Фаина Раневская
Она сказала: «Браво! Бра-во!» Почти шепотом. Звуком из каких-то подвальных регистров голоса.
И все трое заулыбались, заблагодарили. Школярски, необучено. Хвалила-то Раневская! Впрочем, и те трое тоже были не с бурьянной околицы: два Народных артиста СССР - Борис Чирков и Александр Борисов да еще прославленный гитарист - виртуоз Сергей Сорокин. Слушательская аудитория была невелика - Фаина Георгиевна и я с мужем. Как всегда. Ну, может, еще человек два-три бывало. Пели ведь «для себя».
Фаина Раневская
Всякий раз, приезжая в Москву, ленинградцы Борисов и Сорокин приходили к Чирковым попеть. О, никакие торжественные залы не знают интимного совершенства таких концертов, когда знаменитые инструменталисты вдвоем, втроем играют друг для друга, когда поэты читают стихи, обращенные к паре собратьев по перу, когда поют вот так, как у Чирковых!
Самозабвенно, как теперь говорят просто «в кайф», они выводили мелодию, уводили, заводили. С первым и вторым голосом, с подголосками, замирая и разливаясь. И расстилалась необъятность ямщицкой тоски, зазывно жеманничал городской романс, а то и просто рушилась россыпь гитарных переборов знаменитой «Манерочки». Иногда вплетала свой чистый, точный голос и Мила, жена Чиркова, артистка Людмила Геника.
- Вот так спеть - и можно помирать, - вздохнул мой муж Леша.
- Так пойте. У вас вполне интригующий баритон, - Раневская приглашающе развела руки.
- Фаина Георгиевна! У меня же нет слуха! - сокрушался муж. - И это при моей любви к пению!
Что правда, то правда. Петь любил, слуха не имел. У нас даже дома существовала такая игра: Леша пел без слов, а присутствующие должны были угадать, что он имеет в виду.
- Хотя, - взбодрился Леша, - говорят, что у знаменитого Тито Руфо тоже слуха не было. И, вообще, однажды я привел в восторг даже строгого церковного регента. Правда, правда. Регент этот, дядя моего друга присутствовал на одной домашней вечеринке. Подвыпив, все, как у нас положено, затянули песни. И я со всеми. И представляете? - регент занимает меня в прихожей и восклицает: «Это блестяще! Я никогда не слышал, чтобы так остроумно пародировали пение! У вас же тончайший слух!» Так что еще посмотрим...
- Не зарывайтесь, - строго осадила его Раневская, - красота, ум, да еще слух это уже - перебор... Галя, Наверное утомительно иметь в быту красавца?
- У меня - опыт, - нагло хихикнула я. А Мила объяснила:
- Галя же у нас, вообще, только красавчиков признает.
Фаина Георгиевна поморщилась:
- Нет, это пошло быть замужем за красавцем. Красавцы должны быть недостижимым идеалом.
- А у меня есть недостижимый идеал, - не сдалась я.
- И кто же?
- Петр Шелест.
Все грохнули. Чтобы современному читателю была понятна та реакция, объясняю. Названный персонаж был вождем украинских коммунистов. Не знаю, какими достоинствами обладал секретарь ЦК КПУ, может и обладал, но внешность, глядящая с портретов... Лысый череп и антропологически характерная лепка лица не оставляли сомнений в том, что недостающее звено между неандертальцем и человеком - найдено. Так что при моей слабости к мужской красоте...
- К тому же, - добавила я, - товарищ Шелест имеет особые замашки. Скажем, любит охотиться на уток с катера из станкового пулемета. Что широко известно украинским трудящимся.
- И вы до сих пор не воспели своего Беатрича ни в стихах, ни в прозе? Стыдно! - покачала головой Раневская.
- Воспою. Обещаю Вам.
- Да уж, пожалуйста.
Дней через десять я получила тугой упитанный конверт. Он заключал цветной портрет Шелеста, вырезанный из «Огонька». На портрет была надпись: «Дорогой подруге Гале от друга Пети на вечную любовь и дружбу».
Петр Шелест
Я ломала голову - кто прислал? Только через полгода Фаина Георгиевна «покололась», что была отправителем. Узнала я и еще одну уже печальную историю, которая заставила меня подумать о том, что шутейное замечание Раневской о «красавце - недостижимом идеале», может быть, имело и личные для нее корни.
