Shergova1
©Альманах "Еврейская Старина"
Июнь 2005

Галина Шергова


«А больше – ничего...»

Александр Юровский

 

 


     Однажды некое желтое издание воскликнуло примерно следующее: «Ну чего ждать от пижона в белом смокинге, с тросточкой, да еще сына цареубийцы! Что благого может он принести нашему студенчеству?..»
     Описанный персонаж, будем справедливы, пижоном был. И смокинг имел, правда, черный, что, впрочем, студенчеству неведомо. Что же до тросточки - и она существовала, иначе после тяжелого ранения на фронте пижону ходить было бы трудновато.
     А вот в родстве с цареубийцей Яковом Юровским не состоял, хотя был полным тезкой сына мрачного чекиста - адмирала Александра Яковлевича Юровского.

     Нес ли лжеродственник благое студенчеству? Полагаю, да. Ведь не зря же был заслуженным профессором МГУ по кафедре телевидения факультета журналистики, неизменным соавтором учебника «Телевизионная журналистика», чьему перу принадлежат книги и десятки публикаций, посвященных тайнам ТВ. Имея множество учеников-аспирантов, сохраняющих с ним верную и благодарную дружбу.
     Да и, вообще, пижон наш сделал немало. В кино и на телевидении поставлено много документальных и игровых фильмов по его сценариям.
     А еще - в этой книжке он часто фигурирует под псевдонимами: «Мой муж», «мой муж Леша», просто «Леша». (Лешей кличут его домашние и друзья, хотя и - Александр).
     И нет без него ни меня, ни этой книжки.

     Журналисты, в разные времена бравшие у меня интервью, неизменно спрашивали: «Скажите, как можно сохранить счастливый брак на протяжении (30-ти, 40-ка, 50-ти) лет? «В чем рецепт?»
     А правда - в чем? И существуют ли подобные рецепты? Другим отвечать не берусь, попробую ответить себе, полистав хронику нашей жизни с моим мужем Лешей.
     В какой-то из глав этой книги я уже поминала о том, что истинным стартом моей журналистской биографии стал очерк в журнале «Огонек», который отправил меня в творческую командировку. Вовсе не за очерком, а для написания цикла стихов. Была раньше такая поэтическая практика. Привезла же я не рифмованный отчет о проделанной работе, а сочинение прозаическое и документальное.
     Мне выделили редактора, которого встретила сразу настороженно, ибо, вообще, автор я склочный и вмешательств в свой текст не одобряю. Однако, после часа работы, с удивлением отметила про себя, что замечания признаю и текст покорно правлю. Редактор, невзирая на молодость лет, оказался весьма толковым. (Замечу в скобках, что редактор этот на всю оставшуюся жизнь стал первым читателем всего сочиняемого мной, самым авторитетным, хоть и нелицеприятным, судьей. А его уничижающая меня эрудиция позволяла сплошь и рядом не обращаться к справочной литературе).

 

А.Я. Юровский



     Так мы встретились. Меня взяли в «Огонек» очеркистом (честь по тем временам редчайшая), Леша продолжал редакторствовать и время от времени писать для журнала.
     Через месяц мы уже дружили взахлеб. Дружили, дружили - безгрешно и безинтимно.
     В советские времена был такой завод: когда отмечался юбилей какой-нибудь республики, союзной или автономной, пресса на помпу не скупилась. Газеты посвящали юбилярше полосы, «Огонек», самый главный и популярный тогда журнал, отводил на воспевание успехов и достижений именинницы почти целый номер.
     Произошел и юбилей Аджарии. Создать материалы в жанре развернутого тоста поручили Леше и одному из «огоньковских» фотокорреспондентов.
     В эти же дни мне выпала командировка в Тбилиси.
    С грузинской столицей и ее окрестностями я разделалась достаточно быстро. Перед отъездом в Москву подумала: «Надо бы отметиться у друга, благо он неподалеку, в Батуми». Позвонила. И пришла в сметание. Задыхаясь, Леша кричал в трубку: «Дорогая, ради бога приезжай в Батуми! Умоляю тебя, приезжай!» Я ничего не понимала. Может с ним что-то стряслось? Может некому помочь? И я поехала.

