Борис Кушнер
Об
ушедших друзьях[1]
24 марта 1998 года скончалась Ирина Ивановна Воробьёва. Василий Васильевич
Малиновский умер 30 июня 1998 года[2],
всего на 3 месяца пережив горячо любимую жену. С их уходом для меня закончилась
многолетняя сердечная дружба, которая пережила и эмиграцию нашей семьи в 1989
году. Сколько человеческих отношений погибает, когда исчезает возможность
непосредственного общения и совершенно разная ежедневная жизнь начинает
окружать людей. Увы, я и сам имею весьма печальные подтверждения того, как в
подобных ситуациях действует нудная марксистская формула насчёт бытия,
определяющего (а у кое-кого и заменяющего) сознание. Наши отношения сохранились
в полной мере и продолжались буквально до самых последних дней жизни Ирины Ивановны
и Василия Васильевича. Сейчас, когда мой мир опустел, я хочу поделиться хотя бы
несколькими картинами из памяти... Трудно сказать, почему именно этими, не
другими...
Ирину Ивановну я впервые встретил в феврале 1966 года сразу после женитьбы, когда меня представили родственникам моей жены Марины. Конечно, подобные семейные собрания редко начинаются в непринуждённой обстановке. Женитьба наша была скоропостижной, никто меня до этого вечера в глаза не видел. Но вскоре напряжённость прошла, и всем стало хорошо и весело. Рядом с Ириной сидел за столом её брат Андрей Иванович Воробьёв, блистательный врач, в будущем академик Российской Академии Наук и Российской Академии Медицинских Наук. Моё воображение сразу же поразила мать Ирины и Андрея Мирра Самойловна Кизильштейн, сестра деда моей жены (Воробьёв – фамилия её мужа, расстрелянного в годы большого террора). Я тогда ещё ничего не знал о её трагической жизни, не знал, что совсем недавно вернулась она из странствия по всем кругам сталинского ада. Захватывала даже сама внешность Мирры Самойловны – седые волосы, огромные горящие глаза, библейские глаза Деборы, её человеческая открытость и жгучий интерес к жизни, которую у неё так долго и подло отнимали.
Мирра Самойловна с правнуком Александром
Чаепитие происходило в доме сестры Мирры Самойловны. Зинаида Самойловна
была известным в Москве преподавателем музыки, сподвижницей Елены Фабиановны
Гнесиной. И у неё была библейская внешность, хотя более спокойная, чем у сестры, и, как я позже
узнал, вполне библейская по размаху трагедии жизнь. И её семью истребил
сталинский режим с присущим ему преступным умением[3].
К сожалению, моё знакомство с Зинаидой Самойловной было недолгим, – вскоре она
скоропостижно умерла. И сейчас помню, как будто вчера всё случилось: звонок
Мирры Самойловны и она сама у гроба сестры. Торжественное, величественное,
необыкновенной красоты лицо Зинаиды Самойловны – Душа её успокоилась... Как
прекрасны они были обе...
Между тем, Андрей Иванович, только что вернувшийся из поездки в Кувейт,
рассказывал об этой экзотической стране. И я навсегда запомнил его плавную
убедительную манеру речи: казалось, он вслушивается в себя, в рождающиеся
мысли, которые сами находят свои единственные слова...
По приглашению Воробьёвых лето 1967 года мы с нашей маленькой дочерью провели на их даче на Николиной Горе, и здесь узнали друг друга ближе. Мы ходили с Ириной за грибами, но мало что находили, ибо ничего не видели вокруг за спорами нашими о марксизме. К моему изумлению Ирина (по крайней мере, тогда) вполне таковой принимала. Я же наотрез отверг Маркса с Энгельсом и Co буквально с первого знакомства. Уже в школе я почувствовал низкий материализм этого «учения», его агрессивную бездуховность, крикливую претензию на доказательность и универсальность. Мои занятия математикой, наукой, приверженной к строгим доказательствам, усугубили ситуацию, я не мог без улыбки воспринимать пассажи, вроде «Маркс (Энгельс, Ленин...) научно доказал...», которыми изобиловали тогдашние учебники единственно верной философии. Сама комбинация «марксистско-ленинское учение» (впоследствии размножившаяся в учение Мичурина, Павлова, Марковникова и т.д., затем и Лысенко) вызывала отторжение, ибо исключала нормальную научную этику. В науке не бывает учений, в ней бывают гипотезы, открытия и теории, никто никого не поучает, и все исследователи, по большому счёту, равны перед вызовом Незнаемого.
Василий Васильевич и друзья Мирры Самойловны
С Миррой Самойловной мы много и обстоятельно разговаривали о сущности и историческом опыте коммунистических концепций, каковые я начисто отвергал. Она не соглашалась со мною, указывая на красивые идеалистические мотивы, лежащие в основании коммунистических социальных учений. Я же отвечал, что благими намерениями вымощена дорога в ад и что социальные доктрины, не принимающие в расчет базисных инстинктов человека, трагически опасны. Вырождение начальных прекрасных порывов поколения Мирры Самойловны в тираническую систему, не имевшую себе равных в истории, было, по моему убеждению, неслучайным.
Дискуссии эти были для меня не новы, ещё раньше я вёл их со своей бабушкой, которая принадлежала к несколько более старшему, чем Мирра Самойловна, поколению. Все братья и сёстры моей бабушки, происходившие из богатой витебской ортодоксальной еврейской семьи, были так или иначе замешаны в революционной деятельности. Одного из братьев по семейным рассказам приговорили к смертной казни, которой удалось избежать только благодаря красноречию знаменитого адвоката Плевако. Брат этот участвовал в якутском протесте (насколько я помню, так и было написано на его могильном камне на Новодевичьем кладбище), впоследствии состоял в обществе политкаторжан (имелись в виду, разумеется, каторжане царских времён – любопытно, как бы выглядело подобное всесоюзное общество жертв сталинизма?). Сама бабушка возила конспиративные материалы в Берлин Карлу Либкнехту и Розе Люксембург. В конце концов, её арестовали, и она провела год в одиночке. С гордостью вспоминала, что отказывалась принимать передачу от родителей, пока они не приносили продукты для всего этажа тюрьмы.
