помочь делу. Они запираются у себя в номере до позднего завтрашнего утра. В тишину, за хлипкую перегородку жужжаньем звучат голоса людей и рёв машин. «Стой, что это? Разве сегодня не Йом-Кипур?» Он остервенело натягивает армейские брюки. Она прикрывает свою наготу простынёй, будто в комнате объявился кто-то чужой. Он несётся вниз к телефону. В ошеломлении видит группу резервистов, пытающихся связаться с Севером. Кое-как, то ли в силу своего авторитета, то ли из-за узнаваемого внешнего вида (хотя даже рубашки не надел) добивается, чтобы ему освободили место у аппарата. После долгого ожидания дозвонился до дивизии. Оттуда его отчитывают как мальчишку. Его искали по всему Ашкелону по телефону и с посыльными. Шарили по гостиницам. Галопом он взвился по лестнице. Ворвался в комнату. Кинул на неё невидящий взгляд и исчез. Вертолёт забрал его на прямым ходом на фронт. Оказывается, война. Вот так, вдруг.

Уже после всего того, что случилось, когда затихла и стала беззвучной пустыня, когда колёса пробороздили дороги до самого горизонта, когда рассеялся дым, ей удаётся отправиться в бригаду. Три недели на тюфяках, помощницей в штабе у знакомого командира, отводя глаза от людей, будто все только и делают, что неотрывно наблюдают за ней и подвергают беспристрастной оценке. Она едет, добирается до своего полка. Поредевшего, раздробленного, скучившегося под безжалостным свинцовым небом. Немногочисленные и продырявленные танки. Немногочисленные грязные люди. Повязки на лбу, на руках. В тени какой-то временной палатки - Берко. Усталая, очень усталая беглая улыбка углом рта. Дрогнуло ли тогда её сердце, когда она увидела его перед собой? А мёртвые... Некоторых она знала прежде. Йонатан. Рашик. Эзра. Йонатан. Эфрат. Йонатан. Халбнер. Мики Бернштейн. Арнон Модиано. Йонатан. Старший сержант Пэри. Каспи. Водитель Овед. Дани Коган. Аминов. Йонатан.

Она идёт с Берко (рука его перебинтована запачканным бинтом), по песку к тем немногим, очень немногим уцелевшим и видит, что нет в их лицах радости оттого, что они выжили, и что большинство знакомых ей лиц не присутствует среди них, что все глядят на неё пустым взглядом, в котором нет ни укора, ни неприязни. Ночью она ложится в палатке рядом с ним, как раньше, но он странствует в каких-то других задымлённых пространствах. Уже тогда он не мог спать. Он не притрагивается к её телу, так истосковавшемуся по нему. Иногда, будто нечаянно, его рука ласкает её лицо, словно говоря: «Тебе нечего беспокоиться. Во всём виноват я один. Ты чиста. Ты безупречна. Нет на тебе хулы». Будто говоря: «От самого страшного я защищу тебя своим телом». А потом: «О, горе мне!» Её трясёт и обдаёт страхом. До утра ни тот, ни другой не спят. Под утро он изрыгает изо рта что-то вроде мычанья. Ни слёз, ни вздоха. Только странный протяжный отталкивающий звук. «Бог ты мой! - бормочет он после долгого молчания, - Как пропал этот полк!».

Поутру. В палатке-столовой. Офицеры. Дюжина и ещё полдюжины из тех, что выжили, едят в непроницаемой тишине. Бросают взгляд при её появлении и снова погружаются в себя. А ведь не видели женщину больше трёх недель, - говорит она себе. «Наверно, больше не уважают меня, - уязвляет она себя с капризностью ребенка. - Раньше они меня ценили не только за особую красоту, но, вдобавок, и за неординарный ум и зрелость не по годам. Нет, слишком отупели они для того, чтобы чувствовать, слишком устали, к тому же, ещё – раненные», - пытается она унять своё ущемлённое самолюбие и гордыню. Ест молча, сконфуженно замыкается.

Когда она звонит ему в университетскую юридическую библиотеку, ей отвечает тихий голос библиотекарши Ционы. Узнаёт ли та её? Циона подзывает: «Барух, к телефону». Кто? - не спрашивает. Николь будто видит его, как он встряхивается от скачущих в голове мыслей, отрывается от занятий за столом вместе с очередным приятелем, помогающим ему в поисках, которым нет ни конца, ни края. Она прокашливается, прежде чем начать игру. Каждый раз, когда она говорит в трубку, то изменяет тембр голоса. Она просит то полковника Эдера, то Баруха, то заместителя генерала Борка. И получает удовольствие от своей игры и от нападающего на него оцепенения, когда он понимает, что это - она.

