Elina1

…И там, где нет людей,
     постарайся быть человеком
     Поучения отцов, 2, 6.

- Скажите, пожалуйста, где здесь сидит приёмная комиссия?
     - А она не сидит, а бегает.
     - Да ну, хватит хохмить.
     - Девушка! Я вам объясню. Приёмная комиссия это два парня - Яша и Ваня. Они вправду не сидят, а бегают по коридору.
     - А как же их найти?
     - Увидите: оба небольшого роста, Ваня в белой рубашке, Яша в гимнастёрке. Шныряют туда –сюда с папками подмышкой.
     Через несколько шагов я увидела обоих. У Вани лицо круглое, как копейка, волосы коротко острижены, торчат ёжиком. У Яши лицо длинноватое, нос тоже, волосы тёмные, зачёсаны назад. Оба раздают анкеты. На другой день я уже сразу нашла «комиссию». Только вот кому отдать заявление и анкету, первую в моей жизни?
     - Ты кому отдала? – спрашиваю у знакомой девчонки.
     - Я - Ване. Да всё равно, они ведь студенты истфака, свои ребята.
     - Я тоже лучше Ване, он подобрее.

     Прошли вступительные экзамены, внушавшие мне почти мистический ужас. Закончились тягостные дни ожидания заветных списков и долгие часы их постепенного появления на большой доске, промелькнули и лихорадочные минуты поисков своей фамилии. И, наконец, в одном из последних списков я её обнаружила. С этого момента приёмная комиссия перестала меня интересовать. Я лишь заметила, что Ваня вскоре исчез с нашего коридорного горизонта. Кто-то сказал, что он учится на очном отделении истфака и был техническим работником в комиссии, помогал Яше. (И уж, конечно, никакого влияния на приём в Институт оказать не мог).

     Яша же и теперь пробегал по коридорам. Он учился на заочном отделении и одновременно работал в нашем недавно открытом Институте Философии Литературы Истории. А кем он работал, как называется его должность, я понятия не имела. И почему-то не удивлялась, что он как будто знает всех в лицо, все с ним здороваются и со всеми он, кроме преподавателей, на «ты». Меня это не занимало. Он был чужой, как все партийные и комсомольские деятели, внушавшие мне смутные опасения.
     Но в середине второго курса чуть не произошло из ряда вон выходящее событие. И тогда Яша занял определённое место в моих мыслях. Мне и ещё одной студентке – первокурснице после тщательного отбора предложили поехать в Париж на Всемирную выставку в роли переводчиц в Советском павильоне. «Париж – весна фиалок…» – несбыточная мечта и вдруг она сбудется… И путь к этой мечте пролегал через Яшину резиденцию – комнату под самой крышей, где стоял большой стол и два шкафа, забитых какими-то папками. Там я взяла анкету, где были вопросы, каких не было в той анкете, которую мы заполняли при поступлении, и туда на другой день её принесла. «Зайдёшь недели через две», - деловито сказал Яша. Через две недели я зашла. «Пока ещё ответ не получен», - кратко сказал он, не дожидаясь моего вопроса. Откуда должен прийти ответ, я не очень хорошо себе представляла, и ещё через две недели опять зашла, и опять он был неразговорчив, не улыбался, отвечал как-то нехотя. Зашла в третий, четвёртый раз, и он снова что-то мямлил. Я даже рассердилась: «Слушай, что ж это так долго тянется? И выставку так пропустим». Он промолчал. «Какой-то он неповоротливый, - ворчали мы со второй избранницей, – может, он не хочет, чтобы мы поехали, так бы и сказал». А потом махнули рукой на эту затею и начали готовиться к экзаменам. Лишь впоследствии до нас каким-то образом дошло, что не Яша помешал нам поехать в Париж, а наша директриса Анна Самойловна Карпова. Времена были уже тревожны, и она лучше, чем мы, это понимала и не решилась дать за нас необходимое поручительство. Узнав в чем было дело, и отчего растаяла наша мечта, мы пожали плечами: и чего старушке было бояться? А надо бы поблагодарить Анну Самойловну: от скольких возможных неприятностей в будущем она нас избавила.