К тому времени я уже кое-что слышал о советских лагерях и потому воспринимал эту кафкианскую фантасмагорию с изумлением. После одиночки бабушка, к счастью, отошла от пламенных борцов за народное дело и поехала учиться в Европу, где и закончила в 1906 году Женевский университет (по романской литературе). Она любила вспоминать, как в Женеве к российским студентам приходили Ленин и Плеханов, какие высоконаучные споры вели они... Гегель, Фейербах... Психологически интересны были рассказы бабушки о деле Веры Засулич. Для её поколения этот ныне полузабытый эпизод бурной истории России 1870-х годов всё ещё представлял непосредственное переживание. Бабушка с возмущением говорила о генерале Трепове, приказавшем высечь политического заключённого, и с восторгом – о юной девушке, почти гимназистке Засулич, стрелявшей в генерала[4]. Ещё с большим восторгом говорила бабушка о решении суда присяжных, оправдавшем Засулич. Она явно рассматривала это решение как победу высших принципов, как торжество света над тьмою, добра над злом. Атмосфера общественной экзальтации вокруг дела Веры Засулич великолепно передана в мемуарах знаменитого юриста А.Ф. Кони[5], который председательствовал на процессе юной революционерки. С расстояния времени трудно не видеть печальной иронии в том, что результатом судопроизводства, проходившего со скрупулёзным соблюдением всех процессуальных норм (ничего другого Кони не допустил бы), стало полное оправдание самосуда.
Характерно, что эмоциональный
подъём захватил и ослепил самые разные слои общества: оправдательному приговору
аплодировали присутствовавшие в зале высшие сановники, включая государственного
канцлера А.М. Горчакова. Трудно не видеть определённого родства между псевдогероями тогдашней романтической революционной поры и современным
терроризмом во всём его разнузданном зверстве. Другой стороной медали было
разрастание секретной полиции и широкое поощрение ею провокаторства. Читая
мемуары графа Витте[6] с их описанием
фантасмагорической ситуации начала 20-го века, когда провокаторы-террористы и
просто террористы были неотличимы и, порою, сами не знали, для чего или для кого
они работают, трудно освободиться от впечатления, что светлое чекистское
будущее России было уже тогда хорошо подготовлено. Мне почему-то вспоминается
здесь фантасмагорический момент советской пропагандистской реальности с
классическим случаем «раздвоения личности». Видный американский физик и химик Pauling
клеймился на химической дискуссии в Академии наук СССР в начале 50-х годов, как
буржуазный реакционер, протаскивавший контрреволюционную квантовую модель
молекулы водорода, игнорируя в то же время единственно верную теорию русского
химика (давно к этому времени умершего) Марковникова. Примерно тогда же тот же
самый Pauling преподносился широкой публике, как
прогрессивный учёный, борец за мир и т.д. В одном случае его именовали
Полингом, в другом – Паулингом.
Удивительным образом ни в моих спорах с бабушкой, ни в спорах с Миррой
Самойловной я не ощущал разницы в возрасте. Обе были поразительно молоды в
своих эмоциях, в интересе к жизни... Особенно удивительно это было в случае
Мирры Самойловны, прошедшей такие испытания, которые даже и не снились героям
Данте.
Помню, как однажды Мирра Самойловна позвонила мне и попросила приехать.
Голос её был таинственен, и она явно не хотела входить в детали. Меня ожидала
невообразимыми способами где-то добытая книга Троцкого, его Mein Kampf,
кажется, в том издании и называвшаяся «История моей борьбы». Уже в Америке я
перечитал это сочинение[7]
в более спокойной обстановке. Нельзя не отметить, что у Троцкого имеется перо,
несомненный писательский талант, ясно ощущаемый, когда он пишет о своём
детстве. К сожалению, эти интересные страницы быстро сменяются пропагандистской
дизентерией, от которой и тогда, и сейчас меня попросту тошнило. Трудно не
содрогаться, думая об этом даровитом демагоге, о загубленных им человеческих
жизнях. Источаемая им политическая отрава ещё не вполне потеряла силу: в моём
собственном университете я встречал пылкого троцкиста. Такой вот протуберанец
духа среди пеннсильванских ферм. Это был симпатичный молодой человек с
невообразимой кашей в голове. Сердце его разрывалось между Троцким и
Кропоткиным... Кстати, в США я прочёл о жизненной одиссее известного логика и
историка математики Ван Хыенорта, в молодости работавшего
секретарём-телохранителем Троцкого и, в конце концов, всё же принявшего смерть
через кумира своей юности совершенно в духе пушкинского вещего князя Олега[8].
Но это совсем иная история.
Должен сказать, что в конце 70-х годов польские друзья щедро снабжали меня
карманными изданиями Библии, которые я раздавал людям, заслуживавшим доверия.
Это было не вполне безопасно. Коммунистическая змея всё ещё шипела, хотя яду у
неё поубавилось и «секира фараона» (выражение И. Бродского) скорее напоминала
кнут, а порою розги. Из журнальной российской публикации, присланной братом, я
узнал, что моё имя фигурировало в секретной записке в ЦК, подписанной Зав.
Отделом науки, вузов и школ ЦК КПСС В. Кириллиным[9].
Речь шла о политических брожениях на мехмате МГУ в октябре – ноябре 1961 г. Я
почему-то удостоился не слишком заслуженной чести считаться одним из главных
смутьянов. В те годы секретный донос был, естественно, мне неизвестен.
Некоторым эхом оказался отказ оставить меня на мехмате после окончания
аспирантуры в 1967 году. А.А. Марков в частной беседе сказал тогда, что «это
из-за Вашего участия в деле Лейкина». Академик А.А. Дородницын, директор
Вычислительного центра АН СССР, тоже упоминал эту историю, но всё же по просьбе
Маркова взял меня на работу в свой институт, и я благополучно проработал там до
самой эмиграции в 1989 году. Стоит ли говорить, что бы сталось со мною, случись
всё это, скажем, в 1937 или в 1948 году? Возвращаясь к Книге Книг, я гордился
тем, что ряд моих друзей получил первые свои Библии от меня, и особенно я был
рад, когда незадолго до своей смерти Мирра Самойловна попросила меня достать
Библию для неё. Удивительным она была человеком, светлым, честным, благородным.
Мир ей.
Василий Васильевич Малиновский, 1997 год
Первая наша встреча с Василием Васильевичем относится, если память мне не изменяет, к концу 70-х годов. Мы узнали, что Ирина Ивановна вышла замуж за историка из Архангельска. И вот вскоре последовало приглашение на семейный вечер, в их дом на бульваре Райниса (впоследствии, после смерти Мирры Самойловны, они переехали в её квартиру на Фрунзенском Валу). Не скрою, что ехал я на эту встречу с некоторой настороженностью. Насколько мне было известно, В.В. преподавал историю КПСС, чувства же мои к «уму, чести и совести» эпохи вполне понятны из сказанного выше. Не знал я, не предвидел, не чувствовал, насколько реальность сложнее всех схем, и какой необыкновенный человек вошёл в мою жизнь в тот вечер.