И его бывшая жена. Она пришла к ним ещё до того, как его демобилизовали. В газетах про него никогда не было ни одного неодобрительного слова. Но Николь была уверена, что всем всё известно. Его жена Дида узнала про всё из разговоров с офицерскими жёнами. Худощавая, моложавая, с короткими волосами, в джинсах не по моде, в мужской рубашке, сероглазая. Николь знает, что его жена - школьный инспектор, что она женщина самостоятельная и после развода с Берко живёт с каким-то другим мужчиной, что она бесплодна и не может родить, и что сейчас делает вторую степень в еврейском университете. «Здравствуй, - говорит она, я - Дида. Ты, конечно же, слышала обо мне? А ты - Николь, верно?» Николь чувствует презрение ко всей её правильности, к её спокойствию и доброжелательности. Они усаживаются рядышком на кухне. У гостьи ни малейшего смущения. «Николь? А смотришься как сабра». Николь кивком головы подтверждает, что всё верно. «Тогда, с какой стати - Николь?» И она, в тысячный раз, рассказывает историю о женщине, которая укрывала её мать во время войны. «Что ты говоришь!» Голос хриплый, обожжённый курением, жёсткий, но есть в нём какая-то теплота и неподдельное удивление. Приходит Берко, и что-то незнакомое появляется в его глазах при виде Диды. Между ними нет неприязни, - с удивлением и несколько разочарованно подумала Николь. И любви в глазах нет, но они понимают друг друга. И вот, он уже говорит, говорит, объясняет и рассказывает той жене всё то, что ей, Николь, с таким тяжким трудом удавалось вытянуть из него: слово за словом, день за днём, месяц за месяцем. С каким желанием и как откровенно рассказывает он обо всём этой сухой и суровой женщине. С завистью она обнаруживает, какая простая и спокойная дружеская близость, столь неведомая ей, есть между этими людьми. Какое полное странное взаимопонимание. Жена задаёт вопросы: «А Дуду?» «Дуду, - говорит он, - у него другие проблемы. А у Даяна - свои. Я передал Дану папку с обнаруженными данными насчёт полка и батальонов и с замечаниями Ремеза. Он пообещал мне продвинуть, возможно, даже до главы правительства. Этого Ремеза ты помнишь? Товарищ Додика. Он был в армейском юрисконсульстве и знает процедурные вопросы. Мы с ним ещё кое-что обсудим». «Говорят, - замечает она, - что Арик будет главнокомандующим. Может, заскочишь к нему?» Он качает головой: «Во-первых, у него никаких шансов. И, кроме того, - он же не пришёл ко мне, так с чего это я пойду к нему? Я не собираюсь брать на себя роль предвыборной агитации».

Николь вскакивает приготовить кофе. Она чувствует себя неожиданно ущемлённой в присутствии этой женщины, с её уверенностью и его откровенностью с ней. «Да что она пудрит ему мозги? - думает она с неприязнью - если виноват, то виноват. Что ходить вокруг да около? Пусть склонит голову. Пусть так и скажет: «Виноват». Он виновен. Виновен! Любому со стороны очевидно. Из каждой газетной статьи. Из каждой минуты молчания. Одну за другой бессонную ночь он вглядывается в свою вину, не в силах от неё избавиться.

Они преследует его постоянно, днём и ночью: его вина и она, Николь.

«Что тебе не спится?» - спрашивает она его ночью. Он долго молчит, прежде чем ответить. Глаза устремлены в потолок, будто он просматривает многосерийный фильм. «Не знаю, - отвечает он, - я не знаю, Ники, сплю я или нет. У меня... - он медлит, - какой-то страх заснуть. Страх перед тем, что приснится. Я и сплю и не сплю. Сплю в бодрствующем состоянии. Ты что-нибудь понимаешь? Я – нет». Он нащупывает в темноте пачку сигарет, зажигает огонь, на лбу росинки пота. «Когда встаю, не знаю, спал ли я вообще. Ни слова не помню из того, что снилось. Всё стёрто. Всё – как-то...» Он снова замолкает и опять затягивается. Красный огонёк вспыхивает и затухает. «Знаю только, что если я и сплю, то продолжаю бодрствовать, словно наяву. Безо всякого перехода. Те же мысли переходят в сон. Ты что-нибудь понимаешь?»