     - Слушай, - спросила после моих хождений к Яше моя ближайшая подруга, - ты заметила, что у Яши на правой руке нет большого пальца?
     - Да, а что?
     Подруга многозначительно посмотрела на меня и подчёркнуто произнесла:
     - Кулаки отстрелили. Он в коллективизации участвовал, в раскулачивании.
     Я промолчала. Коллективизация, раскулачивание и вообще деревня были от меня не ближе, чем кофейные плантации в Бразилии. Кулаков я себе представляла по «Поднятой Целине» Шолохова и драматической истории легендарного Павлика Морозова. Страшные люди с обрезами и ножами, настоящие враги Советской власти и обыкновенных горожан. «А смелый он – Яша»,- подумала я и в то же время опять ощутила то чувство напряжённости и отчуждения, которое несколько ослабело, когда я с ним непосредственно столкнулась.

     После неудачной попытки заглянуть в далёкий заманчивый мир заходить в Яшину голубятню мне не пришлось, и желания не было. Не то чтобы я испытывала к нему неприязнь, но и симпатии никакой. Как-то года два спустя я увидела, что его окружили студенты и весело поздравляют с рождением тройни. Я прошла совсем рядом, кивнула, но не подошла. Только заметила, что он застенчиво улыбается, видны ровные частые белые зубы и нижние по самой серёдке немножко раздвинуты, и от этого лицо выглядит мягче и домашнее. Кто была его жена, мы не знали, и вообще казалось, что у него нет дома, нет семьи, - так он прирос к Институту. Особенно это стала ощущаться с осени 37 года. Он проходил по коридору озабоченный, хмурый, а по маленькой лесенке к нему то и дело кто-то поднимался. О чём там толкуют Яша и его посетители, я не знала, никого ни о чём не спрашивала, и вообще в тот год я мало с кем разговаривала, больше ходила в библиотеку, занималась и хорошо сдавала экзамены.
     И всё же не могла не почувствовать, что Яша в жизни Института играет всё более важную роль. Говорили, что Карпова ни одного вопроса без него не решает. А вот как он играл эту роль, я узнала гораздо позднее.

     Утро, но Яша уже давно на месте, просматривает какие-то папки. Помощников у него нет, он один: и начальник отдела, и секретарь. Звонит местный телефон.
     - Яша?
     - Да, Анна Самойловна.
     - Можешь сейчас ко мне зайти?
     - Да, конечно.
     Что-то случилось, чем-то она взволнована.
     - Яша, вот какое дело: мне только что позвонили из ЦК и просили срочно зайти в комнату… в комнату … - она смотрит в блокнот – номер 366.
     - Анна Самойловна! Кто вам звонил? Он назвал себя?
     - Какой-то Иванов.
     - Из какого отдела?
     - Он не сказал, только номер комнаты дал, а я… я не спросила. Он очень настаивал, чтобы я пришла.
     - Анна Самойловна! Не ходите.
     - Как не ходить? Ведь это же из ЦК!
     - Ну и что. В какой отдел вы не знаете. Кто этот Иванов? Непонятно. Не ходите и всё. Нужно будет, ещё раз позвонят.
     - Так ты думаешь, не надо мне идти?
     - Ни в коем случае. Если что, скажете, не поняли, куда именно вызывают.
     - Ну хорошо, если ты так считаешь…
     - Я уверен. Сидите спокойно, обойдётся. Тут вам какую-то бумагу из Наркомпроса прислали. Посмотрите, чего они хотят. А я , пожалуй, пойду. В случае чего, сразу позвоните мне.
     Анна Самойловна не пошла. Яша оказался прав. Больше ей не звонили. И она спокойно дожила свой век, хотя от высоких должностей её в какой-то момент отстранили.
     Большая перемена. В светлом коридоре литфака толпятся студентки. Их большинство, мужчин гораздо меньше. Несколько девушек с театроведческого цикла горячо обсуждают новую театральную постановку. Подходит Яша.
     - Здорово, Яша!
     - О чём вы это так шумите?
     - Новая постановка у Вахтангова. Слушай, сходи! Мы тебе контрамарку достанем!
     - Спасибо. У меня экзамен на носу.
     - Какой экзамен? До зимней сессии ещё далеко.
     - Да, но у меня ещё хвосты с лета.
     - Слушайте, девчонки, я пошла. Мне в литкабинет успеть надо.
     - А у меня деловое свидание.
     Кружок распадается. Яша задерживает высокую черноглазую девушку.
     - Слушай, Мирра, зайди ко мне минут через пять-десять.
     Мирре, собственно нечего бояться, но зайти в Яшину голубятню… чуточку тревожно. Через пять минут она стучит в дверь.
     - Войдите. А, это ты. Подожди меня, я минуты через две вернусь.