Раздеваясь в передней, я услышал из кухни окончание реплики «...да и кто же ответит за евреев?» «Я отвечу!» – немедленно вмешался я. И с порога началась дискуссия, шарф так и остался на шее... Вообще, горячие обсуждения самых разных событий, идей – и настоящего, и прошлого, и будущего были характерны для семейных собраний. Этот вечер не стал исключением... Мирра Самойловна возвышалась над происходившим, как библейский патриарх. Она с видимым удовольствием выслушивала все стороны, возможно, проверяя какие-то собственные мысли и сомнения...
Мои друзья-оппоненты выступали с позиций настоящих русских интеллигентов, чудесного, уникального в своём благородстве слоя общества, который так и не смог истребить тиран, несмотря на все усилия его адской машины. Естественно, Россия была для них единственной, несравненной и несравниваемой. Родиной. С другой стороны мои отношения с мачехой-Россией были сложнее (соответствуя, в общем, фольклорным русским же образцам), и это было нелегко им понять («Как же можно не любить Россию – всем сердцем, всей душой?»). Соответственно, мои национальные чувства воспринимались, как неожиданные и невероятные. Иногда собеседники попросту отказывались верить, например, в то, что пастух Моисей мне ближе и дороже, чем русский дворянин Евгений Онегин. Кстати, Шекспир мне интереснее Пушкина, а Диккенс – Гоголя.
Должен сказать, что после нашей эмиграции И.И. и В.В. стали понимать меня лучше, и даже резкие, в сердцах сочинённые стихи о России не вызывали у них особого протеста, так как они не разделяли, но уважали мои чувства. Подобные споры на национальные темы мне приходилось часто вести в самых разных кругах и обстоятельствах. Много раз встречал я и евреев, не ведавших родства. Знаменитая формула «Да что же во мне еврейского...» отнюдь не выдумка пропагандистов. Это симптом весьма специфической, веками угнетения выработанной еврейской национальной болезни. Ничего подобного, скажем, у армян или у грузин я никогда не наблюдал.
Вспоминается далёкий вечер (в 1980 году) с друзьями в Варшаве, когда один из гостей, еврей, вдруг довольно бестактно спросил меня: «А что это значит – чувствовать себя евреем? Научите меня...» «Если Вы не умеете любить свою Мать, вряд ли я смогу научить Вас этому», – был мой ответ. В те годы этот человек увлекался польскими делами, «Солидарностью», развивавшейся революцией... Когда я последний раз о нём слышал, он уже был раввином.
Довольно часто мои оппоненты, защищая вроде бы общечеловеческие
ценности против моего «узкого национализма», обнаруживали несомненные признаки
великодержавного русского мышления, подсознательного пренебрежения к
своеобразию и культурным ценностям малых наций. Яркий образчик подобного
умонастроения можно найти в интервью 1998 года
Е.Б. Пастернака журналу «Вестник»[10].
Отвечая на довольно неудобный вопрос об отношении своего отца к еврейскому
народу, Е.Б. Пастернак сказал: «Мой отец, никогда не отрекавшийся от народа, к
которому принадлежал, всю жизнь преодолевал племенную узость. Преодолевал
настолько, что с полным правом считал себя русским писателем». Само собой
разумелось, что уж русский-то писатель, в отличие от какого-то там еврейского,
никак не может страдать пороком «племенной узости...». Поразительна поистине
детская, святая невинность, с которой произносятся подобные слова...
Предметом бесчисленных споров бывали также и политические, и философские проблемы. Многие мои старшие друзья отнюдь не разделяли моего отвращения к марксизму. Были столкновения из-за Ленина, которого я суммарно считал преступником. Мне говорили, что Ленин был революционером, революция невозможна без насилия, она не гладь Невского проспекта, её не сделаешь в белых перчатках. Я отвечал: «Ну, конечно, революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг. Ленин не родился революционером, у него был выбор, он вполне мог стать порядочным человеком». Должен сказать, что В.В. тоже не разделял моего резко отрицательного отношения к отцу русской революции. Его не убеждали даже опубликованные в полном собрании сочинений записки Ленина насчёт расстрела (без суда и следствия!) такого-то и такого-то количества «продажных женщин», взятия и расстрела заложников, постановки (!) показательных процессов...
И ведь Ленин, имевший юридическое образование, вполне осведомленный о habeas corpus и прочих буржуазных штуках, использовавший таковые в своих легальных сражениях с царской юридической машиной, прекрасно ведал, что творил! Вопрос о революции, о революционерах полон трагизма. Очевидно, революцию, как и войну, можно считать повивальной бабкой истории. Сопоставление с войной не случайно. Давно пора услышать «музыку революции» во всём её жутком звучании, понять, что революционный взрыв, какие бы прогрессивные последствия не наступили в светлом будущем, всегда страшное несчастье в настоящем. Махина Колеса Истории катится по живым человеческим судьбам, крушит их... И люди, двигающие таким образом историю, продают душу дьяволу. Может быть, ради самых идеалистических устремлений, но продают.
Вообще, политический романтизм вещь смертельно
опасная. В двадцатом веке он породил тиранические системы (коммунизм и
фашизм-нацизм), принёсшие человечеству неисчислимые жертвы и страдания. Пожалуй, я предпочту мещанство в политике.
Будничное, скучное разделение властей: исполнительной, законодательной и
судебной. При всех неизбежных издержках такового. Ни вождей, ни разбуженных
масс, ни знамён, ни Свободы на баррикадах.
Петь Марсельезу, конечно, веселее, недаром её интонации проникли в
музыкальные шедевры 19 века (например, трудно не услышать этот гимн в медленной
части 5 Симфонии Бетховена). Но давайте вслушаемся в слова. Вот начало
Марсельезы в переводе Николая Гумилёва[11]:
Идем, сыны страны Родныя!
День славы взрезывает мрак.
На нас поднялась тирания,
Взнесен окровавленный стяг.
Вы слышите в тиши безлюдий
Ревущих яростно солдат?
Они идут убить ребят
И жен, припавших к нашей груди!
К оружью, граждане! Вперед, плечо с плечом!
Идем,
идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
Чего хотят злодеи эти,
Предатели и короли?