Она понимает это по-своему. Приятно услышать, что он сбит столку. Наконец-то! Он должен устрашиться. Ей хочется, чтобы он боялся. Чувствует ли он, что вовсе не из-за беспокойства о нём задала она свой вопрос? Может, заметил её равнодушный взгляд? Сам он отводит глаза, как Йонатан. Он боится. Каждый телефонный звонок взрывает покой и вызывает в нём дрожь. Он съёживается как человек, которого застукали в тайнике с застывшим в глазах вопросом: «Как это они нашли меня?» Она нежится его испугом.

Но, чёрт возьми, он же не сломлен: ноги не заплетаются, он не юлит, не плачет, не вопит, не извивается от бессилия. По-прежнему восстаёт из своих руин, которые видны лишь ей одной. Всегда он восстаёт. Всё те же простодушие и прямолинейность, тот же стиль мышления, то же слабое воображение, та же эмоциональная ограниченность. Это-то и держит его в форме, недоумевая, с презрением объясняет она себе. Если бы он сломался, уж она-то сумела бы поддержать его, но он не сломался. Теперь даже не вздыхает, как раньше, даже сердце его не стонет. Молчит. Стал более зрелым. Постаревшим. Грузным. Более неряшливым, чем прежде. После его демобилизации в ней ещё была жива жалость к нему. Ещё была. А потом прошла. Уходи ты от него – твердит она себе. Она и пытается, в который раз, пытается. Сама даже не знает, как объяснить, что всегда возвращается. К чёрту! Всё сильнее чувствует себя как в силках. И не может найти способ вырваться. Подальше от всего этого. Но выхода не видно.

Теперь её привлекает всё, что связано с его крушением, чтобы наслаждаться им. Она понимает, что это нехорошо, но ничего другого ей не остаётся. Она подолгу сидит и молчаливо холодно изучает его, и он не в силах выносить этой холодности и враждебности. Он отводит глаза. Они не спорят ни по какому поводу. Однажды она вытащила его в большой магазин на Дизенгоф. Почти час он послушно простоял там, пока ему приносили выбранные ею сорочки, брюки, носки - всё по моде. На его лице застыло нечто вроде слабой кривой усмешки, какая бывает у человека в возрасте, угодившего в руки злого ребёнка на роль клоуна. Он послушно надевал и стягивал то брюки со штанинами расширенного покроя, то тонкие рубашки с кружевами на рукавах. И впрямь выглядел как клоун. Она таки купила ему красивые вещи, но когда пришли домой, он не говоря ни слова, быстро переоделся в свою старую обычную одежду. Спортивные брюки и шерстяную рубашку со стоячим воротничком – зимой, поношенные тренировочные и трикотажную футболку – летом, замшевые туфли - круглый год.

Это уже другой человек. Состарившийся. Утомлённый. Скупой на слова. Уступчивый. Прощающий. Идущий на компромисс. А, вдруг, он тоже мучается? - вопрошает она себя со злостью. Да нет же - гневно отвечает она себе, - не мучается он. Он ведь не столь сложен, как она, значит и страдать не способен с той же силой. Только вот наглый блеск его глаз, который был у него до войны, стал тускнеть всё больше и больше. Глаза, которые прежде всегда глядели прямо со спокойной уверенностью и даже с некоторым презрением, не моргая, теперь - с опущенным взором, а когда он смотрит на неё или ещё на кого-нибудь, то ресницы так и ходят вверх- вниз, вверх- вниз, будто он сильно смущён. Только эта его уверенность и безмятежность, эта гордость как-то испарились. Теперь он человек не гордый. А может, она просто не умеет распознать его мучений?

В одно мгновение мир его раскололся. После стольких лет... Его полк разбит, раздроблен, с потерями отброшен назад, разбросан. Затем по осколкам восстановлен в новую бригаду. Какое-то время он болтается без назначения. Должности для него нет. И суда нет. Нет приговора. Нет комиссии по расследованию. Нет даже предъявления обвинения. Но во всей атмосфере вокруг него что-то напряжённое, агрессивное. Что-то в лицах его знакомых, поклонников, его врагов, людей в форме. Стали отводить глаза. Во взорах начальства появилась какая-то отчуждённость. А потом (очевидно, после докладной записки Амирама) новый генерал обратился к нему: «Берко, не хочешь ли ты после стольких лет полевой службы взять годик на учёбу? Или даже два года учёбы в университете за счёт армии? Если да, то - с нашим почтением». Он онемел. Такого унижения не мог себе и представить. «Я и университет? Да вы что, спятили?» Тогда ещё оставалась в нём злость, ещё не был он сломлен, ещё сохранялась некая дерзость. «Послушай, командир, если у вас есть против меня что-то определённое, так выкладывайте, чёрт возьми! Пять месяцев я слоняюсь без дела. Нечего ходить вокруг да около. Хватит юлить. Если есть, что сказать, так валяйте, чёрт возьми!» Однако, никто ничего не говорит, только атмосфера вокруг ещё больше сгущается и мрачнеет.