     Мирра остаётся одна. Озирает голубятню, смотрит на большой Яшин стол. На столе лежит развёрнутый тетрадный листок. Из любопытства подходит и читает: «Как честный гражданин нашей Родины, считаю своим долгом заявить, что студентка 3-го курса театроведческого цикла М.Ашкинезер рассказывает во всеуслышание антисоветские анекдоты» и т.д. Боже мой! Знакомая подпись! Никогда в жизни не подумала бы… Входит Яша.
     - Ну что, прочла? Поимей это в виду.
     Он рвёт донос на мелкие квадратики и аккуратно складывает их в металлическую пепельницу… Месяца через два Мирра случайно оказывается с Яшей в одном вагоне метро. Выходят вместе у Дворца Советов.
     - Тебе куда?
     - На Метростроевскую, надо к знакомому студенту зайти.
     - А я там живу. - Доходят до Мирриного дома.
     - Вот это мой подъезд, квартира номер 8, ты надолго к этому студенту?
     - Нет, конспект взять.
     - На обратном пути заходи к нам.
     - А мама что скажет?
     - Мама будет очень рада, она всем моим ребятам рада.

     И он зашёл. И Миррина мать, полная приветливая пожилая женщина, усадила его за стол и накормила обедом. Он с удовольствием уплетал домашний (а не жидкий столовский) борщ и котлеты (в которых было больше мяса, чем хлеба). С того раза он время от времени заходил к Анне Григорьевне, была ли Мирра дома или нет. Его это не смущало. Они сидели с Анной Григорьевной вдвоём и беседовали. О чём? Конечно не о политике. О жизни. И вот как-то Анна Григорьевна вставила в своё рассуждение фразу на идише и остановилась.
     - Яша, а вы идиш немножко знаете? - ей показалось, будто что-то в лице его дрогнуло.
     - Знал когда-то, - глухо ответил он.
     - Наверное, от родителей. Живы они?
     - Нет.
     Оба помолчали.
     - Давно? – не договорила она.
     - Убили их в 19-м, - также глухо выговорил он. Опять помолчали. А потом он медленно, глядя куда-то поверх её головы, рассказал историю своего детства, отрочества, юности, историю которую он, кроме как очень кратко должностным лицам, никому не рассказывал.

     Жили они - отец, мать, старшая сестра, он, маленький братишка - в захолустном украинском местечке. Отец сапожничал, был огородик, держали козу, кое-как перебивались. Не хуже, чем другие. Яша учился в хедере, в тёмном, закопченном домишке. Сестра училась шить. Где-то вдали гремела революция. До них еле-еле доносились её раскаты. Но вот однажды в местечко на полном скаку влетели всадники в папахах, с берданками на боку. Спешились и пошли по домам. Грабили, насиловали, убивали. Ворвались и в их домишко. Мать только успела шепнуть: «Беги». Худенький мальчик вылез через заднее окошко, побежал к речке и спрятался в лозняке. Слышал выстрелы, крики, видел на другом конце местечка пламя. Когда стихло, пришёл домой. Через распахнутую, сорванную с петель дверь увидел неподвижные, окровавленные тела. Вокруг стояла тишина. Он не стал искать, есть ли кто живой из соседей, а в чём был, босой ушёл из местечка и больше туда не возвращался. Бродил по окрестным сёлам и уцелевшим местечкам, грязный, оборванный, голодный. Где подавали краюху хлеба, где подворовывал. А потом пристал к кучке таких же чумазых пацанов, и они уже вместе бродяжничали по Украине. Забредали не только в сёла и местечки, но и в города побольше, куда по воскресеньям на базар съезжались окрестные крестьяне. Там легче было стащить что-нибудь с прилавка, с расстеленной рогожки или залезть в карман зазевавшейся покупательницы. Так прошло года три. И вдруг в жаркий летний день в городе Кременчуге – облава. Молодые парни в гимнастёрках, в фуражках, с наганами в кобуре, сновали по рядам и вылавливали тех, кого стали называть беспризорниками. Но ребята были проворными, и маленькому отряду чекистов удалось захватить только его, да и то потому, что он накануне подвернул ногу. Привели к командиру. Тот стал спрашивать кто он, откуда. Отвечал кратко, по-украински. На вопрос: «Читать, писать умеешь?» – замялся - «Читати можу, тильки не дуже добре, писати - ни». На самом деле читать и писать он умел, хоть и начал забывать, но на другом языке, который он учил в хедере. Однако об этом он не захотел сказать. Это было из той прошлой жизни, которую он старался вычеркнуть из памяти. «Слушай, парень ты видать толковый. Зачем тебе шляться, голодать, холодать, в чужие карманы залезать? Кончится ведь всё это кичманом. Идём с нами. Сыт, одет будешь. Читать-писать выучишься. Ну давай!» Он кивнул. Его накормили, сводили в баню, одели в гимнастёрку, брюки не по росту («Ничего, подрастёшь в самый раз будет»). Даже поношенные сапоги купили. И стал Яша Додзин членом отряда, юным чекистом.