Кому кнуты, оковы, сети
Они заботливо сплели?
То вам, французы! А какое
Безумье нам наполнит грудь!
И т.д.
Вот именно «безумье нам наполнит грудь» и если бы только «ручьи
крови» (бывает ли, кстати, «нечистая кровь»?) побежали! Реки, моря крови
пролиты. Как не вспомнить здесь о страшной участи самого переводчика. Революция
– чудовище, пожирающее собственных детей.
Резкие возражения вызывали мои замечания о глубоком внутреннем сходстве
гитлеровской и сталинской тиранических систем. Политический спектр не прямая
линия, скорее окружность. Очень «лево» и очень «право» совпадают. Сходство разительно проявлялось во внешних атрибутах
систем, в методах оболванивания населения (здесь, кстати сказать, нацисты
многое сознательно позаимствовали у своих коммунистических оппонентов). Лента
Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» многих потрясла именно этим сходством.
Недаром её показывали по задворкам.
Приехав в США, я посмотрел фильм «Триумф воли», нацистский
пропагандистский шедевр Лени Рифеншталь.
Трудно отделаться от ощущения – это, ведь, и про нас. Закроешь глаза и
видишь коммунистические съезды, первомайские демонстрации... Сияющие молодые
лица, всё у них впереди. «Мы можем петь и смеяться, как дети/ Среди упорной
борьбы и труда» – это вполне могла петь гитлеровская молодёжь в фильме
Рифеншталь. Так что, когда она действительно запевает мелодию нашего
«Авиационного марша» («Всё выше, и выше, и выше»), заимствованную почти нота в
ноту, уже не удивляешься. Интереснейшее сравнительное исследование советской и
нацистской массовой музыкальной культуры выполнено известным музыковедом и
публицистом Владимиром Фрумкиным[12].
Смотрю я на сияющие лица, запечатлённые изобретательной камерой Лени
Рифеншталь, и думаю – где сложил голову этот блондин, где навсегда остался его
весёлый приятель. Страшная цена уплачена за все эти флаги-песни-знамёна...
Ирина Ивановна Воробьёва, 1997 год
Сегодня, в моём нынешнем возрасте, я понимаю, что был не слишком тактичен в
этих спорах. Мне, тогда молодому человеку, было легко клеймить тот мир,
«отряхать его прах с наших ног». Для моих собеседников старшего поколения дело
обстояло много сложнее: речь шла обо всей их жизни. Мирра Самойловна
неоднократно спокойно прерывала мои горячие обличительные речи репликой: «Да Вы бы и сами стали в те
годы большевиком». Я, конечно, энергично отказывался от такой чести. Но кто
знает? Слава Б-гу, эта чаша меня миновала...
Интересно, что бурные споры совершенно не омрачали тёплых отношений. Я
отношу это, прежде всего, за счёт исключительных человеческих качеств моих
собеседников.
Что же касается знакомства с Василием Васильевичем, то оно в тот вечер, –
увы, – практически не состоялось. Даже, кажется, и до формального представления
дело не дошло, настолько мы все увлеклись дискуссией.
Дружба с Василием Васильевичем была впереди, и зародилась она в начале 80-х
годов, когда они с женой переехали на Фрунзенский Вал. Быстро выяснилось, что у
нас много общих интересов – в музыке, фотографии, звукозаписи, а главное,
страстная любовь к всевозможной относящейся сюда аппаратуре. У В.В. было
удивительно свежее, просто мальчишеское восприятие этих вещей. Мы наперегонки
обзаводились чудесами оптики и электроники, с жаром обсуждали фокусные
расстояния объективов, колонки, вроде S-35, воспроизводимые полосы частот, ватты
мощности и т.д. В мае 1998 года, в последние недели жизни Василия Васильевича,
благодаря любезности друзей, ехавших в Москву, нам удалось послать ему
маленький плеер для проигрывания магнитофонных кассет. В одном из самых своих
последних писем (7 мая 1998 г.) В.В. сообщал: «Плеер доставил мне большое
удовольствие, вчера «игрался» с ним весь вечер после ухода гостей... Меня
особенно заинтриговал цифровой приёмник. Только я ещё не освоился с памятью, но
кто-нибудь переведёт... слушал свою запись концерта для ф-но с орк. Шумана
(Рихтер и Лондонский филармонический орк.) – впечатление грандиозное не только
от музыки, но именно от звучания. Полное ощущение присутствия». И это пишет
смертельно больной, страдающий человек, для которого, кажется, кроме отчаяния,
ничего в жизни уже не осталось!
Как известно, любая советская аппаратура, содержавшая движущиеся части, неизменно не выдерживала гарантийного срока. Аппаратура без движущихся частей иногда его выдерживала, и тогда было ощущение, что выиграл в лотерею. По существу, с распаковкой аппарата начинался процесс доводки, который время от времени заканчивался... на кладбище. Я имею в виду кладбища бытовой техники, куда сдавали безнадёжную аппаратуру. Фантастические картины можно было видеть в этих подвалах – горы цветных телевизоров, гирлянды микрофонов, штабели проигрывателей, магнитофонов и т.д.
Короче говоря, в один прекрасный день В.В., не без моего влияния, приобрёл «Вегу-108», очередное чудо техники, созданное для проигрывания грампластинок. Мы привезли это внушительное сооружение из магазина, распаковали и... Верди наполнил комнаты, кухню, даже, кажется, и лестничную площадку. Но на третий или четвёртый день В.В. позвонил, и по упавшему его голосу я понял, что случилось неотвратимое, хотя, возможно, и поправимое. «Вега» сломалась! Я немедленно выехал на помощь. Сверкавший лаком онемевший ящик завернули в розовое байковое одеяло, В.В. как-то хитро увязал всё это в тюк, и мы поехали на двух троллейбусах в «больницу» на Садово-Каретной. Обстановка, персонажи советских гарантийных мастерских, происходившие там разговоры с мастерами и посетителями, часами сидевшими в приёмных, особая тема.
К сожалению, я так и не написал повесть «Гарантийный ремонт», о чём тогда всерьёз подумывал. В момент моего отъезда у меня дома был целый парк действующих магнитофонов, фотоаппаратов и т.д. – всё советского производства и всё неоднократно ремонтировалось, так что тема была мне знакома хорошо.