Фаина Георгиевна никогда не была замужем. Как рассказывала мне одна из подруг Раневской, разочарование в мужской половине человечества постигло Фаину еще в трепетной юности. Тогда она, начинающая актриса провинциального театра была влюблена в красавца героя - любовника. Влюблена беззаветно, со всем пылом впервые растревоженной души. А он...
Впрочем, я описала эту драму в повести «Светка - астральное тело», изменив конечно образцы персонажей и антураж действия. Но вы поймете, как поступил Он с чистой любовью юной Фаины.
«Рано потеряв родителей, Марго к тому времени уже сама зарабатывала, аккомпанируя певцам, в том числе и исполнителю испанских песен Мигелю Ромеро (в изначальности Мишке Романову). Сочный брюнет Мишка-Мигель был кумиром старшеклассниц и студенток техникумов с легкопромышленным уклоном. Да и было от чего сходить с ума! Черные волнистые волосы певца облепливали голову, как мгновенно замершее бурление асфальтного вара; алый платок, роль которого исполнял обыкновенный пионерский галстук, завязанный на шее под правым ухом, выявлял прямое родство с пиратами южных морей; слова песни, которые, по представлению Мигеля, звучали по-испански, дурманили эротической непроницаемостью смысла. Конечно, количество поклонниц Мигеля не могло соперничать с армией «лемешисток» или «козловисток», чья численность в предвоенные годы равнялась численности полков, а может, дивизий. Но свой батальон Ромеро держал не хуже оперных звезд: и снег из-под его подошв ели, и очередность для поднесения цветов соблюдали, причем в этот день счастливица с порядковым номером надевала все новое, вплоть до нижнего белья, хотя продемонстрировать своему божеству немудрящее изящество вискозной комбинации марки «Мострикотаж» удавалось лишь редким избранницам.
Могла ли Марго не полюбить Мигеля? Праздный вопрос.
Однако Мигель не замечал верного чувства Марго. Но как-то, вроде ни с того ни с сего, он спросил ее:
- А ты с кем живешь дома-то?
- Одна, - ответила Марго, еще не понимая, о чем речь.
- И комната у тебя отдельная?
- Да. Папа и мама умерли.
Мигель пробуравил пальцем в застывшем варе дверку, поскреб темя и задумчиво протянул:
- Так надо к тебе в гости зайти.
Неделя ожидания неожиданного счастья прошла в угаре приготовлений: Марго, продав все, что можно, и одолжив денег у кого возможно, украшала свое жилье. Она сшила новые занавески из маркизета и, отбив ручки у трех старых фарфоровых сахарниц, превратила их в цветочные вазы. Низкие, для незабудок. В комнате не должно было быть никаких пышных цветов. Только незабудки - тут, там. Был закуплен многоцветный и многоименный комплект продуктов и вин для ужина. Разложенные по тарелкам закуски, подобно тематическим клумбам в парке культуры и отдыха, зацвели розами, выполненными из окрашенных в свекольном соке луковых головок и тюльпанами из отварной моркови (как учила сервировать стол мама).
Собственно, Мигель мог и не приходить. Все подробности встречи Марго уже десятки раз пережила в мечтах. Его жест. Ее жест. Его порыв. Ее: «Нет, нет! Не будь так нетерпелив!» Его: «Но я столько дней ждал этой минуты! Ты моя навсегда. К чему медлить?» Ее: «Не спеши, перед нами вечность». Его: «О, да! Ты так юна, непорочна, я не имею права на твою доверчивость!».
Марго (с некоторыми вариантами) знала все, что будет. Даже если он не придет (хотя об этом страшно подумать!), она уже пережила счастье свидания.
Но он пришел. Ровно в семь, как договорились.
- Ждала? - спросил Мигель, кивнув на гастрономические клумбы.
- Ждала! Ждала! - горячо откликнулась Марго. - Я много дней, много месяцев ждала вас.
Мигель приподнял надо лбом застывшее кипение вара.
- Ну да? С чего бы это? Может, влюбилась?
Она поняла: настал ее час, решающий момент ее жизни, и она ринулась в леденящие просторы судьбы:
- Да. Я люблю вас, вы не могли не видеть этого, не понимать. Вы поняли, вы пришли, вы здесь.
Мигель молчал.
Она поняла, нет, уже знала по свиданиям в мечтах: он боится ее молодости, неопытности. Он, искушенный человек, думает, что она может подарить ему лишь обожание вчерашней школьницы. А она готова на все:
- Да, я люблю вас безгранично. Нет поступка, который я не могла бы совершить по первому вашему слову.
- Правда? - Как зыбь на подветренной траве, раздумье протрепетало по лицу Мигеля.