     Батумский перрон дремал в полуденной пустынности. Лишь вдалеке от моего вагона маячила объемистая цветочная клумба на двух человеческих ногах. Она двигалась на меня и, наконец, за ворохами, глыбами, нагромождениями цветов я разглядела Лешино лицо. Он опустошил всю вокзальную цветочную лавку.
     - Как немыслимо прекрасно, что ты здесь! Спасибо тебе. - Сказал Леша. - Едем в гостиницу, я снял тебе номер.
     Открыв дверь, я замерла. Зрелище одурманивало хайямовской орнаментальностью: весь пол гостиничного номера был усыпан лепестками роз.
     Вот с той минуты, когда я ступила на пол в трепетной розовой пороше, что-то произошло во мне, в нас обоих, что-то скрываемое от самих себя вырвалось из заточения, заслонив нашу прошлую жизнь, обезлюдев мир.
     С той минуты началась наша неделя с Батуми, ставшая первым свиданием, медовым месяцем, почином жизни длиной в пол с лишним века.
     Как я сказала, нам предстояло подготовить спецномер «Огонька», посвященный юбилею Аджарии. Это обстоятельство обуславливало наш приезд. Как пришествие знатных гостей. Партийный хозяин республики отдал приказ: «Обеспечить пребывание по разряду «что захотят».

     Мы захотели выйти в море на шхуне. Солнце лучилось, воды лучились. Погода благоприятствовала любви. Но, когда берег отступил, обратив белые земные здания, надменные кипарисы в крохотные фигурки нечеткого детского рисунка, на шхуну навалилась тьма, волны, встав на дыбы, обступили суденышко крепостной стеной. Начался шторм.
     Около получаса наша жалкая посудина болталась в черном месиве воды, и мы уже приготовились встретить смерть в жертвенных объятиях друг друга. Однако начальство оказалось бдительным: на спасение шхуны был выслан отряд пограничных катеров. Нас выудили из пучины.
     Иззябшие и полумертвые от пережитого, мы были прямо с пристани доставлены в кабинет хозяина республики.
     Пол кабинета, обставленного с азиатским роскошеством, еще мотался под нашими ногами, как палуба злополучной шхуны. В состоянии, близком к анабиозу, мы плюхнулись в правительственные кресла автономно-республиканского масштаба, стараясь изобразить на лицах извиняющиеся улыбки.
     Партийный секретарь, в облике которого затейливо соединилось добродушие придорожного шашлычника со свирепостью небритой кавказской овчарки, тоже метнул в нас проблеск вереницы золотых зубов.

     После долгой паузы, изрек:
     - Это хорошо? Ну вы бы утонули - вам что. А с меня бы голову сняли.
     На этом прием был закончен. Но опекавшие нас республиканские деятели получили строжайшее указание не пускать наши порывы на самотек, а разработать строгую систему пребывания. Для начала был запланирован торжественный объезд республиканских колхозов - передовиков. Все проходило в лучших традициях номенклатурных мероприятий. Пионеры трубили в горны, повязывая нам красные галстуки, председатель колхоза голосом уличного репродуктора оглашал цифры надоев, окотов и укосов, девушки из сельской самодеятельности, изгибая станы под надсадный рокот бубна, вручали нам цветы. И кавалькада мчалась дальше.
     В третьем колхозе Леша мрачно шепнул мне: «Не худо бы и пожрать». Я с надеждой кивнула на накрытые у правления колхоза столы. Но не тут то было. Приставленный к нам уполномоченный заторопил: «Едем, товарищи, едем. В «Заре» уже ждут». И мы опять понеслись.
     Когда проезжали какой-то колхозный сан, шофер наш, меланхолический юноша Зураб, мотнул в сторону сада головой:

     - Мушмула. Прекрасный фрукт. Гордость республики. - И, понизив голос, доверительно: - Самому товарищу Сталину доставляют.
     Я потребовала остановки. Мы нарвали мушмулы, кузины модного ныне киви. Стало повеселее, и я даже сочинила «Попутную песню», которую тут же огласила:

     «...Нас в колхозах жали руки,
     Подносили нам цветы.
     Но совсем иной разлуки,
     Мой товарищ, жаждал ты.
     Жизнь уж
     Не мила,
     Ах Муш -
     Мушмула,
     Поддержала, дорогая,
     Организм, как могла».

     Зураб уважительно прищелкнул языком: «Как вы могли такое сочинить!»
     Зато назавтра наши гастрономические чаяния были удовлетворены с лихвой.
     Нас повезли в горное селение Хуло. Его расположение - огромная высота и дорога, петляющая по краю обрыва в горную пропасть, делали Хуло почти не посещаемым жителями низин и местным начальством. Не знаю, что уж побудило составителей нашего маршрута отправить нас туда с безусловным риском для жизни. Уполномоченный сказал: «Для знакомства с жизнью горцев».
     Зураб наш, беззаботно свесив левую руку в открытое окно, крутил баранку одной правой на вполне безответственной скорости завинчивая виражи и одолевая игрушечные мостики, перекинутые над бездной. Всякий раз как такое сооружение начинало маячить перед машиной, ехавшей с нами фотокорреспондент, начинал заклинающим шепотом умолять:
     - Попади в мостик! Попади в мостик!
     Но Зураб только дергал головой: «А!» Не выдержав напряжения, я спросила:

     - А сколько тебе лет?
     - Девятнадцать, - Моя тревога окрепла:
     - А ты давно за рулем?
     - Давно. Два месяца. Уже.
     Мы с Лешей вновь, как на шхуне мысленно попрощались взглядами друг с другом и с необузданным пиршеством окружающей природы. Но, видимо, Небеса, тронутые нашими заполыхавшими чувствами, решили хранить нас. Мы благополучно добрались до Хуло и невредимо вернулись.
     Труднодоступность селения определила и его особенность: туда не добиралась советская власть. В Хуло не было колхоза, не было пионеров, не было цифр отчетности. Крестьяне там жили, как сто лет назад.
     Главной же достопримечательностью Хуло был... ресторан. Маленькая, по-европейски убранная комнатка, где властвовал повар Нико. Он же директор, он же мэтр, он же официант.

     За полвека, что отделяют меня от посещения Хуло, мне довелось побывать в лучших ресторанах разных стран. Но никто, уверяю вас, никто не сравнился с Нико в необыкновенности кулинарного искусства.
     Дело было не только в том, что ягнячье мясо обладало почти утробной «каракульчовой» нежностью, не в том тончайшая картофельная соломка, хрустя, не теряла мягкости... Ах, да что там! И сейчас, когда пишу, слюнки текут... Дело в том, что Нико соединил в своих творениях сочную первозданность грузинской кухни с тончайшими изысками каких-то французских магов очага. Смене блюд не было конца.
     Надо думать, Нико не был аборигеном. Похоже, он, видимо, знаменитый кулинар равнины, скрывался в Хуло то ли от стражей правопорядка, то ли от служителей репрессивных органов. Не знаю. Так или иначе - нам повезло.
     За обедом я сказала:
     - Я смотрю, Нико, ваше Хуло - какое-то особое место: Ни райкома, ни колхоза.
     Он улыбнулся:
     - Они думают, что есть. - И показал пальцем куда-то вниз.

     Воспоминаниями об обеде в Хуло мы питались трое суток. Не в переносном, в прямом смысле. Мы оба уже сидели без денег: моя командировка в Тбилиси кончилась, а с ней и суточные, Леша вложил незапланированные на роскошества деньги в закупку цветочного ларька и мой «люкс» в гостинице. Как говорится, сели на хлеб и воду.
     Спасение принес гонорар за стихи и рассказ, которые мы сунули в местную газету. Конечно, размеры вознаграждения не претендовали на ужин в ресторане. Но мы закупили несколько банок черешневого компота и протянули до перевода, который выслал Леше крайне недовольный его расточительством зав.редакцией.
     Нам опять повезло. Нам было море по колено, даже штормовое. Настоящие бури ждали в Москве.
     Новая жизнь предполагает расставание с прошлой. Но прошлое не отмирает само собой, ему недостаточно махнуть ручкой. В этом временном понятии у меня был сложный, многозначный роман, у Леши семья. Мне было проще - выдержать мучительное объяснение. Леше предстояло оставить жену, в высшей степени достойную женщину и четырехлетнюю дочку, которую он нежно любил. (Как, впрочем, и продолжает любить, а также, внука, ставшего блестящим специалистом).

     Правда, тот первый брак, в силу обстоятельств ему предшествующих, о которых не хочу говорить, не был безотлагательным. И тем ни менее... Так или иначе, Леша сказал о своем уходе сразу после нашего возвращения в Москву.
     И немедленно в парторганизацию «Огонька» поступил сигнал об аморальном поведении сотрудника. «Огоньковцы» поначалу решили сделать вид, что ничего криминального не произошло. Однако, однако «сигналы» в виде анонимных писем стали поступать в партком «Правды», по партийной иерархии ведающей нашим журналом.
     Предложения, адресованные Леше «правдинским» парткомом было лаконично:

     - Вам придется сделать выбор между партией и Шерговой.
     И он сказал:
     - Я уже сделал свой выбор.
     Увы, сегодняшние сверстники нас, тогдашних, даже отдаленно не могут оценить мужества, проявленного Лешей. Тогда для любого человека, не говоря уж о «работнике идеологического фронта» исключения из партии означало моральную смерть, зачеркнутость всей последующей жизни. Мы приняли эту перспективу.
     И все-таки наши коллеги в «Огоньке» оказались сердобольнее «правдистов». Леше дали строгий выговор. Исключения из партии требовал лишь один моралист, про которого в редакции ходила шуточка: лежа в постели с очередной любовницей, он отбивает депешу жене: «Но люблю только тебя».
     Что и говорить, «строгач» был благом по сравнению с исключением, но сопровождался он увольнением с работы. Меня в редакции оставили, за что я и по сию пору благодарна тогдашнему главному редактору «Огонька» Алексею Александровичу Суркову.