А она остаётся с ним. Он не предлагает, чтобы она оставила его, она не требует, чтобы он ушёл. Она с ним. Как печать, скрепляющая его виновность. Как кандалы, связующие их позором. Она уверена, что о них сплетничают, указывают пальцем, кивком головы. Глядите, вот она - воплощение распутного вожделения, аморального торжества тех беспечных прекрасных дней. Раньше она поднимала голову и встряхивала волосами как злая сука, готовая к любому отпору. Но никто слова ей не сказал. Даже не шепнул. Никто не смотрел на неё. А сама она всё видит и всё слышит. «Не уступай, слышишь?» - говорит она. А он, от которого отказалось большинство его старых обожателей, почитавших его за спокойную уверенность и непоколебимость, втянул голову в плечи и пошёл на приём к новому главнокомандующему. Вернулся от него упавший духом, молчаливый, и уже без дразнящего блеска глаз. Ей мало что удалось вытащить из него. Она поняла, что дела вершились поспешно. «Оздоровление армии, - сказал он с горечью и чиркнул сигаретой, - Я - часть оздоровительного процесса. Слепой отросток, который вытащили». Он пытается усмехнуться, но ему не удаётся.

Да, узнаёт она от других, никакого обвинения ему вынесено не было. Даже докладная Амирама не предъявлялась. В его адрес были высказаны только одобрения. И тем не менее, припечатали. Отсекли как ножом.

Спустя трое суток он снимает форму. «В принципе, - говорит он, - не так уж плохо хоть раз поучиться. Вообрази: я – студент». Снова он усмехается без большого воодушевления. Ну, разумеется, учиться не идёт, и даже не пытается оформиться по закону как учащийся для получения зарплаты непосредственно из армейской кассы. Наверно, не хочет толкаться там среди молодых. «Если бы ты попробовал посидеть, послушать и усвоить стиль академического мышления, наверняка, у тебя бы получилось, - пытается она склонить его к самой идее учёбы. – Почему не попытаться? Возьми месяца три и посмотри, как пойдёт». Он кривится: «Оставь меня, Ники! В самом деле, голова моя не для этого». Он умолкает, затем, будто самому себе, говорит: «Налепили на меня ярлык прокажённого. Теперь я должен отодрать его». А она с ненавистью чуть ли не произносит вслух: «Проказа, господин мой внутри тебя самого. Внутри, а не снаружи».

Потом она уступает. Что-то в ней рвётся. Его борьба - иная. Тихая. Он покорен. Будто вина диктует ему, как себя вести. В поисках самооправдания он идёт по пути отчаяния и непротивления. Нет, не так она хотела бы, чтобы он боролся. Хотя бы ради неё - разве не должен он биться? И она в бешенстве вылетает из дому. Много часов бродит по улицам, по набережной, заходит в кафе. Ловит взгляды: нет, не то. Терпит поражение и возвращается домой.

Так и идёт. Квартира. Встречи в университете. Эта мрачная битва. Люди на улицах. Направленные на них взгляды на привилегированных представлениях, куда она его настойчиво затаскивает. Их имена на почтовом ящике и на двери. Невесёлое времечко настало для неё.. Вечера у экрана телевизора. Боль. Долгие ночи без сна и без телесного отдыха, без душевной поддержки. Тоска. Эти сумеречные утра с опущенными шторами. Этот позор. Почтовые переводы зарплаты. Журналисты. Неприязненность. Соседи. Его опущенный взор. Её враждебность. Холод, которым она обдаёт его. Первые приметы его старения. Покорность ей. Её попытки вырваться, уйти, сбежать навсегда, безвозвратно. Нетерпеливое ожидание его прихода. Ненависть, вспыхивающая в ней при звуке знакомого зуммера его машины там, внизу. Полнейшая слабость до изнеможения и отсутствия сил, опустошённость, угасание страсти и надежд после изматывающего, отчаянного, пропитанного потом телесного обладания. Провалы в тревожный сон и пробуждение в одиночку, без него. Стыд. Позор. Льющийся на неё поток холодной воды, омывающий, но не смывающий ничего из того, что утром возвращается и прорастает в ней заново. «Всё. Всё. Всё. Мама, я кончена. Мне конец. Больше не могу».