- Да, - подтвердила Марго и покраснела, так как подумала о том, что она, видимо, не напрасно, подобно дежурной поклоннице, надела новую вискозную комбинацию.
- И все готова для меня сделать? - уточнил Мигель.
- Все! - воскликнула Марго, покраснев еще больше, так как вспомнила, что под жакетом у нее старая кофтенка массового пошива; Но! В этом ли дело! Неужели какое-то жалкое произведение «Москвошвея» способно извлечь ее возлюбленного из пучины страсти? Их любовь выше несовершенств быта.
- Тогда знаешь что, - с испанской небрежностью сказал Мигель, - уступи мне на пару часов свою комнату. А ключ я потом оставлю, где договоримся.
Те два, нет, четыре часа, пока Мигель меж незабудок и овощных клумб окунал в пучину страсти какую-то безвестную безнравственную девицу, Марго пробродила по улицам.
Она не плакала. Горе было слишком острым, чтобы утолиться слезами. Но сердце Марго раскололось и застыло на много лет».
Не имею права утверждать, что была дружна с Фаиной Георгиевной. Между мной и ею - разность масштабов бытовой повести и эпоса. Я относилась к ней с восторженным почтением, она отвечала великодушием доброжелательности. Полагаю, что расположением ее я обязана не каким-то своим личным достоинствам. Паролем в ее благосклонности стала давний ближайший друг Раневской Нина Станиславовна Сухотская, бывшая актриса Камерного театра, руководимого великим А.Я. Таировым.
После уничтожения театра советским «искусствоведением» руководителем стала сама Нина Станиславовна. Правда, всего лишь руководителем театральной студии Московского дома пионеров, где в невинном возрасте подвизался мой будущий муж Леша. В спектакле «Дубровский» он пытался изобразить Дефоржа. От тех времен у нас осталась фотография, запечатлевшая сцену Дубровского - старшего и Троекурова. На обороте снимка надпись: «Два русских помещика, студийцы Н.Каплан и С.Рабинович».
Сантиментальные воспоминания заставили Сухотскую сохранить теплую привязанность к бывшим своим ученикам на долгие годы. В силу семейных уз перепало и мне.
Виделись мы с Фаиной Георгиевной у ее подлинных друзей. А так - только перезванивались. Среди прочих Раневская дружила и с Татьяной Николаевной Тэсс, знаменитой в свое время очеркистской «Известий». Писала та, в основном, на «душевные» темы, что обеспечивало ей стойкий успех, главным образом, у женской части подписчиков популярной газеты. Наши с Таней дачи располагались в одном поселке.
Не берусь утверждать, что дом и участок Тэсс были невелики. Но почему-то все объекты обитания там хотелось именовать с уменьшительным суффиксом: домик, садик, терраска, кухонька. Может оттого, что дощатый финский дом не обладал старозаветной кряжистостью срубов - соседей, может потому что каждая клумба, каждый куст требовали персонального внимания гостя. Но верней другое: такие дом-сад изображают в детских книжках.
Раневская и говорила: «У Вас, Таня, тут все очень «ОрАчито» (объясняла: имелась в виду ибсеновская «Нора» или «Кукольный дом»).
Время от времени Татьяна Николаевна привозила к себе на дачу великую подругу, о чем великодушно ставила меня в известность. В очередной раз я застала там и какую-то субтильную барышню, щеки которой пылали от счастья причастности к жизни знаменитостей.
- Спасибо вам, спасибо, большое спасибо! - лепетала посетительница, уже покидавшая дом.
Когда она ушла, я подмигнула дамам:
- Рассказов хватит на всю жизнь: видела живую Раневскую!
- А вот и нет, - обиделась Татьяна Николаевна, - она студентка факультета журналистики, пишет обо мне курсовую работу.
Замечание, сделанное с подчеркнутой скромностью, имело в виду не только поставить все «точки над и», но и дать мне понять, что, мол, и я нахожусь в обществе двух популярных женщин. Человек слаб. Я тоже решила продемонстрировать - не лыком шита:
- А мой зам. главного редактора писал обо мне дипломную. (Что было правдой).
С легкой печалью Татьяна Николаевна откликнулась:
- Зажились мы с вами, Галя!
Учитывая, что Тэсс была старше меня лет на двадцать пять, такое обобщение уничтожало даже лестность игривой сентенции.