     Удивительная личность был наш главный! Весьма средний, хотя и популярный поэт, он был блестящим оратором, заставлявшим аудиторию то рыдать, то покатываться со смеху, деревенский паренек, он был всесторонне образован. Но что особенно важно, типичный продукт эпохи, Сурков при этом был тверд в вопросах высшей морали. Так, во времена борьбы с «космополитизмом» ЦК партии потребовало от Суркова увольнения всех евреев. На что он сказал: «Я тридцать лет в партии, она меня юдофобству не учила». (Хотя именно партия и была автором антисемитской затеи). И не уволил ни одного человека.
     Тогда ни один главный редактор (за исключением, кажется, Бориса Полевого) не позволил себе такой смелости, которая могла обернуться для самого Суркова любимыми неприятностями.
     Итак. Что же получили мы в качестве «свадебного» подарка? Жить негде. Разве что в маленькой комнатушке моих родителей в коммуналке. Я с нерегулярными заработками: мне разрешили печататься в «Огоньке», но только за гонорары, без зарплаты. (Помню, как уже год спустя я на восьмом месяце беременности лезла в шахту, чтобы сварганить какой-то очерк).

     Но самое безвыходное - Лешина безработица. Полная безнадега, ведь в придачу к «строгачу» муж мой был обременен «пятым пунктом». Попросту, был евреем. А так как имя, и фамилия, и внешность этого обстоятельства не изобличали, в десятках редакций и учреждений повторялась ода и та же драматургия.
     Кадровик: «О, какие данные: стаж, фронт, ордена! Приходите завтра, будем оформлять». Назавтра выяснилось, что место занято. Или: «С партийным выговором принять не можем». Поначалу Леша подрабатывал, так называемой, «негритянской» работой. Это когда пишешь за кого-то, а тот тебе отслюнит процентов эдак пятнадцать-двадцать гонорара. Но потом власти припугнули литераторов разоблачением, и предложения закончились.

     На работу не по специальности тоже не брали. Не трудно представить, что испытывал молодой, полный сил мужик, фронтовик, тяжело раненный на войне. Но ни разу он не омрачил нашей жизни причитаниями, сетованием на судьбу, раскаянием в содеянном. И ни разу мне даже не пришло в голову попечалиться о том, как непросто нам жить. Главным правилом было: если из-под двери сочится тоненькая струйка света - ныряй в нее, если в драматической ситуации возник забавный поворот сюжета, он - то и должен дать смысл происходящему.
     Скажем. Вереница анонимок в партком долго не обнаруживала имя отправителя. Мы ломали голову - кто? Обычно подобная деятельность была привилегией обиженных жен. Но абсолютная порядочность Лешиной супруги априорно отвергала даже возможность подозрений. Некоторые детали излагаемого в посланиях, правда, давали возможность заподозрить одного из моих поклонников. Но! Какие доказательства? К тому же, упомянутый персонаж продолжал наносить нам дружеские визиты.

     Пришел в очередной раз. Леша был в ванной.
     - Где Леша? - осведомился посетитель.
     - Ах, - горестно вздохнула я, - он оказался грязным человеком, нам пришлось расстаться.
     Мешая победный энтузиазм с тихой доверительностью, тот потупил очи и сказал:
     - Галя, мне не хотелось Вас огорчать, но я всегда знал это.
     - Но я верю - он станет чище!
     - Нет, дорогая, нет, он слишком погряз в своих грязных делишках.
     На мою повторную реплику: «Но я верю!» вошел Леша с головой обмотанной полотенцем, и я прошептала: «Вот видите, я была права!»
     Визит друга, мгновенно прервавшись, оказался последним. А смеха нам хватило надолго.
     Или вот еще. Мы вожделенно ждали момента, когда может встать вопрос о снятии партвыговора. Все-таки, вдруг полегчает с работой! По прошествии года, «огоньковцы» решили обсудить нашу участь.

     Об эту пору я была сильно беременна. Настолько сильно, что давала основания заподозрить - вынашиваю тройню. И, вообще, сменив молодую стройность на монументальность скифской бабы, входила в проемы (включая, по-моему, и дворовые арки) заслоняя собой пространство. Деталь немаловажная.
     Точно такое же зрелище являла собой моя лучшая подруга Наташа Колчинская. А мы вместе? Впечатляет?
     Однажды Колчинские пригласили нас в консерваторию, я откликнулась: «Здорово! Я так давно не была в родимом Большом зале!» Леша: «Нет, нет, я, вообще, насчет серьезной музыки не спец».
     Марк Колчинский повел двух вышеописанных сильфид один. На вопрошающие, недоумевающие и порицающие взоры постоянных посетителей Большого зала. Там публика была постоянной.
     Повел-то повел, но месть затаил.