     Когда в каком-нибудь большом городе задерживались, его сразу определяли в школу, и он, не обращая внимания на малышню («Вон какой дядя выискался, читать не умеет!»), жадно учился. Одолел не только русскую грамоту и арифметику, но даже начатки алгебры и геометрии и что-то из географии. Учиться учился, но и в «операциях» приходилось участвовать (об этом Яша только упомянул, рассказывать не стал). В начале 30-х. годов взмолился к начальству: «Пошлите учиться. А то еле-еле семилетку закончил». Начальство вняло его слёзным просьбам и послало на рабфак. Два с половиной года учился. После классных занятий из читальни не вылезал. Хорошее было время! Увлёкся историей: не зная прошлого, настоящего не поймёшь. Но кончилась учёба на рабфаке, и опять его затребовали органы, менявшие время от времени своё название.

     Но тут ему повезло: открылся новый институт гуманитарных наук - философии, литературы, истории. Его вызвал начальник: «Вот что, Додзин. Мы тут поговорили, посоветовались и надумали. Пошлём тебя в новый институт, будешь там начальником нашего отдела. Работа серьёзная, трудная, ответственная, ты один за всё отвечать будешь. Но ты парень надёжный, мы в тебе уверены, не подведёшь. Если что, поможем… Там же и учиться сможешь, на вечернем или заочном. Что скажешь?» От радости сердце забилось, но ответил спокойно: «Если доверяете, я согласен. Постараюсь оправдать доверие». Вот так Яша Додзин, сирота из захолустного местечка, член давно расформированного чекистского отряда, стал единовластным начальником отдела, именуемого впоследствии первым, в важнейшем идеологическом институте страны.

     Очень скоро он понял, что принесла ему его ответственная должность. Но отступать было поздно и некуда. И звонить вскоре стало некому. Начальство сменилось, те, кого он знал, исчезли… Борьба с врагами народа захватывала всё новые и новые круги. В Институте подавляющее большинство арестованных были партийные преподаватели: политэкономы и историки. Их с головой накрывала чёрная, мутная волна. До студентов она докатывалась гораздо реже, их черёд был ещё впереди. Но у них были родители, и нечеловеческая сила стучалась в их двери. А Яша хоть и не отдавал приказов об арестах и не по его докладам хватали людей, но, так или иначе, был частицей этой силы…
     Осеннее, зимнее, весеннее утро. Яша, как всегда, на месте.
     - Войдите! Входит девочка, бледная, глаза провалились.
     – Садись.
     - Яша! Ночью отца забрали. Что делать?
    Он молчит. Потом спрашивает:
     - Ты комсомолка?
     - Да.
     - Придётся в комсомольскую организацию сообщить.
     - Исключат?
     - Возможно.
     - А из института?- голос девочки прерывается.
     - Из института нет. Сдавай, как следует, сессию.
     Девочка уходит. За ней мальчик. Хоть он и храбрится, но так же , если не больше, растерян. Из института детей «врагов народа» действительно не исключали, лишь тех, кого настигала та же волна…