...Мы говорили о Пушкине. Да, позднее, после чая на тенистой маленькой веранде мы говорили о Пушкине, любимейшем предмете размышлений Фаины Георгиевны. Она прочла нам хрестоматийный и первозданный монолог Бориса Годунова: «Достиг я высшей власти».
Никогда, ни в одном мужеском исполнении это пушкинское прозрение не открывалось мне в такой многозначной глубине.
Я сказала: «она прочла». Нет, не прочла, не сыграла. Она с обнажающей доверительностью поведала нам о безысходной тщете человека быть понятым, оцененным по заслугам. Потому что «Живая власть для черни недоступны. Она ценить умеет только мертвых». Идет - ли речь о власти монаршей или о даже «коронованным» властителем дум.
Наверное, в царском монологе была для Раневской личная исповедательность. Во всяком случае, я так ощутила его.
Мне стало не по себе: под сенью этой печали особенно жалкой выглядела «Мышья беготня» наших с Таней тщеславных гарцеваний, стыдливо прикрываемых шутливым покровом интонаций.
Фаина Георгиевна имела право сетовать на близорукое непонимание черни. Писательская чернь не создала на родине ролей, достойных ее. Режиссерская чернь не поставила спектаклей и фильмов, раскрывших бы диапазон ее таланта, спектаклей специально «под нее». Чиновничья чернь от искусства пальцем не пошевелила, чтобы побудить к этому тех и других.
Талант и натура Раневской были вместилищем всех актерских и драматургических ступеней - от гротеска до античной трагедии. Античной трагедии без котурнов.
Что, что заключает уже для моих внучек понятие «Раневская»? Блестящие репризы «Муля, не нервируй меня» или «Красота это - страшная сила»... Да, впрочем, и для большинства современников Раневской она существовала, как великий шут. Ценности ее трагического наследства можно пересчитать по пальцам: Роза в роммовской «Мечте», «Странная миссис Севидж», «Дальше - тишина...» Что еще?
Спектакль «Дальше - тишина» в театре имени Моссовета был последней театральной работой Фаины Георгиевны. Скорбный дуэт с блистательным Ростиславом Пляттом. Дуэт, потому что все другие актерские работы, даже отлично выполненные стали лишь фоном для рассказа этих двух. Рассказа об их не скудеющей любви, о пропасти одиночества, в которую разлучив, их сбросил молодой эгоизм ближних.
Ф.Раневская и Р.Плятт
Горе героини Раневской вместе с нею оплакивал навзрыд весь зал. Лицо актрисы тоже было залито слезами. Слезами трагедии, соединяющей артиста и зрителей, как бывало это во времени Еврипида и Софокла.
После спектакля я зашла к Фаине Георгиевне в грим-уборную. «Вы были в зале? Спасибо, что не предупредили. Я так боюсь знакомых на спектакле!» - сказала она. Не кокетничала. Бесстрашная в жизни Раневская боялась глаза, сглаза знакомцев.
Я не театровед, не берусь за профессиональный разбор ее работ, ее дарования. Я просто обделенный зритель, у которого отняли полноту катарсиса, даримого искусством высшей пробы.
Ныне ордена ранга «гениальный», «великий» принято цеплять на одежку кого попало. Литератора, свалившего словарный запас в невнятицу «текста», в сочинение, для которого заборная «клинопись» куда как более подходящий способ запечатления, чем рукопись. Поп-звезды, голосом простуженного кастрата выкрикивающего опять же «текстовку», «огороженную кольями рыгающих звуков». Кого угодно.
Названные работы Раневской можно именовать гениальными - бестрепетно.
Как-то по телевидению я наблюдала передачу о придворном мастеровом современности - художнике Александра Шилове. На дежурный вопрос ведущего о творческих планах,. Шилов глубокомысленно промолвил: «Творчество - тайна. Дальше - тишина, как сказала Раневская».
Утлый служитель ложного классицизма ХХ века не подозревал, что его наивное невежество обрело зоркость откровения. А ведь он уравнял в правах высоту актерского прозрения и авторство шекспировской формулы!
Господи, как хотелось играть этой актрисе, сыграть несыгранное, объяснить необъясненное! Как-то она позвонила мне и попросила поискать что-нибудь, может, в зарубежной драматургии, роль для нее. Я «озадачила» всех знакомых переводчиков, и один из них нашел пьесу - монолог. «То, что надо», - сказал он. Переводчик даже сделал то, что ныне именуют «синопсисом» с переводом одной из сцен.
Фаина Георгиевна загорелась. Но уже - не успела даже дождаться завершения перевода.