     За неделю до обсуждения на партбюро Лешиного дела, мы с Колчинским пошли прогуляться по Арбату, там публика тоже, в основном, была постоянная, знакомая. И Марк исчез. Исчез, оставив Лешу зажатым меж двух слоновьих животов.
     Откуда ни возьмись, навстречу член партбюро «Огонька». Потрясенный зрелищем, он, рассеянно кивнув, шмыгнул в толпу. Назавтра редакция вибрировала: у Юровского-то дубль - аморалка! О таком еще не слыхивали!
     Вопрос о снятии выговора был заменен на снятие вопроса с повестки дня.
     Обидно? Ну, ясное дело, обидно. А мы веселились.
     Впрочем, прошли мы и через времена, когда совсем уж было не до веселья. Страшные времена. С пиком - начало 1953 года. Грянуло «дело врачей».
     Для читателей помоложе, объясняю. В один прекрасный день советская общественность была потрясена зловещим сообщением в «Правде». Группа врачей, в основном евреев, давно и планомерно занималась отравительством членов правительства, руководителей партии, выдающихся деятелей советского государства. Свои сети «убийцы в белых халатах» расставили всюду, и простые граждане тоже оказались под коварной угрозой. Так было объявлено.

     Всенародный гнев по замыслу авторов задумка, благословленных Сталиным, должен был не только смести с лица Родины выродков - медиков, но и, вообще, победно продолжить дело Третьего рейха по уничтожению зловредной нации.
     Нам беда дышала в лицо особенно жарко: комната родителей располагалась в доме Минздрава, где жили только врачи. Увольнения, аресты шли ежедневно. Наш подъезд сотрясался от топота ночных визитеров. Думаю, отца и маму спасло только то, что были они хоть и прекрасными врачами, но рядовыми. Брали тех, кто покрупней в должностном отношении. До моих очередь не успела дойти.
     А вот о том, что уже сформированы товарные эшелоны для вывозки всех евреев в отдаленные, необжитые края Сибири, говорили со всей определенностью. Как выяснилось позднее, так и было. И тогда я пошла в милицию и попросила обменять мне паспорт. В графе «национальность» вместо «русская» мне написали «еврейка».

     Мой русский паспорт не был ни фальшивкой, ни ошибкой паспортиста. У него была своя история.
     Здесь сделаю отступление. Мне давно хотелось описать некоторые удивительные подробности из жизни моего рода, тем более что ничего похожего я в литературе не встречала. И так как вряд ли мне еще представится удачная возможность, воспользуюсь ею сейчас в этой книжке.
     Мои предки с незапамятных времен жили в Сибири. Загадочная страна, зеленая медведица, давшая в своей таежной обители приют многим, отторгнутым и гонимым. В ее чащобах, на ее сопках издавна селилась всяка «ересь». Ссыльные политические, фанатики религиозных сект. Очень обширной была секта «субботников» - исконно русских людей, исповедовавших иудаизм.
     Странное это было племя. Помню жену отцовского брата, белобрысую деревенскую деваху, из всей людской премудрости знавшую лишь предписания Торы.
     Да, браки «субботников» с евреями разрешались. Потому обе мои бабки, а они тоже были из «субботников», вышли замуж за моих дедов-иудеев. Хотя за чистоту и их крови не поручусь: в Сибири в те времена исконных евреев было не так уж много. Дед по линии отца заурядно торговал и, видимо, как личность, особого внимания не требует. А вот мамин отец...

     Двухметровый силач - двумя пальцами сворачивал в трубочку серебряный рубль - четверть века отслуживший в царской армии, вернулся в родное село, где семья хлебопашествовала. Но крестьянствовать не захотел. Пошел ямщиком на сибирский почтовый тракт. Наверное, был талантлив и предприимчив, ибо через несколько лет уже стал владельцем почтовой станции Тайга, завел большую конюшню. С той поры для всех дедовых детей, а было их восемь, лошадь стала понятием, мерилом благополучия, счастья, красоты.
     Высшим наслаждением для ребятни становились «прокатки» по тракту. Дед грузил всех в просторный шарабан и разгонял тройку. Копыта пожирали снежный наст, мчащееся назад ели пугливо косились на летучее чудо, ветер и ямщицкий кнут нахлестывали плотные бока пространства, а оно охало, ахало, присвистывало. И когда сама дорога уже готова была взмыть в небо, дед в полный рост вставал с облучка и одной рукой останавливал тройку, так что коренник садился на круп! Да, что пред таким чудодейством наши механические радости от скорости всяких там «мерсов».
     Ее сиятельство Лошадь служила, и эталоном красоты. Как рассказывала мне мама, она, гимназистка, однажды охорашивалась перед зеркалом, готовясь к какому-то празднеству. В комнату влетел младший брат Шурка и потрясенный зрелищем, выдохнул:

     - Соня! Какая ты красивая! Настоящий серый конь в яблоках!
     Я сказала про маму-гимназистку. Казалось бы, откуда на почтовой станции Тайга взяться образованным барышням? Но дед, сам овладевший лишь грамотой, дал всем детям высшее образование. Сыновей отправил в Томский университет, дочерей - за границу.
     Надо полагать, девицы эти были недурны и не лыком шиты. Судьба сибирских таежниц сложилась фантастически. Мамина сестра Лида стала певицей в парижской «Гранд Опера». Римма и моя мама в студенческие годы зарабатывали деньги, служа моделями в знаменитой фирме «Покен». А позднее Римма вышла замуж за некоего Джона О'Дрискола, занимавшего очень высокий пост в английской администрации в Индии. Мама всего-навсего кончила медицинский факультет Лозаннского университета. Что для дочери российского ямщика тоже немало.
     Правда, восхождению девиц способствовало одно немаловажное обстоятельство - судьба их старшей сестры Лёли.

     Дед ухитрился выдать ее замуж за человека по фамилии Кузнец. Не знаю, корпел ли когда-нибудь Лелин муж в кузне, но меха предпринимательства раздувал с азартом и искусно. Владел хлебной торговлей на миллионы, серебряным рудником, еще Бог весть чем... Короче, был одним из самых богатых людей Сибири.
     Эксплуататор этот умудрялся как-то весьма гуманно и заботливо пить кровь из трудового народа. О чем свидетельствует такой факт: когда Кузнец умер, рабочие две версты несли на руках его гроб, украшенный венком из серебра с надписью: «Другу хозяину». На венок скинулись всем миром.
     Дед с зятем не только помогал всем Лёлиным братьям - сестрам получить образование. О, эта непостижимая загадка российских богатеев! Они создали фонд для помощи русским революционерам - политэмигрантам. Ответьте мне - зачем, почему?.. Во всяком случае, феномен Саввы Морозова - не единичное российское явление.
     И вот самое главное. В деревне Краснощеково дед с зятем начали строить город. Новониколаевск. Ныне - Новосибирск.

     Теперь могу вернуться к истории обмена моего паспорта. Получала я паспорт до войны. Тогда каждый был вправе выбирать себе национальность, честно говоря, я даже не задумывалась, какая национальность значится в паспорте родителей. Чувствовала себя русской, спросила: «Что писать?» Папа обсудил вопрос всесторонне:
     - Видишь ли, в царских паспортах графы «национальность» не было. Было «вероисповедание». Поэтому в советский паспорт «иудейское» перешло как «еврей». Какое вероисповедание у тебя? Никакого. По крови то, как говорится - полукровка. Язык? Русский. Культура? Русская. Да и корни. Во всей семье только мой отец знал идиш. А в маминой семье - никто, ни слова. Как и основ религии, даром что бабушка числилась «субботницей». По-моему, ты, безусловно, должна получать русский паспорт.
     Отец мой был человеком неправдоподобной порядочности. Он искренне не представлял, как можно солгать, изменить нормам нравственности, как можно совершить какой-то поступок во имя выгоды.

     Его слово было - мой высший суд. Я поступила, как он советовал.
     Занимательнейшие метаморфозы происходили с этим самым «пятым пунктом» на протяжении советской истории.
     Не графа, а прямо-таки как Лев Толстой - «зеркало русской революции». И то: в первые годы после Великого Октября быть евреем считалось даже перспективным, помогающим общественному росту личности, ибо соответствовало установке «поддержка национальных меньшинств, угнетавшиеся царским самодержавием». В годы, описанные мной выше, мрачная графа обращался паспорт в «волчий билет». Чудодейственные трансформации грянули в 80-е годы: евреям разрешили отбыть на «историческую родину». И тут уж русский люд стал правдами и неправдами добывать, а то и покупать еврейские паспорта. Шутили: еврей не национальность, а средство передвижения.
     В годы предвоенные национальность была просто самоощущением. И вот тогда, в 53-м, я сменила свой довоенный паспорт. Мало кто понял меня. Даже друзья говорили: «Ты - сумасшедшая. У тебя же грудной ребенок. С русским паспортом хоть дочку спасешь».