     1 мая 1938 года. В Советской державе уже сложилась славная традиция проводить массовые аресты в канун революционных праздников или (если не успели) в праздничные дни 7 ноября и 1 мая. Яша знает, что 30 апреля арестовали студентку 3-го курса литературного факультета Юлю Муралову. Он знает то, что неизвестно ей: её отца, замнаркома земледелия Александра Ивановича, брата Николая Муралова, возглавившего московское восстание 1917 года, уже несколько месяцев как расстреляли. А сегодня придут за её подругой Ханкой Ганецкой, та тоже не знает, что её отца польского социал-демократа, старого большевика, помогшего Ленину приехать в 17-м году в Петроград, мать – старую большевичку, брата-альпиниста тоже расстреляли. Он знает, что на Лубянке подготовили дело детей «врагов народа» под кодовым названием «Осколки», и знает, кто помог его «оформить». Между тем студенты ИФЛИ празднуют великий пролетарский праздник. Дирекция не пожалела никаких затрат: для утренника сняли Большой зал Консерватории.

     Он вошёл в зал, когда исполнялся какой-то весёлый эстрадный номер. Десять, пятнадцать, двадцать шагов по широкому проходу, и он увидел её, маленькую девушку в голубом шерстяном платье… Он поманил её пальцем. Она заметила его, поняла, встала и пошла за ним. Личико под копной курчавых волос побледнело, напряглось, но шла она твёрдо. Внизу в гардеробе их уже ждали двое в штатском. «Сядь, дай мне свой номерок, я тебе принесу пальто». Он принёс ей пальто и ботики (на улице было ещё грязно). Она было протянула за ними руку. Но он встал перед ней на колени и обул её. Потом подал пальто…
     Она вспомнила об этом лет через двадцать , когда пришла на концерт Бетховена в Большой зал Консерватории.

     А тогда, после ареста девушек, «на голубятню» стали вызывать их подруг, незадолго до этого хлопотавших, чтобы дочерей «врагов народа» восстановили в рядах комсомола. Их и ещё кое-кого из однокурсников допрашивал Яша и пришедший для этого случая «товарищ» из НКВД. О чём разговаривали с Ганецкой и Мураловой? Антисоветские высказывания Ганецкая и Муралова допускали? На этот вопрос все отвечали отрицательно, что было истинной правдой. Но проявить свою верность советской власти и подчеркнуть отсутствие настоящей дружеской близости с арестованными старались. Не знали с кем Муралова и Ганецкая встречались вне стен института, кажется, в их кругу были ещё дети репрессированных. Кое-кто добавлял нелестные отзывы о своих бывших однокурсницах. Ганецкая высокомерна, оторвалась от коллектива. Муралова искала дешёвую популярность. Никаких серьёзных последствий эти допросы не имели. После публичного покаяния в недостатке бдительности были вынесены выговоры по комсомольской линии, которые потом были сняты.

     Только одну, ближайшую подругу Мураловой - Марию Вильнер, исключили из комсомола. Впрочем, через два с половиной месяца её восстановили и никаких взысканий не наложили.
     После бурной весны наступает спокойное лето. В институте тихо и пусто. Только в одной комнате слышны голоса. Там трудится приёмная комиссия. Начинается приём будущих студентов. Яша, как всегда, председатель приёмной комиссии. Ему нужны помощники, не из преподавателей, те появятся позднее, после экзаменов, а те , кто вместе с ним будет выполнять всю техническую работу. Он выбирает из студентов третьего-четвёртого курсов тех, кому трудно живётся и нужно подработать: Нёму, парня из общежития, - кроме стипендии у него никаких доходов; Иру - тоже бездоходную. Отца у неё арестовали, мать - хорошенькая, никчемная женщина, двое старых дедушек, бабушка и больной братишка. Ира – глава семьи. Очень некрасивая девушка. Но аккуратная, старательная. Охотно выполняет любую общественную работу, самую незаметную. Печатает статьи для стенной газеты. Навещает больных однокурсниц. Помогает тем, у кого французский язык хромает. Помощница она первоклассная, на неё можно положиться, как на каменную стену. Ничего не перепутает, все бумаги, все папки сложит в порядке, знает, что где лежит.