Помню наше радостное обратное путешествие через 10 дней с
Садово-Каретной с драгоценной ношей и через несколько дней в телефоне снова
упавший голос В.В. Борьба за жизнь «Веги» сблизила нас. Несмотря на 20-летнюю
разницу в возрасте возникла дружба, к которой присоединилась Ирина Ивановна, с
изумлением, не лишённым почтительности, наблюдавшая за нашими маневрами вокруг
гарантийных мастерских. Мы все очень любили классическую музыку, и в то время я
начал делать на громоздком катушечном магнитофоне «Маяк-205» более-менее сносные стереозаписи с пластинок моей обширной коллекции. Как радовался В.В. записи
Реквиема Верди с Бернстайном! И сейчас помню его комплимент: «На письменном
столе у тебя жуткий беспорядок, но записи твои организованы потрясающе точно,
просто профессионально...»
Дом И.И. и В.В. был открытым, щедрым, гостеприимным... Среди угощений были
уникальные вещи: например, фирменные пирожки Ирины Ивановны или вино,
привезённое из Пицунды, где И.И. и В.В. отдыхали каждое лето (я любил их
встречать на Курском вокзале, когда они возвращались, – было что-то праздничное
и в самом поезде, и даже в сером, не особенно чистом купе; видимо, атмосферу
праздника создавали их улыбки, посвежевшие лица...). За столом обсуждались
всевозможные локальные и мировые проблемы, читались стихи, чаще всего ходившие
в списках, довольно часто читал свои стихи и фронтовую поэму Миша Белькинд,
позже уехавший в Израиль. Подборку стихов Михаила (Моисея) Белькинда незадолго
до его кончины опубликовал «Вестник»[13]...
Показывались слайды, снятые в командировках и путешествиях. Например, слайды из
командировки Ирины Ивановны в Туву. Ирина Ивановна была выдающимся
врачом-фтизиатром, всецело преданным своей профессии и своим пациентам. Такова
уж традиция в этой семье. Вот и моя жена, окончив мехмат МГУ и защитив
диссертацию по гидродинамике, в конце концов, работает в Питтсбургском
университете, на стыке математики и медицины, являясь директором лаборатории
гемореологии и возглавляя проект по созданию искусственной крови.
Ирина Ивановна и Василий Васильевич ценили и любили шутки, у них было
великолепное чувство юмора в той его не слишком часто встречающейся
разновидности, когда юмор применяется с радостью и удовольствием к самому себе.
Например, однажды мы отправились с В.В. чинить одну из его пишущих машинок. В
мастерской нас буквально ослепила молодая приёмщица в невероятно красных
брюках. Сдавая машинку в ремонт, мы не теряли времени даром, и, в конце концов,
Катенька заверила нас, что отдаст машинку лучшему мастеру и сама проследит,
чтобы всё было в порядке. С тех пор мы с В.В. неоднократно пререкались на вечно
живую тему: на кого же собственно обратили внимание «красные брюки». И.И.
весьма правдоподобно возмущалась: «Вася, да как же тебе не стыдно на старости
лет?!» «На какой это, собственно, старости лет?»
Особенно запомнились мне традиционные встречи в память Мирры Самойловны. В
доме Ирины Ивановны и Василия Васильевича собирались друзья Мирры Самойловны по
ГУЛАГу. Женщины, прошедшие все круги ада и вернувшиеся на Землю. Поразительны
были их рассказы. Например, одна из них, в далёком прошлом анархистка,
вспоминала, как в 1921 году её вместе с другими анархистами выпустили под
честное слово из тюрьмы на похороны князя Кропоткина. Ленин попросил об этом
Дзержинского, поскольку дочь Кропоткина заявила, что в противном случае не даст
большевикам похоронить отца. Я с изумлением наблюдал в этих женщинах то, что
ещё раньше поражало меня в Мирре Самойловне: волю и интерес к жизни, не
сломленную немыслимыми испытаниями, открытость любой радости, внутреннюю
молодость. Помню, опоздав однажды на такую встречу, я застал за столом
напряжённое молчание. Как потом выяснилось, между гостьями случился острый
спор, и они были недовольны друг другом. Я принялся за вино, попросил у И.И.
мороженое, стал угощать своих соседок, ухаживать за ними. Глаза их загорелись,
мы начали шутить, смеяться, даже какие-то зарницы ревности стали вспыхивать.
Всё вернулось на круги свои. Об одной из участниц этих встреч, Павочке (Паулине
Степановне Самойловой-Мясниковой) Василий Васильевич написал чудесную новеллу,
опубликованную в «Вестнике»[14].
Наш отъезд Ирина Ивановна и Василий Васильевич тяжело переживали. Для них
Россия была единственным местом на планете, Родиной. Мы эти чувства не
разделяли и не видели будущего своего и, главное, своих детей на российской
земле. С эмиграцией начался ещё один этап нашей дружбы, пожалуй, самый
сердечный. Наше путешествие в США проходило через Италию, где эмигранты
задерживались на несколько месяцев для оформления документов. В один прекрасный
день в нашу дверь в Ладисполе позвонили. Я открыл и онемел от изумления: передо
мною стояла Мила Нейгауз! После первых восклицаний выяснилось, что она гостила
в Риме у одного из учеников своего отца, и приехала навестить нас и передать
посылку от И.И. и В.В. Как тепло стало на душе от писем и нескольких банок
консервов... А в России уже было непросто с продуктами... Мне всегда хотелось
следовать принципу «друг моего друга – мой друг...». Как же легко и приятно
было это в случае Милы... Мы много бродили по Риму, и я даже поиграл на
концертном Стейнвее в огромной холодной квартире неподалёку от Колизея. Мила
перенесла мой концерт с редкостным самообладанием...
Уезжая, я оставил И.И. и В.В. самиздатский сборник моих стихов,
составленный и набранный на тогдашних советских примитивных компьютерах Верой
Свечинской (к несчастью, уже покойной)[15].
Надо сказать, что И.И. и В.В. практически ничего об этой стороне моей жизни не
знали. Стихи мои пришлись им настолько по душе, что В.В. предложил составить и
издать книгу. Он и сделал это вместе с женой. Книга «Стихи и переводы»,
посвящённая мною памяти Мирры Самойловны, вышла в Москве в 1993 году[16].
Трудно найти подходящие слова, чтобы выразить благодарность Ирине Ивановне и
Василию Васильевичу, выполнившим огромную работу по отбору стихов, составлению
и публикации книги. Я сам практически не мог участвовать в этом деле из-за
медленности коммуникаций, но теперь, пожалуй, и рад: у меня бы наверняка
получилось бы много хуже.