     Но у меня не могло быть отдельной судьбы от мамы, от отца, от Леши.
     В марте 53-го умер Сталин. Уже через месяц многое поменялось: выяснилось, что врачи-убийцы вовсе не убийцы, а прекрасные специалисты - исцелители; выпустили арестованных, уволенных взяли на работу.
     Вскоре кончилась и Лешина двухлетняя безработица. Нежданно-негаданно. Кто-то сказал ему, что на Центральной студии телевидения нужны работники. Он пошел. Попал, к счастью, не в отдел кадров, а прямо к директору. Была им тогда Валентина Николаевна Шароева, женщина пронзительного ума и независимого нрава. Назавтра Леша был зачислен в штат. И не рядовым сотрудником, а руководителем группы тематических направлений.
     Когда, годы спустя уже подружившись с Валентиной Николаевной, я спросила ее: как же она так легко отважилось на порочный кадровый шаг, властный директор ответила с обеззоруживающей женской непосредственностью:
     - Я посмотрела: такой красивый!
     Так телевидение вошло в жизнь нашей семьи, властвуя в ней уже в третьем поколении. Я долгие годы поглощена им, наша дочь Ксения, режиссер-документалист, большую часть рабочей карьеры связана с ТВ, Лешина старшая дочь Лена - многолетний ответственный телетруженник, внучка моя Катя - ведущая авторских программ.

     Лешиной же стезей стала теленаука. Он был первым аспирантом факультета журналистики МГУ по специальности «телевидение», потом первым кандидатом наук в этой области, первым доктором, первым профессором.
     Итак, наша семейная лодка, не разбившись о быт, не треснула и под напором политических штормов. Видимо, Маяковская метафора, подсунутая нам в виде приключения на батумской шхуне, оказалась пророческой. Мы жили, как большинство наших друзей - то трудно, то отрадно. Но всегда легкомысленно, что считать важнейшим условием путешествия через бытие.
     Легкомыслие выразилось и в том, что в течение первых десяти лет совместной жизни нам не приходило в голову зарегистрировать наш брак. Наконец квартирный обмен побудил перевести грех в закон. Мы, наскоро забежав в какой-то подвальный чулан с табличкой «ЗАГС», осуществили тайную операцию. Но друзья прознали про случившееся, вечером поднавалил народ. Короче, грянула свадьба.
     Она не только пела и играла, она вершилась скопом по всем возможным и невозможным обрядам: килограмм риса был опрокинут на головы новобрачных, нас благословляли портретом Жерара Филиппа и требовали с жениха калым, гоняя его за очередной поллитровкой.

     Я сидела в фате из сдернутой с окна занавески, Леша щеголял цилиндром - шапокляком, историю которого я рассказывала в главе о Гердте. Девятилетняя Ксюша, по-домашнему Куня, наблюдавшая пиршество с озабоченным любопытством, наконец спросила:
     - Что у вас тут происходит?
     - Да вот, мы с отцом решили пожениться.
     - Это хорошо, - одобрила она.
     Назавтра я услышала, как Куня интересуется у подруги по лестничной площадке: «А твои уже поженились?»
     Бедное мое дитя тоже стало жертвой родительского легкомыслия. Или безответственности. Рожденная вне законного брака, Куня в метрике, графе «отец» получила жестокий прочерк. Но, и сочетавшись этим законным, мы не озаботились метрику изменить. Произошло «признание отцовства», когда у Куни уже собственные дети успели подрасти.
     Наша брачная эпопея, Кунина «безотцовщина» была запечатлена мной в «Истории одного преступления». Я огласила стансы на нашей с Лешей золотой свадьбе.
     Вот они:

     «Не флер - д'оранж и не фиалки,
     Не Мендельсон, не пенье муз,
     А протокол об аморалке
     Скрепил порочный наш союз.
     Не знала я, что это значит -
     Отдать невинность без венца,
     И был ребенок этот зачат
     От аморального отца.
     Где в метрике законных дочек
     Фамильи вписывал писец,
     Там у моей малютки - прочерк
     Подставили в графе «отец».
     Ну, а отцу - и горя мало,
     Ему младенцу нипочем.
     Как подобает аморалу,
     Он прикрывался «строгачом».
     Рыдай, мой ангел, крошка-дочка!
     Анкеты наши загубя,
     Меня он сделал «одиночкой»
     И «безотцовщиной» тебя.
     Ему ребенок был обузой,
     И, безутешная, в слезах,
     Я умоляла профсоюзы
     Силком его доставить в ЗАГС.
     Но все напрасно. Вспомнить жутко.
     Он стал профессором потом,
     Когда невинная малютка
     Сама ходила с животом.
     Он посвящал себя науке,
     А у него под носом, тут
     Пошли бездедовские внуки,
     А дальше правнуки пойдут
     Но, все-таки меня жалея,
     Предвидя скорбный мой финал,
     Он к золотому юбилею
     Малютку все-таки признал!»