     - Вот что, ребята, - обращается Яша как-то к своим помощникам, - тут начальственная комиссия может нас посетить. Так вот, эти папки от греха подальше я кладу отдельно в этот ящик. Чтобы на глаза комиссии не попадались.
     И он засовывает несколько папок в нижний ящик своего стола. Ира и Нёма кивают. В этих папках - заявления и анкеты абитуриентов, у которых родители сидят. Экзамены они будут сдавать со всеми вместе. Никто и знать не будет, что анкеты у них не в порядке. Ира и Нёма промолчат. Но Ира не всегда молчит.
     Однажды, оставшись с Яшей наедине, она подходит к нему и таинственно полушёпотом сообщает:
     - Яша, вот какое дело, у нас женщина одна ночует, у неё мужа арестовали. Она ушла из дома и ночует у знакомых, то у одних, то у других. Сейчас у нас. От НКВД спасается.
     Она замолкает, смотрит на Яшу, что он скажет? Он сперва молчит, потом:
     - Ну и что?
     - Как что? Надо, наверное, сообщить…
     Он пожимает плечами:
     - Зачем? Надо будет, найдут её.
     Ира успокаивается. Раз Яша сказал…

     В июне 1940 года мы кончили ИФЛИ, а в июне 1941 года началась война. ИФЛИ осенью эвакуировали из Москвы, и на этом завершилось его существование. После реэвакуации его расформировали и слили с Московским Университетом. Литфак превратился в филфак. Преподаватели частично остались те же, уцелевшие студенты тоже, появились аспиранты, среди них первой оказалась я. Весной 1942 года перевелась из Ленинградского университета в Московский на второй курс.
     А Яша? На фронт его не взяли, несмотря на неоднократные заявления, - врачи забраковали. Он остался в кадрах высокого ведомства. Должность его упразднилась, в МГУ были свои начальники соответствующих отделов, но ему нашли место. Жил он по-прежнему в общежитии на Усачёвке. Соседнюю комнату с конца 30-х годов занимал молодой доцент Леонид Ефимович Пинский.

     Был Леонид Ефимович родом из Белоруссии из местечка Брагина недалеко от Могилёва. Учился он в хедере, затем в иешиве, а когда пришла советская власть – в трудовой семилетней школе. А сверх того, в невидимой школе, где учатся не по программам, где знания ловят налету, без всякого порядка, жаждущие открыть мир в разных его измерениях неутомимые ученики. Но был он не только учеником, очень рано стал и учителем. В 18 лет преподавал в сельской школе. Из школы вёл прямой путь в Киевский институт народного образования, который он закончил 30-м, когда ему минуло 24 года. А затем скачок. Москва, аспирантура в Педагогическом институте им. Бубнова, в 1936 году защита кандидатской диссертации о реализме Рабле. И то, о чём только мог мечтать молодой провинциальный еврей – чтение курса западноевропейской литературы в столичном институте, единственном в своём роде. Ифлийская аудитория приняла его сдержанно. Молодой человек небольшого роста, не толстый, держится прямо, но изящества никакого. Руки короткопалые, одет мешковато, голова не по росту большая. Лицо некрасивое, широкое, нос тоже широкий, рот большой, а серо-голубые глазки глубоко спрятались в глазницах, только высокий и широкий лоб под тёмными волнистыми волосами скрашивали его. Никаких ораторских, лекторских приёмов, смотрит куда-то мимо аудитории. Говорит правильно, не картавит, «не хакает», но нет живой интонации, нет той выразительности и звучности, которая свойственна русской речи. А когда приходится вставить французские или английские слова слышится произношение самоучки. Студенты переглянулись, кто-то слегка пожал плечами и собрался заняться своим делом. Но через несколько минут отложил начатое письмо и стал слушать. И стала слушать вся аудитория. А затем вытащили тетради и начали быстро записывать. Это были особые лекции, казалось, они не подготовлены заранее, мысли оригинальные, глубокие рождаются здесь в аудитории. И мы присутствуем при их рождении. Мы боялись пропустить хоть одно слово.