Примерно в 1994 году В.В. написал нам, что купил простой
компьютер-приставку (кажется, это был даже ещё 8086 процессор), а И.И. в своей
части письма «жаловалась», что В.В. невозможно оторвать от компьютера. Вскоре с
оказией я получил дискету с начальными частями воспоминаний В.В. Военные годы были представлены в этих главах
в совершенно необычном ракурсе. Речь шла о госпиталях Великой Отечественно
войны. В них Василий Васильевич провёл более двух лет. До этого момента я не
был знаком с произведениями В.В. и был захвачен точностью его интонации,
меткостью наблюдений, тем, как живые люди возникали под его пером. Отрывки из
этих глав были напечатаны в 1995 году в «Вестнике». Так началось сотрудничество
В.В. с известным балтиморским журналом, опубликовавшим ряд его произведений. О
последней прижизненной публикации В.В. узнал за считанные дни до кончины... И
ещё одно эссе было опубликовано «Вестником» посмертно. Темы этих публикаций
разнообразны: статьи о войне, уже упоминавшееся эссе о Павочке, статья про
Чернобыль и о книге, посвящённой Чернобылю, написанной А.И. Воробьёвым и его
сыном Павлом Воробьёвым[17],
портретная зарисовка Шукшина (несколько иная редакция этого эссе опубликована в
журнале «Октябрь»)[18].
Посмертная публикация В.В. в «Вестнике» рассказывает о расправе с Еврейским
Антифашистским Комитетом. Василий Васильевич горячо поддерживал движение за
публичное разоблачение преступлений сталинского режима. Он публиковался и
входил в редколлегию журнала «Воля» (журнал узников тоталитарных систем),
издаваемого историко-литературным обществом «Возвращение»[19].
К этому я могу добавить великолепные новеллы об архангельском художнике и
сказочнике Степане Писахове, опубликованные в альманахах «Белый пароход» и
«Красная пристань»[20].
Василий Васильевич много лет работал в Архангельске, заведовал кафедрой
Архангельского педагогического института имени М.В. Ломоносова. Темой научных работ В.В. была история
политической ссылки на Европейском Севере в конце 19 начале 20 веков. Его
ценили и любили в Поморье, о нём жива там благодарная память[21].
Письменная интонация Василия Васильевича сродни его живой речи: так и слышу
его голос, неожиданно высокий и мягкий, чистейший, как воздух Севера, русский язык с особым уникальным распевом,
вижу, как В.В. ходит по комнате, рассказывая удивительные истории своей
жизни...
Последние несколько лет жизни Ирины Ивановны и Василия Васильевича прошли в
борьбе с мучительными смертельными болезнями. И здесь в полной мере проявились
их мужество и воля к жизни. Когда-то, ещё в 1967 году, на Николиной Горе И.И.
рассказывала мне, что первый её муж, умирая от тяжёлой болезни, говорил: «Не
надо делать события из своей смерти». С каким достоинством уходили из жизни
Ирина Ивановна и Василий Васильевич... Поразительны их письма последнего периода
болезни, звучавшие так молодо. Никаких жалоб: творческие планы, книга В.В.,
книга и статьи И.И. В одном из таких писем В.В. писал, что модернизировал свой
компьютер до процессора 486. На Пентиум денег не хватило, «да и зачем мне
Пентиум?». Я вспомнил, как за несколько
лет до того В.В. говорил, что ему вполне хватит простейшего
компьютера-приставки. Я-то хорошо знал, что не хватит. И Пентиум бы появился,
поживи В.В. ещё немного... Почти весь последний год своей жизни И.И. и В.В.
провели в больнице. Связь с ними удавалось поддерживать благодаря нашему
московскому другу Виктору Жуку, который навещал их до последних дней, стал
одним из самых близких людей. «Пришёл в палату и увидел рабочий кабинет. В.В.
сидит за компьютером и редактирует работу И.И», – писал Витя за месяц до смерти
Ирины Ивановны. Не могу и представить себе, что пережил Василий Васильевич,
оставшись один... Его слова в письме: «Сегодня умерла моя Ира...» обожгли
меня... Ведь их жизнь была исключительным, редкостным примером соединения душ,
просто созданных друг для друга... Никто не сможет сказать об этом лучше, чем
сам В.В. (письмо к нам от 7 мая 1998 года): «...И ещё никто не знал, какой это
надёжный был человек. Она всё время говорила, что я – её лучшая половина, и
говорила это искренне, но на самом деле лучшей половиной по всем человеческим
параметрам была она. Особенно по доброте и надёжности. Впрочем, мы уже давно
ничего не делили между собой. Всё вместе. Буквально всё. Я даже угадывал её
невысказанные мысли».
Ирина «работала буквально до последнего дня, и я постараюсь сделать то же»,
– писал мне В.В. 11 апреля 1998 года. И он работал до самого конца,
редактировал книгу и последнюю статью И.И., закончил книгу воспоминаний и даже
пытался опубликовать в России подборку моих стихов, написав небольшую
критическую рецензию о них. Увы, увидеть свою книгу «Дорогами памяти»,
посвящённую Ирине Ивановне, Василию Васильевичу уже не довелось. Она вышла в
двух томах вскоре после его кончины[22].
Бесконечно дороги мне эти страницы, живые свидетельства времени и высокой
человеческой души...
И совсем недавняя (март 2005 г.) приятная новость: усилиями Виктора Жука в
журнале Союза Московских Писателей «Кольцо А» будет посмертно опубликовано эссе Василия Васильевича. Спасибо Виктору, спасибо Татьяне Кузовлевой,
Редактору «Кольца».
Сейчас, когда Ирина Ивановна и Василий Васильевич ушли, хочется сказать,
что жизнь они прожили, несмотря на всё, счастливую. Прежде всего, тем, что
встретились, нашли друг друга. Тем, что до конца сохранили душевную молодость,
тем, что так много хорошего успели совершить, тем, что к ним, как к свету,
тянулись люди, тем, что дом их был полон друзей, не покинувших их в беде...
Они были счастливы и тем, что в самый трудный период жизни их окружал
заботой и вниманием в больнице медицинский персонал, был рядом Андрей Иванович.
Особенно тепло отзывались они оба о медсестре Людмиле Гургеновне Огаджановой,
самоотверженно ухаживавшей за ними.
Василий Васильевич Малиновский, 1942 год
И ещё несколько слов из весны 2005 г. Прежде всего об Андрее Ивановиче.