     Нет, нет, я не собираюсь превращать эту книжку в летопись моего брака. Но и не отдать благодарного внимания Главному мужчине моей жизни не могу. Я воскресила истоки нашего союза, ибо они определили все последующие полвека. Там - камертон отношений, там их стиль и повадка. А, может, и кое-какие прописи из того рецепта, которого требовали от меня интервьюеры.
     Можно было бы, конечно, ответить и самоочевидными сентенциями, какие обнародуют обычно супруги с таким пронзительным стажем. Скажем:
     «Брак это - труд без выходных дней». Или: «Если хочешь удержать мужа в семье, старайся, чтобы дома ему было красивей, удобней, интересней, веселей, чем где бы то ни было. И не учиняй драм на месте конфликтов будничного значения». Или: «Хочешь внимания к себе, будь изобретательна - внимательна к мужу».

     Все это так. Так и у нас было. Но главный феномен, не дающий союзу двух превратиться в совместное проживание, уверена - иной. Необходимо, чтобы всегда до старости эти двое сохраняли друг для друга статус Мужчин и Женщин, даже когда возраст уже погасил страсть.
     Ах, как благодарна я Леше, что он не дал мне утратить этот статус!
     Изыски, придумки в ухаживании, так сказать, до брачного периода - дело обычное. Что там говорить, и меня впечатляло, когда, после возвращения в Москву из Батуми, еще не поселившись в моем доме, Леша провожал меня вечером: «Я буду стоять на той стороне улицы до утра. Когда бы ты ни проснулась и ни посмотрела в окно - я буду там».

     Но чтобы через 10, 20, 30 лет тебя продолжали восхищать мужские затеи - такое дорогого стоит!
     Еду из командировки домой. За сто километров от Москвы открывается дверь купе и входит муж. Добрался электричкой до последней остановки, чтобы встретить вот так.
     Уезжаю за тридевять земель, сама не знаю маршрута, а утром в гостинице звонок: «Доброе утро, дорогая».
     Лечу из Парижа в Москву. Пересадка в Праге. На весь аэропорт голос из репродуктора: «Госпожа Шергова, подойдите к бюро информации». Перепуганная бегу, а там: «Звонил из Москвы ваш муж, просил передать, что любит вас и очень ждет».
     И еще, и еще, и еще... И еще уже в старости проснувшись, нахожу свежие цветы, так, без повода. Или какой-то милый подарок, о котором обмолвилась на днях и забыла сама. А новое платье встречалось бы удивлением, может и не без лукавства, но таким желанным: «Возраст к тебе не имеет никакого отношения!».
     Стоп. Не надо думать, что ссоры, взаимные обиды, неудовольствия обошли нашу жизнь. Мол, этакая нирвана на одной благостной ноте. Конечно, нет. Все бывало. Да и каким уныльством был бы быт без всплесков и перепадов! Но ни разу, ни его, ни меня даже не коснулась мысль, что возможно существования друг без друга, без единого дыхания и кровообращения.

     Разве сумею я должно отблагодарить Лешу за царский дар - мои девочки, наш женский клан? Дочка моя Куня. Горда не только ее фильмами, призами в Каннах. Ее ум, ее надежность, сознание того, что ни разу не могла упрекнуть ее в непорядочности, что не нуждалась я в оправданиях ее поступков всепрощением слепой материнской любви...
     Мои красотки - внучки. Работяги и остроумицы, подружки мои, разговоры с которыми не знают запретов на темы и возрастные нестыковки.
     Обычно люди, для которых поэзия - форма существования и взаимодействия с мирозданием, любовь свою обращают в строки. Случилось так, что в стихах я почти не говорила Леше о своих чувствах, о его непреходящей значимости для этого моего существования. Нет. Все-таки сказала, сказала, поняв и осмыслив все.


                   * * *

     А.Ю.
     И вот, перед итогами, мудрея,
     Я думаю,
               что, рифмой одержим,
     Над хищной сворой ямбов и хореев,
     Мой бич не щелкал
               именем твоим.
     Я думаю,
               что было все по ладу,
     Но я ни разу не гоняла в ночь
     Посылку недописанной баллады,
     Чтоб шла к тебе,
               поправ законы почт.
     Я думаю,
               что, все с тобой изведав,
     Я наши прегрешенья и дела
     В венки непогрешимые сонетов
     За эти годы так
               и не вплела.
     И что ты мне -
               не рокот ледостава,
     Не колокол былины вечевой,
     Не триединство звонков октавы,
     Ты - жизнь моя.
     А больше - ничего.

     Жизнь. А это, согласитесь, не так уж мало.
   
    
   


   


    
         
___Реклама___