Сейчас уже не помню содержания пьесы, помню только, что повествовала она тоже об одиночестве, о слепоте мира к единственности человеческой сути. Главной теме, занимавшей тогда Раневскую.
Она была одинока всю жизнь, даже окруженная друзьями. В конце, когда друзья молодости уходили из жизни один за другим, одиночество обернулось заброшенностью, которую Фаина Георгиевна делила с пригретым ею бездомным псом.
Ушла и она. Что было дальше? Дальше был шум книг о ней и сборников ее шуток, были фильмы и телепередачи, были запоздалые овации и сокрушения о том, что она так мало успела сделать. Шум, который уже не способен утолить горькую печаль ушедшего. Дальше - шум. Шум за сценой.
* * *
Дорогая Фаина Георгиевна! Я тоже с запозданием, но выполнила свое обещание: описала, как Вы велели того лысого партийного Беатрича в повести «Автор». Уже после Вашего ухода. Вот эта сцена: знаменитая утиная охота.
Река, мощенная голубым булыжником мелких волн, казалась недвижной. Деревья на том, противоположной берегу сличали точность своих очертаний с отражениями, росшими в воде вниз головой. Сентябрь роздал деревьям яркое разнообразие одежд: кому алую рубаху навыпуск, кому кольчугу из латуни, на кого зеленую плащ-палатку накинул, на кого темную шляпу с перьями нахлобучил. Деревья так и кинулись в реку, не обронив, не потеряв ничего из дареного едва занявшейся осенью. Водно-земные двойники срослись изножьями, разделенные четкой линией воды, словно весь берег был огражден бесконечной шеренгой картиночных игральных карт.
Блаженный легкий перезвон, тот, что услышался от прикосновения к помпошкам, шел в душу, и Виктор Петрович подумал, что уже давным-давно не являлась ему окружающая действительность в ее образной подробности, когда река мощена голубым булыжником, а берега, скажем, означены картинками игральных карт, неведомых преферансистам или мастерам бриджа.
Старик-охранник
- Новая крымская не принята. Работнички! Полгода в горах дорогу к даче долбили, а вывели таким путем, что машина у подъезда не той стороной останавливаться должна. Передалбливать пришлось. Потом - другое. Комиссия приехала замерять шум от моря. А там децибелов больше нормы. Мешают умственной деятельности. Работнички! В наше время им бы ха эти децибелы объяснили, что следует. Децибелов посчитать не могли! - Слово «децибелы» старик произносил на все лады, как бы с тремя, а то и четырьмя «л». Уж если это, мол, ему известно, то, надо понимать, что - в курсе. - Им бы в наше время...
Участь строителей, пренебрегших децибелами, осталась не уточненной, так как властный рокот мотора надвинулся с реки.
Минута, две, и целину реки вспахал еще невидимый лемех, а затем в зрелище с лета взвился военный катер, испещренный праздничной суетой солнечных бликов. Вспарывая голубую брусчатку воды, катер обнажал серые глубины, скрытые поверхностью, принимая на свои победные бока отнятую у реки лазоревость.
На носу катера был закреплен крупнокалиберный станковый пулемет, над которым высилась массивная фигура в брезентовой робе.
Гипнотическая сила исходила от внезапного видения. Каково? Стремительность монумента, подвижная скульптурность, несоединимые сознанием. Отверделость робы, подбитой ветром, каменная четкость капюшона, горизонтально притороченного к шее над спиной пулеметчика. Капюшон этот, тоже плотно набитый ветром, упруго подрагивал, подобно тормозным парашютам за хвостом истребителя, садящегося на палубу авианосца. Что сообщало и катеру боевую всепогодность.
Воинственная дрожь прошла по переваловскому телу, чуткое предчувствие упоения в бою.
И точно: стоило катеру выйти на траверс мостков, как из прибрежных кустов вымахнула плотная, но в то же время рваная стая уток, будто их кто специально высвободил в этот миг из заточения. А, может, действительно, специально выпустил.
Человек у пулемета всей массой объемистого тела налег на орудие, пулеметный ствол завертелся туда-сюда, точно нос длиннорылой твари, вынюхивающей добычу, и - застрочило, закосило...
Утки рушились в реку, утопая, всплывая, пузыря поверхность маленькими кочками тел.
А пулемет сыпал гневную скороговорку, а пулеметчик тяжелым телом все выдавливал из машины эту смертную болтовню.
Мелькнуло и унеслось.
В полном обалдении взирал Виктор Петрович на присмиревшее поле брани, на безмогильный утиный погост.