Сколько раз нам пришлось за прошедшие семь лет снова и снова убеждаться в
необыкновенности этого человека! Сколько отзывов его пациентов достигло нас
через океан... Один коллега, тяжело болевший и лечившийся в Гематологическом
научном центре РАМН, которым заведует А.И., назвал это медицинское учреждение
«оазисом». Понятно, в какой пустыне... Замечательный, от Б-га врач всем сердцем
отзывается на горести, болезни своей страны. А.И. публикует публицистические
статьи, выступает на телевидении. Недавно мы получили от него двухтомник
воспоминаний узников ГУЛАГа «Доднесь тяготеет»[23],
к которому он написал обширное послесловие под выразительным названием «Да
нужно ли всё это ворошить?». Перед нами, перед будущими историками и, надеюсь,
будущими поколениями свод бесценных свидетельств, созданный усилиями многих
подвижников и, прежде всего, составителя, узника ГУЛАГа Семёна Самуиловича
Виленского[24]. Вот, что пишет Семён
Самуилович в кратком предисловии:
«Первый том «Доднесь тяготеет» – первая правдивая и столь представительная
(двадцать три автора) книга о ГУЛАГе – вышел ещё при советской власти в 1989
году в подцензурной печати.
Многое можно рассказать о том, как произошло такое невероятное в те времена
событие – главная его причина в охватившей общество жажде правды и перемен.
Казалось бы случайные обстоятельства, благоприятствовавшие выходу книги, на
поверку были вовсе не случайны: у двух цензоров, о которых никому не положено
было знать, но с которыми я встретился, дедушки погибли в лагерях, помог и
главный редактор журнала «Новый мир» Сергей Павлович Залыгин, человек в ту пору
авторитетный и влиятельный.
Правление «Советского писателя» отправило «Доднесь тяготеет» в тульский
полиграфический комбинат, а там стараниями производственного отдела и рабочих
типографии стотысячный тираж был изготовлен в кратчайший срок.
Помню, в Москве у «Дома книги» на Новом Арбате с вечера люди записывались в
очередь, некоторые дежурили всю ночь, чтобы приобрести книгу.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Теперь на полках книжных магазинов пылятся
невостребованные мемуары узников ГУЛАГа. Вот что пишет один из них: «В наше
меркантильное время большинство общества занято делами текущими, а я и,
возможно, многие из нас, кто пока жив, чувствуем себя последними мамонтами в
эпоху нового оледенения»».
Да, «ворошить всё это» надо, чтобы не замёрзла окончательно людская память,
а с нею – сама человеческая душа. Тираж нового издания уже не сто, всего лишь
три тысячи экземпляров, и это один из явных симптомов общественного нездоровья.
Тем благороднее подвиг подвижников, восстанавливающих слово тех, кто уже
никогда и ничего сам сказать не сможет...
Ещё один необыкновенный человек, узник ГУЛАГа, с которым нам
посчастливилось встретиться: Исаак Моисеевич Фильштинский, видный востоковед,
ныне профессор МГУ. Неисповедимы пути Б-жьи. С Витей Жуком меня «познакомил»
Шафаревич, моё открытое письмо 1988 г. к автору «Русофобии». Дружбой с Исааком
Моисеевичем и его женой Анной Соломоновной Рапопорт мы обязаны ... Шекспиру,
моим переводам его Сонетов. Они привели меня к замечательному шекспироведу и
знатоку древнеанглийской литературы
Андрею Горбунову (ещё одна дружба, достойная отдельного рассказа), в его доме мы встретили А. С. и И.М. Несколько лет назад мы получили от Исаака Моисеевича книгу его ГУЛАГовских
воспоминаний[25] – удивительный сплав
строгой документальности и писательского мастерства. Ещё раньше, до отъезда нам
довелось слушать некоторые из этих новелл в его устном пересказе... Отрывки из
книги публиковались в «Вестнике»[26],
там же можно найти интервью с Исааком Моисеевичем[27].
Докторская диссертация защищена им в 1994 году, в возрасте 75 лет! Рекорд
несомненный и печальный: почему учёный с мировым именем не получил более чем
заслуженной степени гораздо раньше, можно не спрашивать...
Верю, не зря эти книги написаны. Рукописи, может быть, и горят, но книги
куда огнеупорнее. Поиск по ключевому слову GULAG в каталоге библиотеки Питтсбургского Университета даёт более 220
наименований. Не так много, как эта трагедия 20-го века заслуживает, но
всё-таки... Хочу особенно отметить книгу, которой ещё нет на полках, но которая уже заказана. Я
имею в виду вышедший в конце 2004 года фундаментальный семитомный труд «История
сталинского ГУЛАГа»[28],
составленный из документов «самого ГУЛАГа, фондов НКВД И МВД СССР, прокуратуры,
Верховных судов СССР и РСФСР, а также Министерства юстиции СССР, хранящихся в
Государственном архиве Российской Федерации»[29].
Но вернёмся к Ирине Ивановне и Василию Васильевичу. Они подарили мне нечто
редкостное, почти не встречающееся в жизни: длительные дружеские отношения, при
которых не только меня не обижали намеренно, в минуту раздражения, но я даже и
не «натыкался на углы» при приближении к другому человеческому миру, не
испытывал никакой психологической несовместимости... И это при таких различиях
в возрасте, жизненном опыте, мировосприятии...
Ирина Ивановна и Василий Васильевич были настоящими русскими интеллигентами
в самом подлинном и высоком смысле этого слова. Людьми, которыми может и должна
гордиться Россия.
ПАМЯТИ ИРИНЫ ВОРОБЬЁВОЙ
И неба бесконечная печаль,
И чёрной точкой птица в поднебесье,
И жизнь, что потеряла равновесье, –
Всему итог – последнее безвестье,
Бездонная, синеющая даль.
И тёплый ветер – нежный призрак лета –
Касается, как женская рука,
Горящих век. И Времени река
Уносит прочь секунды и века –
Куда, зачем? Творец не даст ответа.
И надо улыбаться из-под слёз –
Что делать, ведь кругом – живые люди...
И катит день в своём привычном гуде,
Но нет Её. И никогда не будет.
.....................................................................
Ты снова, Отче, чашей не обнёс.
25 марта 1998 г.,
ПАМЯТИ В.В.МАЛИНОВСКОГО
Склониться над Твоей могилой,
Прижаться к камню головой,
И всей Души последней силой
Услышать снова голос Твой.
И снова рухнуть в нашу память –
Стихи и споры, чтенье вслух...