     В 1941 году Леонид Ефимович пошёл в ополчение. Случайно уцелел. Ополчение расформировали. В феврале оказался в опустевшей Москве. Пришёл в Университет на филфак, за него ухватились, там возобновились занятия, и преподавателей не хватало. Ему дали бронь, и он вернулся в поредевшую аудиторию, которая так же жадно его слушала. Но публичного общения с молодёжью было недостаточно. С немногочисленными коллегами отношения были прохладные: один из них – профессор из Института красной профессуры, знавший из всей мировой литературы лишь Гейне и Фейхтвангера, другой – доцент, вполне интеллигентный москвич, скромный ученик академической школы. Оба считали Пинского выскочкой и втайне завидовали его популярности. Поэтому он охотно стал бывать у нас дома, где его рассуждения с интересом слушали вчерашние студенты. А в комнате на Усачёвке было тоскливо. Жена и маленькая дочка были в эвакуации. Что с родными, с матерью, оставшимися на оккупированной территории, он не знал … А рядом человек тоже одинокий, и его семья в эвакуации. Они стали коротать вместе долгие зимние вечера. Еврейский мальчик из украинского местечка, волей судеб ставший винтиком сложной махины государственной безопасности огромной державы. И еврейский мальчик из белорусского местечка, поднявшийся до университетской кафедры в столице этой державы. Беспартийный доцент Пинский, проникающий в глубины творений высокого человеческого духа, и недоучившийся студент - коммунист Додзин, различающий глубины чёрной ямы ГУЛАГа. Горит тусклая настольная лампа (эра коптилок недавно кончилась). Рядом шахматная доска. Над ней склонились две еврейские головы. Молчат, напряжённо думают. И вдруг Яша нарушает молчание:

     - Леонид Ефимович, вот что я вам хотел сказать. Вы как-то упомянули, что встречаетесь с девушками из ИФЛИ. Так вот передайте кому-нибудь из них, понадёжнее, что с одной из их однокурсниц, Мусей Вильнер, встречаться не надо, и уж во всяком случае, доверять ей нельзя. Она предала свою лучшую подругу Ёлку Муралову.
     Леонид Ефимович кивает:
     «Да, конечно», а сам думает: «Парень ведь рискует головой. Но предупредить надо». И он передаёт мне через общего друга Яшино предупреждение, а я… я не верю! Не может быть! Что-нибудь он не так понял?! Тут какое-то недоразумение! Близкая подруга Муся не может быть предательницей!
     Только в 1946 году, когда в Москве на короткий срок появляется Ханка и рассказывает, кто был главный осведомитель, «помогший следствию», я, наконец, убеждаюсь, что Яша не ошибся…

     Проходит лет десять – двенадцать. Позади ХХ съезд. Эпоха «реабилитанса» достигла высшей точки. Возникают из небытия живые и мёртвые, реабилитируют и тех, и других. Имена сексотов, раньше неизвестные или передававшиеся друг другу шёпотом, теперь произносятся вслух, полным голосом. Кому-то не подают руки, кого-то бьют по физиономии. Но главное, главное - пусть далеко не все, но кто-то возвращается к родным и друзьям. И мы наконец узнаём, что происходило в огромной закрытой зоне, отгороженной от нас колючей проволокой из железа, страха и незнания.
     Июнь. Предвечернее время. Не спеша иду домой по тихому пречистенскому переулку. Кто-то окликает. Оборачиваюсь: Яша! Яша Додзин! Он радостно жмёт мне руку своей беспалой рукой.
     - Ну как ты? Что ты делаешь? Преподаёшь в ИНЯЗе? Вот это здорово! Ты молодец! - он широко улыбается.
     Зубы в порядке, а вот волосы… Он бел как лунь, ни одного тёмного волоска.
     - А ты где работаешь? – нерешительно спрашиваю я.
     - Я… я теперь в цензуре, - отвечает он, немного смущённо.
     - Ну это хорошо, - вырывается у меня.

     - Да, конечно. - Теперь мы оба улыбаемся.
     Но вдруг сразу улыбка его пропадает, он как будто набирается духа:
     - А ты не знаешь, как Ёлка и Ханка? Живы они?
     - Да! Да, живы! Я с ними встречаюсь. Они здесь, в Москве!
     - Слава Богу! - Он облегчённо вздыхает. - Слава Богу! - повторяет он. Лицо сияет. Мы прощаемся.
     - Всего тебе хорошего и успехов! Крепкое рукопожатие, и мы расходимся в разные стороны. Больше я Яшу не видела. Вскоре после нашей встречи он умер. Как говорили в старину, от разрыва сердца. И до пятидесяти не дожил. «Сердце у него было слабое, - сказал кто-то, - не выдержало».

*)Об авторе рассказа читайте статью Шуламит Шалит "Но я не Лотова жена..." в этом номере журнала.