Николь. Каждое утро посещают её новые идеи, и она взращивает в них свою враждебность, свою ненависть и месть. Она натягивает тонкую облегающую блузку на прохладное, влажное, такое красивое тело, знающее все любовные муки и, как ни странно, всё ещё жаждущее этой боли, и подставляет его под тяжёлые капли воды, которые льнут к груди, к животу, притягиваются к лону. Она встряхивает своими длинными прекрасными волосами как веером, и осколки капель воды, сверкающие в солнечном свете открытых окон, яркой разноцветной радугой окружают её словно нимб, пока она набирает номер телефона тель-авивского университета. «Юридическую библиотеку», просит она. Ждёт, узнаёт голос его библиотекарши и говорит: «Господина генерала Берко, пожалуйста». Пауза. Она прокашливается, слышит его неуверенное «Алло?» и готовность к самому худшему, артистически меняет звучание своего голоса и говорит: «Господин Берко Эдер? Простите, я говорю из Иерусалима. Я... - Она намеренно медлит, - Меня зовут Цедербойм Пнина. Имя, конечно, Вам ничего не говорит... Простите, если помешала», - произносит она, выжидая, и чувствует, как бьётся и кипит кровь у неё в жилах. Она знает, что у него отхлынула от лица кровь, и он побледнел. Понимает, что её номер удался, и она как ещё преуспела. «Но, к сожалению, мне действительно необходимо поговорить с Вами». Напряжённое молчание, без надежды на избавление. «Цедербойм Пнина», - повторяет она не своим голосом. И знает, что сейчас ему в голову бьёт голос из радиопередатчика, монотонный голос того парня из укрытия. Как она раньше не додумалась до этого? «Мой муж погиб, - произносит она с осторожностью, - в укреплении П. на Суэце». Потом она замолкает и чуть ли не со злорадством вынуждает его заговорить. «Да, - говорит он, - я помню». Лгать он не умеет. Не врёт никогда. А ей так бы хотелось, чтобы сейчас он солгал. Чтоб начал выкручиваться. «Понимаете, господин Эдер, мне рассказывали, что Вы разговаривали с ним по телефону перед... перед...» Она слышит его бессильное покашливание – оттуда, из того времени. «Не подумайте, что я держу на вас зло, господин Эдер. Я понимаю ситуацию». Хотя он не произносит ни слова, его боль пронизывает её. «Я должна поговорить с Вами. Вы не могли бы встретиться со мной? Если бы Вы приехали в Иерусалим?.. Тогда...» Она умолкает, ожидая ответа. Он говорит тихим голосом. Медленно. Не виляет. Всему верит. Наивен. Виновен. «Нет, - говорит она, - господин Эдер, ну просто... Четверо маленьких детей. Старшему всего-то семь. Мне трудно выбраться в Тель-Авив, понимаете?» Он понимает. Он предлагает ей встретиться в иерусалимском кафе. «Нет, пожалуйста, - не в кафе». Она тянет. «Это... Мне как-то неловко, понимаете? Может быть, можно встретиться у меня дома? - говорит она неуверенно. – Было бы намного удобнее. Да? Когда Вы предлагаете, господин Эдер?»

Потом она кладёт трубку на рычаг, соскальзывает на кресло, раздвинув ноги, почти голая, со слабостью во всём теле и закрывает глаза. Голова становится пустой, постепенно затихает, а потом и вовсе улетучивается эта острая, изматывающая её боль. И она опять погружается в прелесть тех пустынных песков на краю страны, снова бежит по ним в брюках-хаки, несётся в сандалиях навстречу тем красивым людям в противопылевой маске и в защитных от ветра очках, в зелёных комбинезонах - туда, где закаты, где кровавые и золотые небеса, туда, где они с такой щедрой любовью протягивают к ней свои руки.

[1] Ешива – религиозное учебное заведение.

[2] Кипатый (в ермолке); пейсатый (с традиционными локонами на висках) – внешние отличия религиозного еврея (сленг).

[3] Чёрный и красный берет – принадлежность к десантному и танковому родам войск.

[4] Эйн-Год – посёлок художников.

[5] Особое армейское подразделение.

[6]Саггеры – противотанковые ракеты.