Пусть смертны мы, пусть плоти таять,
Но тем к бессмертью ближе Дух.
Пусть я навек тоскою болен,
Но мир Тебе, Душа из Душ,
Писатель, Человек и Воин,
И бесконечно верный муж.
30 июня
1998 г., Johnstown
[1] Новая (март 2005 г.) редакция очерка «Памяти
Друзей», написанного и опубликованного в 1998 г. (балтиморский журнал
«Вестник», № 21(202), 13 октября, 1998, http://www.vestnik.com/issues/98/1013/win/kushner.htm). Все упоминаемые
веб-сайты посещались в марте 2005 г.
[2] Ирина Ивановна родилась 27 ноября 1922
г., Василий Васильевич – 21 декабря 1921 г.
[3] В какой-то степени об этом можно
прочитать в книгах: Инна Шихеева-Гайстер, Семейная хроника времён культа
личности, 1925–1953, Издательство «Ньюдиамед-АО», Москва 1998, и Наталья
Рапопорт, То ли быль, то ли небыль, Издательство «Пушкинского фонда»,
Санкт-Петербург, 1998.
Атмосферу
времени замечательно передаёт книга воспоминаний отца Натальи Рапопорт: Я.Л.
Рапопорт, На рубеже двух эпох, Дело врачей 1953 года, Издательство «Пушкинского
фонда», Санкт-Петербург, 2003.
[4] 24 февраля 1878 г.
[5] А.Ф. Кони, Собрание сочинений в восьми
томах, том 2, Издательство «Юридическая литература», Москва, 1966. Вот, что
пишет Кони (стр. 169): «Обращаясь мыслью к приговору, который обсуждался в эти
минуты за закрытыми дверями комнаты присяжных, я боялся надеяться, но желал, чтобы разум присяжных
возобладал над чувством и подсказал им решение, в котором признание вины
Засулич соединялось бы со всеми смягчениями и относительно вины, и относительно
состава преступления...».
[6] С.Ю. Витте, Воспоминания, тт.1–3, «Скиф
Алекс» Таллинн-Москва, 1994.
[7] Л. Троцкий, Моя жизнь: опыт
автобиографии, Издательство «Панорама», Москва, 1991.
[8] Anita Burdman Feferman, Politics, logic, and love : the life of
Jean Van Heijenoort.
[9] Куранты, 2 сентября 1994 г., № 166 (933).
Моя
фамилия написана с искажением: «Кушнир». Видимо, так сообщал доносчик – кто-то
из моих однокурсников.
[10] «Вестник», № 13(194), 23 июня, 1998, http://www.vestnik.com/issues/98/0623/win/nuzov.htm
[12] В. Фрумкин, Песни меняют цвет, или Как
Москва перепела Берлин, «Вестник» № 8 (345), 14 апреля 2004 г.,
http://www.vestnik.com/issues/2004/0414/win/vfrumkin.htm
[13] Моисей Белькинд, Стихи, «Вестник», №10
(217), 11 мая 1999,
http://www.vestnik.com/issues/1999/0511/win/index.htm
[14] Василий Малиновский, Павочка, «Вестник»,
№1 (155), 1997.
[15] Памяти Веры Свечинской (22 февраля 1939
г. – 2 декабря 1996 г.) посвящена публикация моих переводов Сонетов Шекспира с
рисунками художника Владимира Сёмина, «Вестник», №7 (161),18 марта 1996.
[16] Памяти Ирины Ивановны и Василия
Васильевича посвящена моя книга стихов «Причина печали»,
VIA-Press, Baltimore, USA, 1999.
[17] А.И. Воробьёв, П.А. Воробьёв, До и после
Чернобыля (Взгляд врача), Издательство «Ньюдиамед», Москва 1996. Рецензия
Василия Васильевича опубликована также в журнале «Новый Мир» 1997, №3,
[18] Публикации Василия Васильевича в
«Вестнике»: Василий Малиновский, В блокадном Ленинграде, №21 (123), 16
октября1995, Несколько штрихов к портрету Василия Шукшина, №16(144), №17(145), 6 августа, 20 августа 1996, Павочка, цит. выше,
Чернобыльский набат, №8(189), 14 апреля 1998, Так начиналась война, №12(193), 9
июня 1998, Последний сталинский расстрел, №2(209), 19 января 1999. См., также
Василий Малиновский, Штрихи к портрету Василия Шукшина, «Октябрь», №7, 1997.
[19] В. Малиновский, «Последний неправедный
суд эпохи сталинизма. Заметки о судьбе Еврейского антифашистского комитета»,
«Воля» (журнал узников тоталитарных систем), Москва, №4-5, 1995.
[20] Василий Малиновский, Степан Писахов
–каким я его помню, Литературно-художественный альманах «Белый пароход»,
Архангельск, №2 (10) 1997, Это живописное имя – Писахов, Литературно-художественный альманах «Красная
пристань», Архангельск, №2 (4), 1999.
[21] См. статью о Василии Васильевиче в
Поморской Энциклопедии, т.1, стр. 236, Поморский Государственный Университет
имени М.В. Ломоносова, Архангельск 2001.
[22] В.В. Малиновский, Дорогами памяти, в двух
томах, Издательство «Ньюдиамед-АО», Москва 1998.
[23] Доднесь тяготеет, т.1 (Записки вашей
современницы), Т.2 (Колыма), Издательство "Возвращение", Москва 2004.
Составитель Семён Виленский. (Первый том выходил ранее первым изданием: Москва,
Советский писатель, 1989).
[24] Семён Самуилович один из учредителей и
председатель московского историко-литературного общества узников ГУЛАГа
«Возвращение», главный редактор журнала узников тоталитарных систем «Воля».
[25] Исаак Фильштинский, Мы шагаем под
конвоем, Рассказы из лагерной жизни, Христианское Издательство, Москва 1997.
[26] Исаак Фильштинский, из книги «Мы шагаем
под конвоем», «Вестник», №21 (228), 12 октября 1999,
http://www.vestnik.com/issues/1999/1012/win/filshtin.htm
[27] Н.Позднякова, Трудный путь,
"Вестник" №21(228), 12 октября 1999,
http://www.vestnik.com/issues/1999/1012/win/pozdn.htm
[28] История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х
– первая половина 1950-х годов, собрание документов. В 7 томах. РОСПЕН, 2004.
[29] Московский Комсомолец, 11 февраля 2005
г., http://mk.ru/numbers/1495/article47920.htm
Март 2005 г., Pittsburgh
